Феликс Гольт.
ГЛАВА XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. ГЛАВА XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.

Джермин не забыл отдать визит пастору в тот же вечер в Солодовенном Подворье. Смешанное чувство раздражения, страха и нетерпения, которое он питал к Гарольду Трансому днем, проистекало от слишком многих и глубоко-коренившихся причин, чтоб могло быть разсеяно в течение восьми часов; но, оставив дом м-ра Лайона, стряпчий находился в сравнительно-торжествующем настроении, - вследствие той уверенности, что он и только один он, - располагал теперь такими фактами, которые, будучи сгруппированы, составляли тайну, дававшую ему новую власть над Гарольдом.

М-р Лайон, нуждаясь в помощи такого человека, который обладал змеиною мудростью, которая, однако, редко соединяется с голубиной невинностью, в разговоре постепенно быль доведен до того, что высказал стряпчему все основания, заставлявшия его добиваться истины относительно человека, который называл себя Мориц Христиан: пастор показал все свои драгоценности, медальон, письма и брачное свидетельство. Джермин утешал его, смело обещав узнать, без скандала и преждевременной огласки, действительно-ли этот человек была, муж Анеты, Мориц-Христиан Бликлифф.

Джермин не особенно спешил давать это обещание: он имел основательные причины думать, что уже пришел к правильному взгляду на предмет. Стряпчий желал сам собрать поболее сведений относительно человека, о котором шла речь, и вместе с тем держать м-ра Лайона в неведении, - предосторожность вовсе не затруднительная относительно дела, разговора, о котором был для пастора так тягостен. Удобный случай увидеться с Христианом, нет сомнений, представится в непродолжительном времени, - может быть, даже завтра. Джермин видал этого человека несколько раз, но до сих пор не имел причины обращать на него особого внимания; он слышал, что курьер Филиппа Дебари бывал часто занят в городе, и в особенности, как оказывалось, его видали там в те дни, когда шли толки о политике и когда появлялся новый кандидат.

Тому миру, центром которого был большой Треби, было, конечно, интересно видеть молодого Трансома, который приехал с востока, был богат, как жид, и называл себя радикалом; впрочем, названия партий были все равно неопределенны в умах разных превосходных граждан-плательщиков податей, ездивших на рынок в таксированных повозках или в наследственных одноколках. Удобные места в окнах были уже заблаговременно заняты несколькими шляпками, но вообще радикальный кандидат не привлекал к себе горячих приверженцев между женщинами, даже из числа диссентеров в Треби, еслибы такие были среди благоденствующого и оседлого класса жителей. Некоторые набожные леди любили вспоминать, что "их семьей была Церковь"; другия порицали политику за то, что она будто бы развратила старое окрестное население и разделила друзей, которые до тех пор имели одинаковые мнения, третьи, более меланхолического темперамента, говорили, что было бы лучше, еслиб люди менее думали о парламентской реформе, а больше об угождении Богу. Безупречные диссентерския матроны, в роде мистрисс Мускат, - которые в юности не занимались излишне своим, туалетом, - никогда не одушевлялись борьбой за свободу и имели боязливое подозрение, что самая религия терпела поругание, будучи прилагаема к делам мира сего. С того времени, как м-р Лайон поселился в Солодовенном подворье, там стали слишком часто смешивать политику с религией; но как бы то ни было, чти леди никогда еще не слыхали речей, произносимых на площади, и не намерены были привыкать к этому.

Эстер, однакож, слышала, как некоторые из её знакомых говорили, что оне намерены сидеть в верхнем окне у москательщика; она хотела спросить отца, можно ли ему достать хорошее место, с которого она также могла бы все видеть и слышать. Две разнородные причины побуждали ее к этому. Она знала, что Феликс принимал ревностное участие во всех общественных вопросах и думала, что он считал в ней недостатком равнодушие к этим вопросам: она хотела попытаться узнать тайну того рвения, которое было в нем так сильно, что одушевляло самый скучный, по её мнению, род жизни. Она была не так глупа, чтоб не открыть этот секрет. Но мотив самоисправления быль скоро вытеснен в её голове другим, совершенно различного рода. В её однообразной жизни служила не лишенным приятности разнообразием встреча с человеком, подобным Гарольду Трансому, который обладал изящной наружностью и утонченными манерами; она была бы непрочь увидать его опять: этот человек указывал ей ту блестящую и более роскошную жизнь, на которой её воображение могло останавливаться без тягостных усилий, - в роде тех, какие были нужны, чтоб достигнуть умственного состояния, которое могло бы внушить ей полную симпатию к Феликсу Гольту. В таком-то настроении она ожидала прихода своего отца к завтраку. Зачем, в самом деле, она будет много безпокоиться о Феликсе?

М-р Лайон, - значительно успокоившийся с того времени, как поведал стряпчему свою тревогу и получил обещание помощи, уже до такой степени погрузился в полемическия размышления, в ожидании ответа Филиппа Дебари на его вызов, что занявшись записыванием некоторых счастливо пришедших в голову мыслей из боязни, чтоб оне не испарились, он забыл сойти к завтраку. Эстер, догадавшись, чем увлекся отец, пошла в его кабинет; он сидел у письменного стола и взглянул на нее, удивленный, что она прервала его занятия.

- Папа, вы забыли о вашем завтраке.

- Да, да, это правда, дитя мое; я приду, - отвечал он медленно, чтоб дописать еще несколько слов.

Он послушно сел, а Эстер взяла полотенце, накинула его на плечи отца и причесала частую, длинную бахраму нежных каштановых волос. Это пустое, повидимому, дело, которое она в первый раз исполнила накануне, имело важное значение в скромной истории Эстер. До тех пор она предоставляла починку платья своего отца Лидди, она не любила даже прикасаться к его старой одежде, еще менее приходило ей желания заниматься приведением в порядок его туалета и уборкой его волос. Но сделав это раз, под влиянием сознания своей неизвинительной небрежности, она почувствовала такой прилив усердия, - особенно когда увидела всю нежность к ной отца, что сильно желала снова заняться тем же делом. Когда в это утро старик сидел, предоставив свою голову в её распоряжение, лице его носило на себе отпечаток такого спокойного наслаждения, что Эстер но могла удержаться, чтоб не поцеловать его лысую голову; а потом, когда они сидели за завтраком, она сказала весело:

- Папа, я понемногу сделаю из вас щеголя; ваши волосы становятся так хороши и шелковисты, когда вычесаны, как следует.

- Нет, дитя мое, я надеюсь, что если и оставлю дурную привычку быть забывчивым и неопрятным в своем костюме, - то все-таки никогда не дойду до противоположной крайности. Хотя в платье и есть что-то нравящееся взору, и я не отрицаю, что стремление иметь красивый наряд, как и всякое стремление к совершенству, составляющему что-то недостижимое, но вечно к себе манящее, хорошо в известной мере; но несмотря на то, краткость нашей жизни, суматоха, и волнения той великой борьбы, которую мы ведем с грехом и пороком, часто заставляют нас умышленно оставлять без внимания то что менее важно. Таков, я думаю, принцип действий и моего друга Феликса Гольта; и я думаю, также, что тут свет идет из настоящого источника, хотя и должен преодолевать преграды на своем пути.

- Вы не видели м-ра Гольта с воскресенья, папа?

Он хочет, продолжал м-р Лайон, улыбаясь, чтобы я не ходил в толпе без него, - хочет быть моим телохранителем.

обиды уязвленного самолюбия: очевидно было, что Феликс Гольт избегал приходить к ним, когда она была дома, хотя все-таки бывал у них по каждому малейшему поводу. Он знал, что в торговые дни она всегда бывала дома до полудня; вот почему он не посещал в это время её отца. Одним словом, Гольт ей приписывал такую мелочность, что не предполагал с её стороны никакого другого чувства, кроме неприязни за его отзыв о ней. Подобное недоверие к чему бы то ни было доброму в других людях, подобная надменность своим неизмеримым превосходством - были в высшей степени невеликодушны. Спустя несколько минут, Эстер сказала.

- Я хотела бы слышать, как будет говорить м-р Трансом, но думаю, что теперь уже поздно достать место.

- Не знаю наверное; я желал бы, чтобы ты пошла слушать, если хочешь, моя милая, сказал м-р Лайон, не позволявший себе отказать Эстер ни в каком законном её желании. - Пойдем со мной к м-с Гольт, там мы спросим у Феликса, который уже конечно будет это знать, может-ли он безопасно провести тебя в дом Ламбера.

Эстер была рада этому предложению, потому что, если оно и не вело ни к какой другой цели, то все-таки служило легким средством заставить Феликса увидеть ее, а вместе с тем и показать ему, что она не помнит обиды. Но позже, в тоже утро отправляясь с отцом к жилищу м-с Гольт, они встретили Джермина, который, остановив их, спросил самым вежливым образом, не желает ли мисс Лайон слышат речь кандидата и достала-ли она себе приличное место? В заключение он вежливо настаивал, чтобы его дочери, которые должны скоро приехать в открытом экипаже, заехали за ней, если она им это позволит. На такое любезное предложение трудно было отвечать отказом, и Эстер вернулась назад, ожидать коляску, довольная тем, что увидит и услышит все, но жалея о прежнем плане. Ей предстоял еще день для размышлений о Феликсе с чувством неудовлетворенной неприязни, смешанной с некоторым желанием получше узнать друг друга; во время молодости ум наш незаметно развивается с каждым днем, подобно тому, как маленькия былинки, находясь еще в земле, делаются мало-помалу готовы пробить наружную оболочку почвы и выступить на свет.