Феликс Гольт.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XV. (старая орфография)

XV.

По уходе Христиана, первым желанием м-ра Лайона было видеться с Феликсом и сказать ему, что он исполнил поручение. Пасторския обязанности несколько отвлекли его в течении остального дня от тревожных размышлений. Возвратившись в понедельник с вечерняго молитвенного собрания, он так устал, что тотчас же лег в постель. Но на следующее утро тревога возобновилась. М-р Лайон стал опять перечитывать письмо Филиппа Дебари; теперь он обратил особенное внимание на ту часть письма, которая накануне его нисколько не занимала. "Я буду вдвойне счастлив, писал Филипп, если вы укажете мне средство быть вам полезным и таким образом выразить благодарность за тот утешительный исход дела, которым я обязан вашему любезному содействию".

Для уяснения влияния, которое произвели эти строки на пастора в настоящую минуту, мы должны вспомнить, что в течении многих лет м-р Лайон чувствовал угрызение совести за временную небрежность в своих обязанностях. В человеке с благородным сердцем нарушение их, хотя один раз, влечет за собою самое строгое исполнение их на будущее время, или, по крайней мере, стремление оградить себя самым тщательным образом от вторичного их нарушения. Тоже самое случилось с сильным духом, хотя слабым физически Руфусом Лайоном. Раз в своей жизни он был ослеплен, увлечен мятежным побуждением; он впал в заблуждение, отступил от своих обязанностей. Как человек истинно кающийся, ненавидящий свое безумное заблуждение, ищет в предстоящей еще ему жизни, вместо наслаждения ею, одного исполнения лежащих на нем общественных и частных обязанностей, так и Руфус постоянно был на стороже, чтобы снова не пожертвовать частной привязанности общественным долгом.

Теперь же именно представлялся такой случай, вследствие той непредвиденной комбинации, на которую можно смотреть, как на внушение свыше, - случай, которым часто желал воспользоваться Руфус, как средством доставить торжество истине и поразить порок.

Нашему доброму пастору, имевшему недостаток скорее в противниках и слушателях, чем в аргументах, представлялся весьма грустным тот факт, что в королевстве были тысячи тысяч кафедр в великолепных зданиях, с прекрасным резонансом, далеко превосходивших размерами часовню Солодовенного подворья, и что многие из этих кафедр занимались людьми вовсе неприготовленными к великому делу, за которое взялись, - людьми получившими весьма плохое воспитание.

к отчаянию. Непритворная антипатия собаки к кошке вообще, проявляется особенно сильно при виде кошки соседа, с которой ежедневно приходится встречаться; между тем как лай на воображаемых кошек, хотя и принадлежит к числу частых упражнений собачьей породы, но все-таки бывает сравнительно слаб. Сарказм м-ра Лайона был довольно силен, когда он говорил вообще о модном воспитании, получаемом проповедниками, но его любимым коньком был особенный образец этой дурной системы, являвшийся в ректоре большого Треби. Про достопочтенного Аугуста Дебари ничего нельзя было сказать положительно дурного; его образа, жизни, если заслуживал порицания, то только по своим отрицательным сторонам. И добрый Руфус был слишком чист душой, чтобы не радоваться этому. Он не находил никакого удовольствия в порочных свойствах противника, подрывающих уважение к последнему; он не любил останавливаться на изображениях жестокости и грубости, и его негодование вызывалось только теми нравственными и умственными заблуждениями, которые чернят душу, но не унижают тело. Еслибы ректор менее заслуживал почтения сам-по-себе, то Руфус или совсем бы не избрал его предметом своего обличения или если бы пришлось это сделать по неволе, то набрал бы его с полным неудовольствием. Но достопочтенного Дебари нельзя было обвинить, как человека порочного, почему Руфус Лайон считал возможным с ним состязаться равным оружием и искал только случая совершить это благое дело.

Теперь представлялся желанный случай. Со стороны Филиппа Дебари выражено сильное желание быть полезным Руфусу Лайону. Как поступил м-р Энсуорт, человек богоугодный и примерный индепендентский пастор, когда тоже самое случилось с ним в Амстердаме? Он думал только об успехе более великого дела, и вместо награды пожелал публичного диспута с иудеем о главных таинствах веры. Вот пример для подражания! Здесь очевидно было указание свыше, и он, Руфус Лайон, должен воспользоваться случаем и потребовать публичных прений с ректором об устройстве истинной церкви.

Но что, если в этом деле его внутренним двигателем являются только личные нужды и обстоятельства? Это опасение вращаться в узких границах своего собственного я - только побуждало пастора еще сильнее стремиться к более высокой цели. И так было решено. Прежде чем сойти вниз к завтраку, он написал следующее письмо к Филиппу Дебари;

"Сэр, - в вашем вчерашнем письме находятся следующия строки: "Я буду считать себя вдвойне счастливым, если вы когда либо укажете мне средство быть вам полезным и таким образом выразить вам благодарность за тот утешительный исход дела, которым я обязан вашему любезному содействию". Я знаю, сэр, что в свете произносятся так называемые слова вежливости, которые по мнению людей, в среде коих оне употребляются, не имеют никакого особенного значения и ни к чему не обязывают. Я не буду теперь распространяться о подобном злоупотреблении словами. Я убежден, что вы написали их обдуманно, искренно и с похвальным намерением доказать их значение на самом деле, если к тому представится случай. Всякое другое предположение с моей стороны не соответствовало бы вашему характеру молодого человека, имеющого в виду (хотя ошибочно) привить самые драгоценные плоды общественной добродетели к вере и учреждениям, в которых более человеческого эгоизма, чем вечной истины.

"Вследствие этого я решаюсь действовать на основании твердой уверенности в искренности ваших слов, и прошу вас доставить мне возможность (так как это, без сомнения, в вашей власти) иметь публичный диспут с вашим близким родственником, ректором здешняго прихода, достопочтенным Аугустом Дебари; местом диспута можно избрать обширную залу свободной школы или залу маркиза Гренби, так как это самые поместительные помещения из находящихся в вашем распоряжении. Просьба моя о помещении для диспута вызвана тем обстоятельством, что ваш дядя, как я полагаю, не позволит мне говорить в своей церкви, и не согласится также говорить в моей часовне; а беседовать на открытом воздухе не позволяет нам наступающее неблагоприятное время года. Предметами диспута я желал бы избрать, - во первых, устройство истинной церкви и, во вторых, вопрос о влиянии на нее английской реформации. В полной уверенности, что вы согласитесь на мою просьбу, вызванную выраженным вами желанием, остаюсь уважающий вас

"Солодовенное подворье".

Написав письмо, добрый Руфус почувствовал в душе ту ясность и спокойствие, которые всегда доставляет стремление к достижению высших целей. Уже он начал рисовать в своем воображении главные черты предстоящого диспута; мысли его до того были поглощены этим диспутом, что он машинально сошел вниз и сел за письменный стол, совершенно забыв о завтраке; но голос и прикосновение Эстер напомнили ему внутреннюю борьбу другого рода, в которой он чувствовал себя гораздо слабее. Снова перед ним возстал образ холодного, с суровым взглядом, хорошо одетого человека, может быть, отца этого дорогого дитяти, права которого были тяжело оскорблены им самим. Всякий раз как являлся м-ру Лайону этот образ, сердце его молило о руководителе в этом деле, но молитвы его были напрасны. Не руководитель, а искуситель говорил: "пусть все остается по прежнему: не старайся узнать более". Воспоминание о том, что в былое время он умышленно оставался в неведении фактов, изследовать которые представлялась ему возможность, еще более утверждало в нем мысль, что его прямой долг будет собрать все сведения, какие только можно об этом деле. Результатом исследования мог быть блаженный покой и устранение всех его подозрений. Но чем живее представлялись пастору все обстоятельства, тем более он чувствовал себя неспособным предпринять какие либо исследования относительно человека, называвшого себя Морицом Христианом. Между "братьями" он не мог найти доверенного лица или помощника; он должен был сознаться, что не легко было беседовать о самых глубоких тайнах своего дела с членами единоверной ему церкви, и что еще труднее было ожидать от них указания на самый разумный образ действия в щекотливом деле с пустым человеком, носившим тщательно завитые бакенбарды и одетым по последней картинке мод. В первый раз в жизни пастор должен был сознаться, что он нуждается в человеке, более опытном в делах мирских, чем духовных, и что принципы его не пострадают, если он обратится за советом к человеку, изучившему человеческие законы. Но мысли эти были такого рода, что требовали более зрелого обсуждения, а не мгновенного исполнения.

Эстер заметила, что её отец был сильно занят посторонними мыслями, что он совершенно безсознательно глотал свой кофе, и по временам издавал глухие горловые звуки, что обыкновенно случалось с ним, когда он был занят внутреннею борьбою. Она не мешала ему вопросами и только боялась, не случилось-ли чего либо необыкновенного в воскресенье вечером. Наконец она нашла нужным сказать: "вы помните, папа, что я вам говорила вчера?"

- Нет, дитя мое; что такое? спросил м-р Лайон, вставая с места.

Эстер удивилась, что её отец вздрогнул и переменился в лице, прежде чем отвечал.

- Разумеется; я не намерен сегодня выходить из кабинета. - Мне нужно только передать это письмо Захарию.

- Сказать Лидди, чтобы она провела его к вам в кабинет, когда он придет?

- Да, моя милая, проведите его ко мне на верх; но с ним может придти другой человек для переговоров по делу предстоящих выборов; тогда мне неудобно будет принять обоих посетителей у себя на верху.

надо провести на верх, - а если два, то оставить их в гостиной. Но ей нужно было решить множество разнообразных вопросов прежде чем Лидди ясно поняла, чего от нея требуют; вопросы были в роде следующих: "если придет джентльмен, бывший в четверг в жакетке цвета "соли с перцем", то провести его на верх? А вчерашний джентльмен из Треби, насвистывавший себе что-то при уходе - слышали о нем мисс Эстор?

головой и вздохнула, под влиянием назидательного сострадания к будущей участи джентльменов-посетителей.

Эстер не любила распрашивать Лидди, которая вместо прямого ответа разражалась целым потоком разных разностей. Но все, даже болтовня Лидди, ясно показывало, что с пастором случилось что нибудь необыкновенное, и что оно непосредственно связано с визитом джентльмена из Треби, о котором отец ничего ей не сказал.

Она уселась в темной гостиной и принялась за вязанье; с воскресенья она не в состоянии была читать, оставаясь одна, потому что мысли её невольно были обращены к Феликсу Гольту: - ее занимал вопрос, какие качества желал бы видеть в ней Гольт и как он надеялся сделать жизнь приятною без всякого изящества, роскоши, веселья или романа. Подумал ли он, однако, как грубо обошелся с нею в воскресенье? Может быть, нет. Может быть он с презрением оставил всякую мысль о ней. И при этой мысли сердце Эстер болезненно сжималось. Вместе с мыслью о равнодушии и презрении Феликса Гольта, ей рисовался туманный образ кого-то другого, кто будет восхищаться красотою её ручек и ножек, с наслаждением смотреть на них - и стремиться, под уздой боязни, к поцелую. Жизнь была бы гораздо приятнее при такой любви. Но Феликс именно и упрекал ее за постоянные помыслы о своем собственном удовольствии. Не требовал ли он от нея героизма? Но героизм мог явиться только в особенно важном случае. Мысли её как и самая жизнь представляли груду отрывков; чтобы связать их - необходима была особенная энергия. Таким образом Эстер сама произносила приговор над своими умственными и критическими способностями; чувство собственного превосходства должно было исчезнуть, когда она почувствовала необходимость положиться на человека, кругозор которого был шире и самый характер чище и сильнее её собственного. Но в таком случае, подумала она про себя, он должен был действовать мягко, а не грубо и деспотически. Человек, имевший сколько нибудь рыцарского чувства, не мог обратиться с бранью к женщине, - т. е. к прекрасной женщине. Но в Феликсе не было никакого рыцарского чувства. Он слишком был занят науками и политикой, чтобы полюбить какую нибудь женщину.

Таким образом Эстер старалась уверить себя, что Феликс был совершенно неправ - по крайней мере, если он не придет нарочно затем, чтобы сознаться в своей вине.