Феликс Гольт.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XIII. (старая орфография)

ГЛАВА XIII.

Между тем Феликс Гольт возвращался назад из Спрокстона в Треби, несколько раздраженный и в дурном расположении духа. В продолжение нескольких минут он даже гулял вдоль большой дороги, надеясь, что м-р Джонсон его обгонит и что тогда он, Феликс Гольт, будет иметь удовольствие побраниться с этим господином, сказать ему в глаза свое мнение о тех намерениях, с какими он приезжал в "Сахарную Голову". Но вскоре Феликс сам удержался от такого неблагоразумного поступка и опять повернул на прежнюю дорогу, чтоб в увлечении не поддаться гневу, неимеющему никакой цели.

- Что хорошого, думал он, заниматься таким запутанным делом, как эти избирательные плутни? Пока три четверти населения нашей страны не видят в выборах ничего другого, кроме собственного личного интереса, а этот интерес понимают в смысле какой-то хищности, - до тех пор стараться исправить настоящий порядок будет все равно, что, задавшись мыслью об исправлении образа действий рыб, сказать какой-нибудь прожорливой треске: "Добрый друг мой, воздержись: не таращь так своих глаз, не показывай своего глупого, прожорливого рыла, и не думай, чтоб маленькия рыбы не имели другого достоинства, кроме того, каким они обладают для твоего собственного желудка". Подобное создание не будет признавать никакого аргумента, кроме силы. Я дошел бы до неистовства в споре с этим господином и, быть может, закончил бы тем, что побил бы его. Разсудок не покидает меня только до тех пор, пока я сдерживаю свой характер, но под влиянием горячности я пьянею, хотя и без вина. Не будет ничего удивительного если, при помощи углекопов, этот человек опрокинет все мои планы. Очевидно, что он стал угощать их, чтобы доставить популярность при выборах своему патрону, увлекая притом толпу своими словоизвержениями. Эти люди будут пить вдвое больше прежнего и никогда уже не придут ко мне провести воскресный вечер, Я не знаю, что за человек этот Трансом. Безполезно, разумеется, было бы говорить кому-нибудь другому, но еслиб я мог убедить его самого, то он мог бы положить конец подобным гадостям. Впрочем, если людям уже понадавали обещаний и пустили их в ход, то весьма вероятно, что зло непоправимо. Повесить бы этого лжелиберала! Я не толковал бы много, еслибы еще он был тори!" Феликс продолжал идти вперед уже среди наступавшого мрака, раздраженный такой житейской путаницей: между тем, подобная путаница, наверное, значительно бы упростилась, еслибы порочные действия постоянно выдавали собою дурной образ мыслей их владельцев. Когда он миновал выгон и вошел в парк, то темнота до такой степени усилилась от широких ветвей деревьев, что безполезно было употреблять старания, чтобы не сбиться с маленькой глухой тропинки, по которой он шел; Феликс старался, поэтому, только о том, чтобы тем или другим путем направлять шаги к воротам парка. Он быстро шел, насвистывая песню, акомпанировавшую его суждениям с самим собою, как вдруг нога его запнулась за что-то гладкое и мягкое; это произвело в молодом человеке какое-то неприятно-пугливое ощущение, и он должен был остановиться, чтоб разсмотреть предмет, на который наступил. Это был большой кожаный бумажник, туго набитый и плотно завязанный лентой, вместо застежки. Наклонившись, он увидел, что на аршин разстояния от бумажника лежит на томной траве еще какая-то беловатая, четырех-угольная вещь. Это была изящная записная книжка из светлой кожи, с золотыми украшениями. Повидимому, она прорвалась при падении на землю и из кармана, образуемого её переплетом высовывалась, маленькая золотая цепочка, длиною дюйма в четыре, с различными печатями и другими безделушками, прикрепленными кольцом к её концу. Феликс всунул цепочку назад и увидев, что застежка у записной книжки была сломана, закрыл ее и положил в свои боковой карман; затем продолжал он свой путь с некоторой досадой, что судьба доставила ему находку, принадлежащую, по всей вероятности, кому-нибудь из обитателей требийского замка. Гордость делала для Феликса неприятным всякое сношение с аристократами, а разговор с их прислугой был для него еще более невыносим. Надо было изобрести какой-нибудь план, чтобы избежать необходимости самому нести эти вещи в замок: сначала Феликс намеревался оставить их у швейцара, но потом впал в сомнение, - вправе ли он оставлять в руках неизвестных ему людей предметы, принадлежность которых все-таки была с достоверностью неизвестна. Было очень возможно, что большой бумажник заключал в себе весьма важные бумаги и что, тем не менее, он не принадлежал никому из семейства Дебари. Наконец Феликс решился снести свою находку к м-ру Лайону, который будет конечно так добр, что избавит его от необходимости вступать в личные сношения с обитателями замка, и примет эту обязанность на себя. С таким намерением он отправился прямо в Солодовенное подворье и подождал около церкви, пока присутствовавшие в ней разошлись: затем прошел прямо в ризницу, чтобы поговорить с пастором наедине.

Но когда Феликс вошел, м-р Лайон был не один. М-р Нутвуд, бакалейный торговец, исполнявший обязанности дьякона, жаловался ему на упрямство певчих, которые не соглашались переменить напев сообразно перемене в выборе гимнов и растянули короткий размер в долгий из одного лишь упорства и своенравия, прилаживая, без всякого должного уважения, самые священные слова ко множеству переливающихся трелей, составленных, как можно опасаться, каким-нибудь музыкантом, руководимый более своей фантазией, чем истинным духом псалмопения.

- Пойдите, друг мой, сказал м-р Лайон, улыбаясь Феликсу, а затем продолжал, понизив голос и утирая пот на лбу и на своей лысой голове: - брат Нутвуд, мы должны безропотно переносить те терния, какие нам попадаются, так как нужды нашего недостаточно развитого организма требуют, чтобы существовал отдельный хор, специальная обязанность которого состоит в церковном пении, не потому, конечно, чтобы эти люди были более настроены к набожному славословию, но по той причине, что они одарены лучшими вокальными органами и достигли большого знания музыкального искусства. Всякая отдельная обязанность, составляющая часть целой службы, внушает своим исполнителям, - если только они не обладают необыкновенно добрым сердцем, - желание смотреть на себя до некоторой степени, как на центр всего служебного огранизма. Певчие, специально носящие это звание, составляют, должно признаться, аномалию между нами, так как мы стараемся возвратить церковь к её первобытной простоте, отменив все, что может препятствовать непосредственному взаимному общению духа верующих,

- Они так упорны, сказал м-р Нутвуд грустно-смущенным тоном, - что еслибы мы поступали с ними с меньшою осторожностью, то они отделились бы от нас, - даже теперь, когда мы увеличили свою церковь. В таком случае к ним присоединился бы брат Кемп и увлек бы за собой половину наших прихожан. Впрочем я не вижу ничего хорошого в том, когда проповедник обладает басом, подобным голосу брата Кемпа. Такой голос внушает человеку желание, чтобы люди его слышали; но для ушей Всевышняго может иметь гораздо более силы слабая песнь человека смиренного

Феликс готов был возразить на эту тираду, но заметив, что вежливый бакалейщик уже заранее был подготовлен к тому, чтоб оскорбиться всем, что делал и говорил Гольт, - только махнул рукой.

Не смотря на то, бакалейщик счел, что возражение уже сделано, почему сказал:

- Пусть уже м-р Лайон говорит с вами, сэр. Он, повидимому, любит ваши разсуждения. Что касается до меня, то вы слишком надменны человеческой мудростью. Я не следую за новейшим просвещением.

- Так следуйте за старым, сказал Феликс, злобно относясь к лицемерному торговцу. - Следуйте порядку старинных пресвитериан, гимны которых я слышал в Глазго. Проповедник провозглашает псалом и затем каждый из присутствующих поет на свой лад, как ему кажется удобнее. Но когда один кто нибудь устанавливает известный напев и ожидает, чтобы все другие ему следовали, - то это уже составляет признак желания проявлять свою власть, это значит отрицать свободу частного суждения.

- Тише, тише, мой юный друг, сказал ему м-р Лайон, возмущенный опрометчивостью, которая обнаруживалась как в нем, так и в дьяконе. - Не должно шутить парадоксами. Может случиться, что тот едкий состав, который вы употребляете против других, - уязвит ваши собственные пальцы и отнимет у них способность различать качество предметов. Вообще на поприще жизни мы с немалым трудом видим спой путь и нелегко нам твердо держать свой факел в этом тусклом лабиринте: поэтому, одного лишь сожаления заслуживает та смелость, которая побуждает человека махать факелом, чтоб на минуту ослепить взоры своих спутников. Таким образом можно остаться в совершенной темноте. Вы сами любите свободу и смело возмущаетесь против несправедливого захвата власти. Но право на такой протест заключается в желании добиться лучшого порядка, а не в простом блуждании, при отсутствии всякой законности. Поэтому, я умоляю вас, оставьте такия речи, которые внушают мысль, что свобода но что иное, как своеволие. И хотя я не одарен слухом, способным уловить ту земную гармонию, которая некоторым благочестивым людям кажется как-бы отрывочным эхом небесного хора, но боюсь, что и в самой музыке есть закон, неподчинение которому низводит наше пение до крика сумасшедших или рева зверей; и уже из этого мы научаемся, что истинная свобода составляет не что иное, как простой переход от подчинения воле одного или нескольких людей к повиновению той воле, которая представляет собою верховный закон для всех людей. Хотя такой переход повиновения может быть иногда ошибочен, как плод неверно направленных стремлений к лучшему, но сами по себе эти стремления разумны и необходимы для того, чтоб наконец найти желаемое. Как в музыкальном исполнении все члены хора повинуются одному направлению и содействуют друг другу в стремлении к одной цели; - как в этом случае каждый исполнитель радостно способствует воспроизведению целого, которое ему самому доставляет несказанное удовольствие; - так будет и в то вожделенное время тысячелетняго царствия, когда исполнится наша ежедневная молитва, - когда один закон будет написан во всех сердцах и будет служить мерилом всякой мысли и основанием всякого действия.

Как ни был пастор утомлен и даже истощен при входе Феликса Гольта, но чрезмерное напряжение, с каким он произносил эти слова, придавало более и более энергии его голосу и выражению; продолжая говорить, он ходил, с небольшими разстановками, от стола к столу ризницы, - и закончил свою речь громким и плавным тоном, сложив руки за спиною; а можду тем черные глаза пастора блестели огнем юности и энтузиазмом мысли и любви. Но при всем том каждому, кто не разделял энергии, одушевлявшей его маленькое тело, он показался бы довольно странным. Кончив свою пламенную речь, пастор протянул руку дьякону и сказал своим прежним, ленивым, усталым голосом:

- Да будет с вами Господь, брат мой. Завтра мы увидимся и посмотрим, что можно сделать, чтоб привести к послушанию эти строптивые умы.

По уходе дьякона, Феликс сказал: "Простите меня, м-р Лайон; я был виноват, а вы совершенно правы".

- Да, да, мой друг; это прекрасная черта, что вы с готовностью признаете справедливость сделанного вам возражения. Садитесь, - вы пришли по делу, у вас какой-то пакет.

Они сели на краю маленького стола и Феликс, вынув из кармана записную книжку вместе с бумажником, сказал:

- Я имел неприятность найти эти вещи в парке Дебари. По всей вероятности, оне принадлежат кому нибудь из членов этого семейства или какой нибудь знатной особе, которая там живет. Я терпеть не могу иметь какие бы то ни было отношения с подобными людьми. Они сочтут меня за жалкого бродягу и предложат мне денег. Вас там знают, и я надеюсь, что вы будете так добры, освободите меня от этой обузы, возьмете эти вещи на свое попечение и напишете к Дебари, не упоминая ничего обо мне, чтобы он прислал кого нибудь за ними. Я нашел их нынче вечером около половины осьмого, на траве, в том углу парка, который нужно проходить по дороге в Спрокстон.

- Погодите, сказал м-р Лайон, - эта маленькая книжка открыта; мы можем взглянуть, нет ли там имени владельца этих вещей. Кроме Дебари, они могут принадлежать и другим лицам, - которые могли проходить по этому концу парка.

Когда пастор поднес записную книжку к глазам, цепочка опять выскользнула из нея. Он взял ее в руку и держал, разсматривая между тем какое-то имя, написанное на внутренней стороне кожи. Он смотрел долго, как-бы стараясь разобрать что-то, уже частию стершееся, и руки его начали заметно дрожать. В волнении, пастор сделал движение, как-бы намереваясь ближе разсмотреть цепочку и печати, которые находились у него в руках. По он остановился, снова опустил руку и положил ее на стол, а другой рукой продолжал сжимать наружные стороны записной книжки.

Феликс заметил смущение старика и был очень удивлен, но с тою деликатностью, которая была ему вообще свойственна, несмотря на видимую порывистость обращения, сказал: "Вы очень утомлены, сэр; с моей стороны было необдуманно обременять вас подобным делом после целого воскресного дня, в который вам приходится говорить три проповеди".

М-р Лайон, после минутного молчания, сказал: "Это правда. Я ослабел. Я увидел тут имя, которое оживило во мне прошлую скорбь. Не бойтесь. Я сделаю, что нужно, с этими вещами. Вы можете их мне доверить".

Дрожащими пальцами он положил цепочку на место и связал вместе своим платком бумажник и записную книжку. Очевидно, пастор делал над собой большое усилие; захватив узел илатка в руку, он сказал:

- Проводите меня до дверей, мой друг. Я чувствую себя дурно. Без сомнения, я слишком утомился.

готовился в кухне; тут, у огня, пастор всегда в воскресенье вечером ужинал и потом выкуривал на широком камине свою еженедельную трубку - единственное значительное удовольствие, какое он себе позволял. Курение, по его мнению, было развлечением для работающого ума, - и притом развлечением такого рода, которое, если ему сильно предаться, могло привязать нас к здешнему миру недостойными узами грубого чувственного удовольствия. И ежедневное курение могло быть вполне законно, но неудобно. Такому взгляду следовала и Эстер с педантическою строгостью, столь ей несродною. Обыкновенно по воскресеньям, она имела привычку уходить в свою комнату очень рано, - вслед за возвращением из церкви, - именно с тою целью, чтобы избегнуть запаха трубки своего отца. Но в этот вечер она осталась на месте, потому что была несовсем здорова; услышав шаги отца, она выбежала из гостиной ему на встречу.

- Папа, вы больны, сказала она, видя, как он, шатаясь, добрел до ивового кресла, а Лидди стояла подле, качая головой.

- Нет, моя милая, изнеможенно отвечал он, когда она взяла у него шляпу и вопросительно посмотрела ему в глаза; - я только очень ослабел.

- Дайте, я положу эти вещи, сказала Эстер, взяв завязанный в платке узел.

- Нет, тут есть предметы, которые я еще должен разсмотреть, отвечал он, положив их на стол и закрыв рукой. - Идите спать, Лидди.

- Глупости, Лидди, строго сказала Эстер. - Идите спать, когда папа желает этого. Я останусь с ним.

Лидди не могла придти в себя от удивления при таком неожиданном образе действий со стороны мисс Эстер. Она молча взяла свечку и ушла.

- Иди и ты также, моя милая, сказал м-р Лайон, нежно протлгивая руку дочери по уходе Лидди. - Ты привыкла уходить рано. Отчего ты не легла спать?

- Позвольте мне подать вам суп и остаться с вами, папа. Вы считаете меня таким злым существом, что будто бы ужь я и сделать ничего не хочу для вас, сказала Эстер, грустно улыбаясь ему.

к каминной решетке, чтоб достать суп, встала на одно колено и посмотрела на него.

- Она была очень добра к вам? спросила Эстер с нежностью.

- Да, моя милая. Она не отвергала моей привязанности. Она не думала пренебрегать моей любовью. Она от всего сердца простила бы меня, еслибы я был в чем неправ перед нею. Простила-ли бы меня ты, дитя мое?

Он поцеловал ее. - "Иди спать, моя дорогая. Я хочу быть один".

значение, если только мы, когда говорим и делаем их, - в состоянии откинуть в сторону свой эгоизм. Справедливо, поэтому, было верование, укоренившееся в течение многих веков, - что начало упреков совести в человеке служит вместе с тем для него началом новой жизни, что человек который считает себя безукоризненным, может быть назван закоснелым во грехах; - такой человек виновен в оскорблении любви других людей, в пренебрежении к их слабостям и в неисполнении всех тех великих требований, которые служат отражением наших собственных нужд.

Но Эстер упорно старалась уверить себя, что она не подлежала никакому осуждению со стороны Феликса. Она была чрезвычайно сердита за его грубость, а особенно за его слишком суровое мнение о её характере и потому решилась отдаляться от него сколько можно более.