Феликс Гольт.
Глава XXX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XXX. (старая орфография)

XXX.

Совершенно непредвиденная случайность помогла Христиану отыскать тайственного Джонсона, бывшого предметом его тщетных поисков. Феликс Гольт был невольной причиной, побудившей достойных джентльменов вступить во взаимные сношения друг с другом.

М-р Лайон уговорил Феликса отправиться в Дуффильд 10 декабря, день провозглашения там кандидатов за северный Ломшир.

- Мне бы очень не хотелось идти туда, сказал Феликс, - я не имею никакого дела в Дуффильде; к тому же там придется встретиться с такими вещами, которые самого хладнокровного человека способны вывести из себя. Однакож, так и быть - я пойду. Может быть, наблюдение за безумством людей послужит хорошой школой для моего терпения.

Феликс, не смотря на развитое в нем самообладание, не всегда мог удержаться от выражения негодования и гнева. Его железное здоровье, отречение от обычных наслаждений, ум, вечно занятый исследованиями, постоянная работа над различными предположениями к улучшению общественного быта, - все это помогало Феликсу воздерживаться от раздражительности. Но он постоянно страдал от неразвития своей матери, которая своими ежедневными стенаниями и упреками доводила его до невольного раздражения. Он сдерживал себя, он старался быть терпеливым до крайней степени; он работал над собой и, благодаря силе своего характера и твердости убеждений, достиг до того, что в 26 лет мог воздерживаться от гнева, исключая разве того случая, когда какое нибудь слишком уже крайнее безобразие, поднимало в нем жолчь и он тогда разражался сильнейшим негодованием. Феликс знал себя очень хорошо, и потому несовсем охотно отправлялся в Дуффильд. Речь Джонсона к спрокстонским рабочим была у него в памяти.

День назначения кандидата был великой эпохой удачных происков, или, говоря парламентским, языком, воинских хитростей со стороны искусных избирательных агентов. И м-р Джонсон имел полное основание внутренно улыбаться, как человек, довольный своею деятельностию и ожидающий знаменитости и богатства в будущем. Пользоваться всеми удовольствиями и славой ловкого дельца по выборам и получать за это плату, не безпокоясь о том, приведет-ли эта ловкость к желаемому результату, весьма приятно; такая слава внушает избранным людям самодовольное сознание своего превосходства над остальными, безполезно суетящимися смертными, - сознание, которое можно поставить рядом с благородным ощущением человека, ведающого, подобно лорду Бэкону, что он один владеет истиной и один стоит на высокой сухой почве, тогда как всему миру грозит погибель от набегающих волн.

Одним из замечательнейших успехов м-ра Джонсона, была следующая ловкая штука, которая должна была одурачить самого Путти, знаменитого лондонского агента Гарстина. М-р Спрат, ненавистный управляющий спрокстонской рудокопни, уверенный, что все рудокопы и другие подвластные ему рабочие, будут слепо повиноваться его приказаниям, отправил в Дуффильд на этот день несколько возов таких предполагаемых сторонников Гарстина; их старались убедить, что Гарстин, как капиталист, достоин, уважения, ибо он служит прямой причиной существования рабочих. На этом основании, м-р Спрат полагал ненужным угощать своих людей, но он не сообразил, что всякое нравственное побуждение, которое надо доказать аргументом или свидетельством истины, не может так сильно влиять на людей, как видимое, осязательное побуждение, в форме, например, пива. Кроме того, еслиб даже между рудокопами и существовала любовь к далеко стоящему от них Гарстину, то над нею взяли всегда бы верх ненависть к слишком близкому к ним Спрату. Поэтому, расчет Джонсона, сделанный им, вместе с мудрым кабачником Тшубом, был как нельзя более основателен, и он принял все необходимые меры для роскошного угощения рабочих в Дуффильде от имени Трансома.

В следствие этого, как в поднятии рук, так и в криках, свистках, давке, толчках, метаньи различных снарядов в лица противников, и оглушении их ругательствами и колкими шутками - не было недостатка в партии Трансома; подобные демонстрации с его стороны не уступали ни в силе, ни в количестве демонстрациям со стороны Гарстина, не смотря на то, что последняго поддерживала вся партия Дебари. К тому же, самое присутствие Спрата было удалено, при самом открытии военных действий, ловкими маневрами Джонсона; несчастный управляющий был случайно сшиблен с ног и почти растоптан толпою, так что, с тяжелой раной и сильным прихрамыванием, он должен был удалиться с поля сражения. М-р Тшуб не стеснял своей совести никакими печальными соображениями, потому что его внутреннее сознание говорило ему, что его высокая добродетель блистательно выкажется всему миру в день избрания, когда он, по чувству долга, подаст голос в пользу Гарстина.

сведения, что, во все это время, угощения продолжались в кабачке Тшуба, и что обещание, данное ему, прекратить низкие проимки Джонсона и его агентов, не имело никакого практического результата. Феликс допускал, что Трансом мог желать, но, с его понятиями об успехе, не был в состоянии исполнить своего обещания, и потому он питал скорее презрительную жалость, чем злобу к человеку, который закладывал свою честь для достижения благ мира сего. Но когда он увидел толстого, краснощекого Джонсона, энергично распоряжавшагося в толпе, он почувствовал такое же гневное раздражение, как в первое их свидание в Спрокстоне. Ему было ненавистно видеть успех, покупаемый грубой силой, грубыми обманами, поддерживаемый деньгами общественного деятеля и личиной либерализма, реформы и справедливости к обиженным и нуждающимся. Он чувствовал, что его терпение может наконец лопнуть, и потому поспешно удалился от возмущавших его сцен. Миновав шумные, многолюдные улицы, он вышел за город, в поле и там, шагая взад и вперед, мало-по-малу успокоился, придя к тому убеждению, что гневная поспешность только вредит в подобных делах, где зло может быть уничтожено одним медленным осторожным путем.

"Не терять даром своей энергии, выказывать свою силу только там, где она может приносить пользу, делать то дело, хотя и мелкое, но которое находится под рукой, не дожидаясь идеального случая выказать свое геройство, а напротив, подготовляя этот случай" - вот правила жизни, которых он придерживался, на сколько было возможно. Но что за польза побить подлеца, который может прибегнуть к помощи закона и арники?" После такого отрезвляющого размышления, Феликс почувствовал себя довольно хладнокровным, чтобы снова возвратиться в город. Отказавшись от всяких насильственных действий, он, однако, позволял себе удовольствие наговорить колкостей, если к тому представится случай.

Случай не заставил себя ждать. Улицы Дуффильда уже далеко не представляли прежнего оживления; толпа редела, большинство избирателей разошлось по гостинницам, в которых каждая партия приготовила роскошное угощение своим сторонникам; грубая чернь, принимавшая самое жаркое участие в недавних шумных безпорядочных сценах, также разсеялась - кто отправился в кабак, кто домой. Вообще город представлял странную картину тишины, и только в одном месте, именно перед трактиром, где собиралась ультра-либеральная партия Трансома, виднелась довольно большая группа людей, слушавших со вниманием какого-то оратора в красной шерстяной рубашке. Феликс подошел в этой группе и стал прислушиваться к словам оратора, который, не смотря на бледный цвет лица, очевидно обнаруживавший в нем человека, проводящого всю свою жизнь перед топкой паровых машин, казался, по громкому тону его голоса и по красноречивым оборотам речи, опытным проповедником или публичным чтецом.

- "Это грех всех монополистов, говорил он, - мы знаем, что такое монополисты: люди, которые хотят сосредоточить в своих руках всю торговлю, под предлогом, что они представят обществу лучший товар. Мы знаем, что из этого выходит: бедный человек не может себе позволить роскоши - купить щепотку продукта, находящагося в руках монополиста, тогда как в противном случае этот самый продукт доставался бы ему почти даром. Вот какую пользу приносят монополисты человечеству, и эти-то люди говорят нам, чтобы мы не заботились о политике, что они будут управлять нами лучше, если мы ничего но будем знать об этом. Мы должны думать только о своих делах, мы дураки, невежды; нам не время изучать великие общественные вопросы. Вот что они говорят! но я им скажу, что величайший вопрос в свете - доставить каждому человеку человеческую долю участия в том, что делается на свете....

- Слушайте, слушайте! воскликнул Феликс своим громогласным голосом, который, казалось, придал еще более важности словам оратора. Все окружающие обернулись, взглянули с удивлением на Гольта; открытое, честное лицо его и умное выражение, ясно обнаруживавшее образованного человека, представляли странный контраст с его одеждою, уступавшей даже праздничной одежде рабочих.

о выдутье стекла или приготовлении булавок; никак не человеческая доля воспитывать свое семейство до того дурно, что сыновья будут вечно такими же невеждами, как и их отцы, без всякой надежды на лучшее. Это доля невольника; мы хотим доли свободного человека, то есть думать, говорить и действовать касательно всего, что до нас относится; хотим видеть, делают-ли в нашу пользу все, что можно, те наши сограждане, которые берутся нами управлять. Они имеют знания, говорят нам. Хорошо, а мы имеем нужды. Многие из нас ленились бы, еслибы не чувствовали, что голод заставляет работать. Есть басня, в которой богатые представлены чревом, а бедные членами. Но я изменю басню. Я говорю, что мы чрево, мы кормим и мы заставим-таки тех господ, которые называют себя мозгом народа, работать лучше и успешнее, для удовлетворения наших нужд. Они, конечно, стараются управлять нами для своей пользы; но как нам увериться, что они будут стараться управлять в нашу пользу? За ними надо присматривать, как за всякими другими работниками. Мы должны иметь надзирателей, которые бы смотрели, что работа хорошо исполнена и в нашу пользу. Мы хотим посылать таких надзирателей в парламент. Но, скажут нам, у вас есть биль о реформе, чего-жь вам еще нужно? - посылайте своих надзирателей. Но я говорю, что биль о реформе - обман; это только учреждение новых особенных чиновников, для большого еще ограждения монополии; это подкуп правом голоса некоторых, чтоб они молчали о распространении этого права на остальных. Я говорю, что если человек не просит милостыни и не крадет, но работает для своего пропитания, то чем он беднее и несчастнее, тем более нуждается в праве голоса, в праве послать надзирателя в парламент; иначе человека, которому хуже всего на свете, легко забудут, а я говорю, что о таком человеке всего нужнее вспоминать. Кроме того, мы должны иметь парламент, избираемый на один год, чтоб мы имели возможность менять своих представителей, если они не делают, чего мы хотим; и еще необходимо разделить страну так, чтобы местные монополисты не могли делать, что хотят, а чтоб их смешали в один мешок с нами. Я говорю, что если нам суждено когда-нибудь иметь долю, достойную человека, то мы должны добиться общей подачи голосов и тайной балотировки, ежегодных парламентов и избирательных округов.

- Нет! еще кое-чего другого прежде, - воскликнул Гольт, перебивая оратора и обращая снова на себя всеобщее внимание. Но оратор в красной рубашке холодно взглянул на него и продолжал:

- Вот за что стоял сэр Фрэнсис Бердег, пятнадцать лет тому назад, и вот что нам нужно, хотя бы за это же стоял самый безмозглый дурак. Мы должны пользоваться теми орудиями, которые у нас под рукой. Я не очень верю в либеральных аристократов; но если какая-нибудь резная палка с золотым набалдашником сделается помелом, то я, не теряя ни минуты, схвачусь за нее и стану мести. И так, вот что я думаю о Трансоме. Если вы имеете знакомых между избирателями, то шепните, чтоб они избирали Трансома.

С этими словами оратор соскочил с камня, на котором стоял, и поспешно удалился, как человек, который торопится по какому-нибудь важному делу. Но он внушил своим слушателям вкус к речам, и один из них, выражая общее чувство, обернулся к Гольту, говоря: "Ну, сэр, что вы скажете?"

его фигурою, рельефно выдававшеюся на темном фоне стены, к которой он прислонился, было совершению иное, чем впечатление, сделанное на слушателей предъидущим оратором. Гольт был гораздо выше, голова и шея его были грубее, а выражение его рта и глаз совершенно отличались от простого, хотя и умного, вызывающого лица работника. Напротив, лицо Феликса Гольта выражало то задумчивое презрение ко всем предметам личного честолюбия или страсти, которое составляет особенную печать образования. Даже львы и собаки знают различие человеческих взоров, и, вероятно, окружающая Гольта толпа, ожидавшая с таким нетерпением, что он скажет, находилась под влиянием спокойного, ясного взгляда его серых глаз и величественного выражения его полного, но дышавшого решимостью рта, чего они не привыкли встречать в соединении с изношенною плисовою курткою и отсутствием всякого галстуха. Когда он начал говорить, то контраст между ним и первым оратором стал еще более виден. Человека в красной рубашке слушала только окружавшая его группа людей, но Гольт с первых слов привлек на себя внимание всех бывших на улице, даже в некотором разстоянии.

- По-моему, - начал он, - справедливое слово сказал ваш друг, что величайший вопрос тот, как доставить человеку человеческую долю в делах жизни. Но я думаю, что он ожидает слишком много от права голоса. Я хочу, чтобы рабочий человек имел силу. Я сам работник и не хочу быть ничем другим. Но есть два рода силы. Есть сила делать зло, портить то, что уже существует и стоило больших трудов, разорять, уничтожать, жестоко обходиться с слабыми, лгать и ссориться, проповедывать вредный и ядовитый вздор. Вот сила, которою обладает невежественное большинство. Эта сила никогда не срубила забора или не посеяла картофель. Неужели вы думаете, что эта сила может сделать многое в управлении страной? Неужели она может дать нам мудрые законы и доставить пищу, кров и одежду миллионам людей? Невежественная сила приводит, в конце концов, к тому же, к чему приводит и сила зла - к горю, к несчастью. Нет, я хочу, чтобы рабочий человек имел другого рода силу, - силу, к достижению которой мало сделает в настоящую минуту всеобщая подача голосов. Я надеюсь, что мы, или дети наши, получим когда-нибудь большую политическую силу. Я прямо говорю, я надеюсь, что будут великия перемены, и придет время - доживем мы до него или нет - когда люди будут стыдиться того, чем теперь гордятся. Но я желал бы убедить вас в том, что право голоса никогда не доставит вам такой политической власти, которую стоило бы иметь, пока вы находитесь в теперешнем положении, и что если вы возьметесь за дело как следует, то скорее достигнете силы без права голоса. Быть может, вы все, которые теперь меня слушаете, - люди трезвые, желающие научиться сколь возможно более сущности вещей и быть сколь возможно менее дураками. Дурак или идиот тот, кто ожидает невозможного; он вливает молоко в кадку без дна, и ожидает что молоко удержится в ней. Чем более подобных пустых надежд питает человек, тем более он дурак и идиот. И если какой-нибудь работник ожидает, что право голоса доставит ему такия блага, которых оно не может доставить, то он дурак, если еще не более. Кажется, это ясно?

- Слушайте, слушайте! произнесло несколько голосов, но не из первоначальной группы, а из рядов новых слушателей, по преимуществу тори, которых привлек громкий, внушительный тон гольтовой речи. Кроме сторонников Трансома, начали мало-по-малу примыкать в толпе и сторонники Дебари. Феликс, чувствуя то удовольствие, которое доставляет человеку большое количество слушателей, продолжал все с большим и большим увлечением:

- Способ отделаться от глупости - это отделаться от пустых надежд и от мыслей, которые не согласуются с сущностью вещей. Люди, которые здраво думали о воде, и о том, какое действие она может произвести, когда ее превратят в пары, приобрели себе великую силу во всем мире; они заставили вертеться колеса тех машин, которые изменят многое на свете. Но не было бы этих машин, еслибы люди, изобретшие их, имели ложные понятия о действии воды. Теперь я вот что скажу вам: все планы общей подачи голосов, избирательных округов, ежегодных парламентов и т. д. - это машины, а вода, или пары, т. е. сила, которая приведет их в действие, должна быть почерпнута из природы человека, из его чувств, желаний, страстей. Будут-ли машины действовать хорошо или худо, принесут-ли оне пользу или нет - зависит от этих причин; и если мы не понимаем характеров людей и безосновательно надеемся на них, то походим на человека, который выливает молоко в бездонную кадку. По-моему, мысль о пользе, которую может принести одна подача голосов, принадлежит именно к такому роду понятий.

- Я вам скажу, какая сила величайшая на свете, - продолжал Феликс, - это общественное мнение, т. е. господствующее в обществе сознание добра и зла, сознание того, что честно и что подло. Вот пар, который приведет в действие машину. Как может сделать нас лучшими людьми политическая свобода, или религия, если мы не верим в них, если мы смеемся и подмигиваем, видя, как издеваются над этой свободой, над этой религией и злоупотребляют ими? Пока общественное мнение таково, как оно теперь; пока люди не имеют лучших понятий об общественном деле; пока подкуп и разврат не считаются низким безчестием; пока люди не стыдятся в парламенте и вне его, делать из общественных вопросов, касающихся благосостояния миллионов, ширмы, для прикрытия своих мелких личных происков, - пока все это существует, говорю я, никакая новая избирательная система не улучшит нашего положения. Ибо возьмем всех нас, разнородных рабочих: положим, что из всякой сотни, имеющей право голоса, наберется тридцать человек трезвых, имеющих довольно ума, чтобы выбирать себе представителей, и довольно честности, чтобы желать добра не одним себе, а всем. И положим, что из семидесяти половина людей нетрезвые, неимеющие достаточно ума для обсуждения политических вопросов, и до того безчестные, что пропивают деньги, на которые должны бы были кормить и одевать своих жен и детей; другая же половина, хотя и не пьющая, но так невежественна, глупа или подла, что не видят лучшей пользы для себя, как взять грош, когда его предлагают. Где-же тогда сила тридцати трезвых людей? Сила будет в руках семидесяти пьяных и безчестных дураков; и я вам скажу, какого рода люди заберут всю власть, какого рода люди будут посылать в парламент, кого они захотят".

Гольт до сих пор видел ясно перед собою всех своих слушателей и даже замечал каждое новое лицо, прибавлявшееся к толпе, но теперь он смотрел прямо перед собою, не останавливая взгляда ни на ком в особенности. Не смотря на свои недавния, отрезвляющия разсуждения, пульс его стал биться сильнее, и наконец страстное желание поразить хоть словами то, что он ненавидел, восторжествовало над его осторожностью. Голос его сделался громче, речь пламеннее и язвительнее.

- Всю власть захватили бы люди, которые взялись бы провести любого кандидата; люди, которые не имея собственного мнения, повторяют слова всех партий и пользуются ими для собственной корыстной цели; люди, которые ищут грязной работы для достижения богатства, ибо грязная работа не требует способности, а только безсовестности; люди, которые знают все тонкости подкупа, ибо нет такого закоулка в их собственной душе, куда бы не мог пробраться подкуп. Подобные люди будут всегда господами там, где большинство избирателей думают более о деньгах, о водке или о своих собственных мелких интересах, чем о добре и справедливости. Ибо возьмем, например, избирателя, по имени Джэка, у которого семеро детей, а жалованье двенадцать шиллингов в неделю, а может и менее. Джэк не умеет читать; я не говорю, чья это вина, но он никогда не имел случая научиться грамоте; он знает так мало, что думает, быть может, что Бог создал законы и о бедных, и еслибы кто-нибудь стал уверять, что план рабочих домов находится в священном писании, то он не мог бы опровергнуть это показание. Что делает бедный Джэк, когда встретится с человеком из того рода людей, которые будут управлять нами, пока общественное мнение не уничтожит их? Этот незнакомец, положим будет средняго роста, толстый, в отличном пальто и сюртуке, из под которых виднеется золотая цепочка, лицо у него не мрачное, не подозрительное, а розовое, добродушное, невинное; волоса светлорусые, - одним словом, человек, самой уважительной наружности и называющий себя звонкой общеизвестной английской фамилией, как Грин или Бэкер, или Нильсон, или скажем Джонсон

Слова Феликса были тут заглушены взрывом общого хохота всех слушателей. С самого начала последняго периода речи Гольта, взоры некоторых были устремлены на подошедшого Джонсона; потом же, мало-по-малу, к ним присоединились все остальные, так что когда Феликс назвал его по имени, и те, которые знали лично стряпчого, громко засмеялись, то тайна открылась для всех и удовольствие стало общим. Джонсон, который до сих пор упорно стоял не вдалеке от Феликса, теперь, услышав свое имя, поспешно отвернулся и отошел в сторону быстрыми шагами, то бледнея, то краснея.

- Кто такой этот Джонсон? спросил Христиан обращалсь к молодому человеку, стоявшему подле него.

члена своей партии.

- Я слышал, что один Джонсон был в числе помощников Джермина, сказал Христиан.

- Да, это тот самый. Но он из Лондона, и там имеет свою контору. Это очень искусный малый.

существует между бедным забитым Томми Траунсемом и фамилией гордого богача-радикала Трансома; между этой фамилией и прекрасной Эстер, уже не мисс Лайон, а мисс Байклиф.