Феликс Гольт.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XIV. (старая орфография)

ГЛАВА XIV.

На следующее утро, когда семейство Дебари, - считая в том числе и ректора, приехавшого в замок очень рано, - сидело за завтраком, вошел Христиан с письмом, говоря, что его принес человек, служащий при часовне "Солодовенного подворья", и что посланному приказано было пастором передать это письмо как можно скорее и аккуратнее.

Письмо было адресовано на имя сэра Максима.

- Погодите, Христиан, может быть, оно имеет отношение к потере бумажника, сказал Филипп Дебари, который начинал чувствовать некоторую жалость к своему поверенному, - естественную реакцию вчерашних подозрений и негодования.

Сэр Максим, распечатав письмо, стал было искать свои очки, но потом сказал: "прочти-ка его, Филипп; письмо написано почерком, похожим на мелкую печать."

Филипп бросил взгляд ни письмо и стал читать вслух тоном, выражавшим удовольствие:

"Сэр, я уведомляю вас, что в моих руках находятся теперь некоторые предметы, найденные вчера вечером, около половины осьмого часа, на тропе в западной части вашего парка. Предметы эти следующие: 1) туго-набитый бумажник из черной кожи, перевязанный черной лентой и запечатанный красным сургучем; 2) маленькая записная книжка, переплетенная в позолоченный пергамент; на ней лопнула застежка, вследствие чего извнутри высунулась маленькая золотая цепочка с прикрепленными к ней печатками и медальоном, на задней стороне которого находится эмблематическое изображение, а вокруг передней части написано женское имя.

"Поэтому, я обращаюсь к вам с просьбою помочь мне вручить названные предметы кому следует, - уведомив меня, не заявляет-ли прав на принадлежность их кто-либо из обитателей вашего дома, и послав эту особу ко мне (если она окажется); я не иначе выпущу эти вещи из своих рук, как передав в руки такого лица, которое признает их своею собственностью, и притом скажет мне, какое изображение находится на печати, а также назовет эмблему и имя, вырезанные на медальоне.

Остаюсь, сэр,

готовым к вашим услугам

Солодовенное подворье, октября 3, 1832 г.

- Молодец старый Лайон, - сказал ректор; кажется, ни одно из ею сочинений не доставляло мне такого удовольствия, как это письмо.

- Старая лисица! сказал сэр Максим. Отчего он не прислал ко мне вещей вместе с письмом?

- Нет, нет, Макс; осторожность его вполне справедлива, сказал ректор, составлявший подобие своего брата, только в более утонченном и вместе с тем в более резком виде; притом в голове его звучала решительность и неустрашимость, пугавшая всех слабодушных людей и непослушных детей. "Что вы намерены делать, Филипп?" прибавил он, видя, что племянник встал.

- Писать ему, конечно. Другие предметы, о которых упоминает пастор, вероятно ваши? сказал м-р Дебари, смотря на Христиана.

- Да, сэр.

- Я пошлю вас с письмом к пастору. Вы можете описать ему то, что принадлежит вам. А на печати, дядя, был изображен ваш герб?

- Нет, голова Ахиллеса. Она же находится и на моем перстне; снесите его, Христиан, для удостоверения, но не потеряйте, потому что он составляет нашу фамильную древность. Я хотел бы выразить пастору вместе с тем мое приветствие, продолжал ректор, смотря на брата, - и попросить, чтобы он, обладая таким благоразумием и отважностью, уделил небольшую часть этих качеств и на более важные дела, вместо того, чтобы быть руководителем безпокойных людей в моем приходе, и внушать разным лавочникам и ткачам, что они могут учить людей гораздо выше их поставленных.

- Дядя, каким образом появились диссентеры, методисты, квакеры и тому подобные люди? спросила мисс Селина, прекрасная двадцатилетняя девушка, уделявшая много свободного времени игре на арфе.

- Милая Селина, сказала её старшая сестра, Гарриет, отличительной чертой которой была энциклопедичность познаний; - разве ты не помнишь Вудстока? Эти люди были во времена Кромвеля.

- А, Гольднев и его последователи? Да; но они проповедывали в церквях; у них не было часовень. Разскажите мне это, дядя Аугуст; мне хочется быть сведущей, сказала Селина, смотря в лицо дяди, которое с какою-то суровою благосклонностью улыбалось ей. - Филипп все называет меня манной кашкой.

в церкви престол и о других тому подобных мелочах. Но квакеры появились при Кромвеле, а методисты только в прошлом столетии. Первые методисты были сами сначала хорошими духовными лицами, что особенно заслуживает сожаления.

- Но почему же правительство не положило конец этому злу?

- Разумеется, следовало бы, - вмешался сэр Максим, голосом, выражавшим искреннее подтверждение.

- Потому что заблуждение часто бывает сильно, а правительство - слабо, моя милая. Ну, Филипп, кончили вы ваше письмо?

- Да, я прочту его вам, сказал Филипп, оборачиваясь и прислоняясь к спинке своего кресла с письмом в руках.

Портрет м-ра Филиппа Дебари еще до сих пор можно видеть в замке Треби, а прекрасный бюст его находится в Риме, где Дебари умер, пятнадцать лет спустя, обратившись в католицизм. Его лицо носило бы на себе отпечаток прямодушия, если бы не проницательный взгляд каштановых глаз, производивший впечатление испуга даже на домовых собак. Прочия черты лица, - вообще мелкия и неправильные, - были однакож, свободны от тривиального выражения, потому что и в них, и в целой осанке Филиппа Дебари виднелся отпечаток важности и умственных трудов. Когда он читал вслух, то голос его был бы совершенно похож на голос дяди, еслибы только в звуке этого голоса не слышался свойственный сэру Максиму отпечаток физической слабости здоровья и сознание какой-то неуверенности в себе.

- "Сэр, в ответ на письмо, которым вы удостоили меня нынче утром, я могу удостоверить, что описываемые вами вещи были выронены из карма на моим слугой, который доставит вам это письмо и предъявит свои права на записную книжку из пергамента и золотую цепочку. Большой кожаный бумажник принадлежит мне, фигура на печати изображает увенчанную шлемом голову Ахиллеса, - и самое письмо было запечатано моим дядей, достопочтенным Аугустом Дебари, который позволил мне послать вам свою фамильную печать в доказательство справедливости предъявляемого мною права.

"Я чувствую себя глубоко обязанным вам, сэр, за заботливость и хлопоты, принятые вами на себя с целью возвратить законному владельцу его собственность, которая именно представляет для меня особую важность. И я буду вдвойне счастлив, если вы когда-нибудь доставите мне средство быть нам полезным и таким образом выразить благодарность за тот утешительный исход дела, которым я обязан вашему любезному содействию.

Остаюсь, сэр, вашим преданным и покорным слугой,

- Конечно, ты знаешь сам, Филипп, как лучше делать, сказал сэр Максим, отодвигая от себя тарелку, в знак возражения... Но мне кажется, что ты до последней крайности преувеличиваешь каждую ничтожную услугу, которую человеку пришлось оказать тебе. Зачем делать ему подобное общее предложение? Почему ты знаешь, что именно он попросит тебя сделать? По моему мнению это глупо и безсмысленно! Гораздо лучше сказать Вилли, чтобы пастору послали несколько голов дичи. Ты бы должен был дважды подумать прежде, чем давать открытый лист подобного рода кому бы то ни было из этих пронырливых радикалов, которые всегда любят вмешиваться не в свое дело.

- Вы боитесь, что я себя предал, как это говорится, ненасытной алчности такого человека, который... и так далее, сказал Филипп, улыбаясь и складывая письмо. - Но на мой взгляд я не сделал ничего дурного; во всяком случае, я не желал бы сказать менее того, что сказано. И мне кажется, что если ему теперь послать в подарок дичь, как вы говорите, то, он сочтет это за оскорбление. Я на его месте взглянул бы на это таким же образом.

- Ну да, да, ты таков, но ты не ставишь себя меркой для диссентерских проповедников, надеюсь, сказал сэр Максим несколько сердито. - Что вы на это скажите?

- Филипп прав, сказал ректор, тоном, недопускавшим возражения. - Я, конечно, не стал бы иметь какое-нибудь дело с диссентером или доставлять выгоду радикалу, если я могу ее доставить доброму сыну церкви и мирному гражданину, но если бы величайший бездельник на свете оказал мне заслугу, то я поблагодарил бы его. Так бы вы и сами сделали, Макс.

- Фуй, я вовсе не хотел сказать, что не должно вести себя в этом деле, как прилично джентльмену, сказал сэр Максим с некоторой досадой. Он очень гордился превосходством своего сына, над кем бы то ни было, хотя бы даже над самим собою, но не совсем любил видеть свое мнение побежденным, что случалось постоянно, и не вполне доверял тем неопределенным взглядам, которые высказывались в новых словах и новых мнениях Филиппа. Поэтому сэру Максиму оставалось только молча покориться, и письмо было передано Христиану с приказанием немедленно отправляться в Солодовенное подворье.

Между тем в этой, отчасти пустынной, местности с лихорадочным безпокойством ожидали претендента на записную книжку и цепочку и терялись в догадках, кто бы он мог быть. Мистер Лайон сидел в своем кабинете с угрюмым лицом, носившим на себе следы безсонной ночи. Он так боялся, чтобы душевное волнение не лишило его присутствия духа, необходимого для должного внимания ко всем подробностям предстоящого свидания, что продолжал занимать свое зрение и осязание предметами, которые вызвали из глубины прошедшого, не только воспоминания, но и чувства живейшого страха. Еще раз он отпер небольшой ящик, стоявший позади письменного стола, и взяв оттуда маленький овальный медальон, сравнил этот последний с тем, который висел, вместе с печатями, на найденной золотой цепочке. На оборотной стороне того и другого медальона, на финифти, было одно и тоже эмблематическое изображение: сложенные руки, окруженные голубыми цветами. Вокруг передней стороны обоих медальонов были написаны золотым курсивом на голубом фоне имена: на медальоне, взятом из ящика, находилось имя Мориц, а на том, который висел на цепочке, Анета; в круге, образуемом этим последним, находилось воспоминание любви - сверток светло-кофейных волос, соответствовавший локону, который лежал в ящике. Волосы на медальоне, носившем имя Морица, были самого темного цвета и прежде, чем положить их обратно в ящик, м-р Лайон, более тщательно, чем когда-нибудь, заметил цвет и качество этих волос; затем он обратился к записной книжке: без сомнения, там было что-нибудь, - быть может, еще третье имя, кроме двух имен Мориц - Христиан, стершихся и слегка замаранных; как бы случайно, когда м-р Лайон в первый раз разсматривал эти вещи в ризнице, - он не мог удержаться, чтоб мысленно не перенести еще третье имя на едва заметные строки, начертанные на потертой коже. Листы записной книжки казались вставленными недавно; они были из непомятой белой бумаги и носили на себе только некоторые сокращенные слова, написанные карандашом, вместе с цифрами маленьких сумм. Из сравнения того, что было написано в книжке, с пожелтелым письмом, которое лежало в ящике нельзя было вывести никакого заключения: замаранное имя в книжке было тщательно выведено вновь, и таким образом не сохранило на себе никакого сходства с почерком того письма; что же касается до заметок карандашом и цифр, то они были сделаны слишком на скоро, чтоб можно было по ним судить о почерке. "Я попрошу его написать мне - написать описание медальона" - приходило, между прочим, на ум мистеру Лайону; но он колебался в таком намерении Возможность исполнить это будет зависеть от того, что он увидит в посетителе, прихода которого пастор страшился уже в то самое время, когда требовал этого в письме к Дебари. Выражая такое требование, он повиновался суровому голосу совести, который никогда совершенно не оставлял старика в покое за его единственный обман, состоявший в том, что он скрыл от Эстер истину, что не он был её отцем по рождению, и что предъявлял на нее ложные права. "Пусть же мой путь будет прямым с этих пор," говорил он сам себе в терзаниях этой ночи; "я должен постараться узнать, что это такое и, если можно, объявить все." Еслибы он в самом деле очутился лицом к лицу с человеком, который был мужем Анеты и отцом Эстер, - если бы прежний его проступок повлек наконец за собою кару за затаенное святотатство, - результат сознательно совершенного греха, - то он готов бы был умолять о том, чтобы принять все последствия наказания на себя самого. Но пастор предвидел возможность других случайностей относительно лица, которое предъявит требование на книгу и цепочку. Неведение и различные предположения пастора относительно истории и характера мужа Анеты, делали не лишенным вероятности и то, что последний сам составил план убедить ее в своей смерти, как средство освободиться от тягостных уз; равно вероятным казалось и другое предположение, что этот человек действительно умер, и что эти предметы достались по завещанию, или в уплату долга, или просто проданы - настоящему их обладателю. В самом деле, неизвестно чрез сколько рук могли перейти во все эти года подобные красивые безделки. И наконец, лицо, которое предъявит на них права, может не иметь никаких отношений к семейству Дебари, этот человек может и не придти ни сегодня, ни завтра. Тем больше времени останется для размышления и для молитвы.

Все эти случайности, представлявшия надежду отдалить тяжелую необходимость того дела, которое ставило пастора в затруднение, м-р Лайон только представлял себе, но сам, в сущности, им не верил; его уверенность была неразрывна с преобладающим чувством, а таким чувством в эти минуты был страх. Пастор трепетал при мысли о том бремени, которое казалось уже прибавленным к его прежнему мучению; он уже чувствовал себя поставленным лицом к лицу с мужем Анеты и отцом Эстер. Быть может, отцом её был джентльмен, находящийся в гостях у Дебари. Не было пределов выражению той муки, с которой старик сказал сам себе:

- Из замка пришел какой-то хорошо одетый человек, хочет вас видеть, сэр. Боже мой! что с вами? не сказать-ли ему, что вы больны, что но можете его принять?

- Попросите этого господина войти, сказал м-р Лайон, делая усилие оправиться. Когда Христиан показался, пастор приподнялся, опираясь на ручку кресла, и сказал: "садитесь, сэр"; он не видел в эту минуту ничего, кроме того, что в комнату вошел человек высокого роста.

- Я принес вам письмо от мистера Дебари, поспешно сказал Христиан. Этот захирелый маленький человек, в своей мрачной комнате, показался новому Улиссу достойным сожаления и редким экземпляром людской породы, с которым человек светский должен говорить несколько возвышая голос, применительно к эксцентричности старика, которая к тому же вероятно, соединена и с глухотою. Один и тот же человек не может достигнуть совершенства во всем; и если бы м-р Христиан употребил свои дарования на ученье, которое дало бы ему возможность усвоивать себе те или друrie высшие взгляды, - то он, конечно, носил бы дурную пару сапог, и менее имел бы возможности успешно играть в экарте, - выигрывать пари или одерживать верх при каком-нибудь другом состязании, приличном человеку его свойств.

"слуга" он не мог не вздрогнуть и не посмотреть из-за письма на его подателя. Христиан, знавший содержание письма, отнес изумление старика к тому, что столь приличный с виду джентльмен был не более, как слуга; он наклонился вперед, опершись локтями на колени, - покачивал на пальцах свою палку и начал тихонько насвистывать. Пастор перестал смотреть на него, дочитал письмо, и тогда медленно и нервно надел очки, чтоб хорошенько разсмотреть этого человека, судьба которого могла придти в страшное столкновение с его собственною. Слово "слуга" было для него новым предостережением. Он не должен был ничего делать опромотчиво. Дело слишком сильно касалось участи Эстер.

- Вот печать, упоминаемая в письме, сказал Христиан.

М-р Лайон достал из своего бюро бумажник, и сравнив принесенную печать с изображением, находившимся, на бумажнике, сказал: "совершенно верно, сэр: и передаю вам бумажник".

Он отдал бумажник вместе с печатью; Христиан, встав, чтоб взять эти вещи, сказал небрежно: "Прочия вещи - цепочка и маленькая книжка - мои".

- Как ваше имя?

Мистера Лайона схватили судороги. Но, может быть, оставалась още возможность, что он ослышался, что было произнесено другое имя; тогда бы он освободился от худшей половины своего безпокойства. Последующия слова пастора были не вполне благоразумны, но он произнес их именно под влиянием этой мысли.

- И у вас нет другого имени?

- Что вы хотите этим сказать? резко сказал Христиан.

- Садитесь пожалуйста, опять; будьте так добры.

"Я тороплюсь, сэр", сказал он. овладев собой. "Я буду очень рад, если вам угодно возвратить мне эти вещицы; но я лучше согласен оставить их на время здесь, чем испытать задержку". Он подумал, что пастор - просто пунктуальный, скучный старикашка. Другого значения не может иметь подобный вопрос. Но м-р Лайон уже приготовился к тяжелой обязанности добиться, если возможно, тем или другим путем, был-ли этот человек мужем Анеты или нет. Как он мог предстать пред Богом имея на совести грех, что не употребил всех усилий узнать истину?

- Нет, сэр, я задерживаю вас не без причины, сказал он более твердым тоном. - Давно-ли принадлежат вам эти предметы?

- О, более двадцати лет, нехотя отвечал Христиан. Ему была не совсем приятна такая настойчивость пастора, но именно но этой причине он не выказывал более нетерпения.

- Вы были во Франции и в Германии?

- Я был в большей части государств материка.

Христиан был очень удивлен, но теперь уже не сильно безпокоился. Быстро перебирая в уме причины любопытства пастора, он остановился на одной, которая скорее могла принести ему выгоду, чем неудобство. Но он решился не делать ни шагу далее.

- Прежде чем я исполню ваше желание, сэр, сказал он, кладя перо и смотря прямо в глаза м-ру Лайону, - я должен обстоятельно знать причины, побуждающия вас предлагать мне эти вопросы. Вы мне незнакомы, - конечно, вы превосходный человек, - но я не имею до нас никакого другого дела, кроме поручения взять отсюда эти вещи. Разве вы еще сомневаетесь, что они действительно мои? Вы желали, кажется, чтоб я описал вам медальон. На нем изображены: две руки и голубые цветы с одной стороны, и имя "Анета" вокруг волос - с другой. Вот все, что я могу сказать. Если вы хотите узнать от меня еще что нибудь, то не угодно-ли будет вам сказать мне, зачем вам это нужно. И так, сэр, какое у вас есть дело до меня?

Холодный взгляд, сопровождавший эти слова, суровый, вызывающий тон, которым они были произнесены, - произвели на м-ра Лайона тяжелое и вместе с тем леденящее впечатление. Он опять опустился в свое кресло с крайне-нерешительным и безсильным видом. Возможно-ли было рассказать прямо все грустное и дорогое прошлое в ответ на подобный вызов? Страх, с которым он ждал прихода этого человека, - сильно укоренившееся подозрение, что последний действительно был мужем Анеты, - усилили антипатию, внушенную его жестами и взглядами. Впечатлительный маленький пастор инстинктивно был уверен, что слова, которые будут стоить ему страшно-тяжелых усилий, произведут на этого человека впечатление не сильнее того отпечатка, какой нежные пальцы могут оставить на медной перчатке. А Эстер - если этот человек - её отец? каждое лишнее слово может повлечь для нея безвозвратные, быть может, жестокия последствия. Густой туман опять заградил м-ру Лайону путь, на который он намеревался вступить, побуждаемый чувством долга. Затруднительный вопрос - в какой мере следовало заботиться о последствиях стремления к истине и гласного признания её, - этот вопрос казалось ему, снова покрылся мраком. Все эти мысли, казавшияся грозным предверием грядущого несчастия, мелькнули в голове м-ра Лайона в минуту сознания. Но во всяком случае теперь же ничего нельзя было сделать; следовало все опять отложить. Он отвечал Христиану слабым, оправдывающимся тоном:

- Очень хорошо, сэр. Желаю вам доброго утра.

- Доброе утро, сказал м-р Лайон, ощущая, по уходе своего гостя, ту смесь недовольства и облегчения, которую всякое промедление затруднительного положения производит в людях, способных к решительным замыслам. Дело было еще впереди. М-ру Лайону предстоял труд узнать все, что только было возможно, насчет отношений этого человека к самому себе и к Эстер.

Христиан, идя назад, из Солодовенного подворья, думал: "Этот старик знает какую-то тайну. Невероятно, чтоб он мог знать что-либо обо мне; разве только о Байклиффе; но Байклифф был джентльмен; как он мог иметь когда бы ни было и какое бы то ни было дело с подобным поношенным старым ритором?"