Феликс Гольт.
Глава XXXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XXXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXII.

Феликс Гольт один сидел за работой; его питомцы отпросились сходить на праздник, предполагая, что деревянные шалаши (для избирательных списков) обещают что-то очень привлекательное; часов в одинадцать Феликс заметил, что крики достигавшие до его ушей с главной улицы, становятся более и более шумными. Он давно уже видел дурные предзнаменования для предстоящих выборов, но - подобно всем людям, боящимся пророческого дара, потому что он ведет прямо к желанию, чтоб дурное предсказание исполнилось, - Феликс останавливался на той мысли, что если и есть много условий, делающих возможными сцены насилия, то с другой стороны было много и таких обстоятельств, которые могут предотвратить эти сцены. Легко может быть, что и не случится никакого другого зла, кроме того, которое было уже известно. С такими мыслями он спокойно сел за работу, намереваясь вовсе не выходить из дому, чтоб не раздражаться при виде настоящого положения таких дел, которые он непременно повел бы иначе, еслибы мог. Но даже и под влиянием страданий, причиняемых видом неисправимого зла, Феликс не впадал в апатию, потому что в его существе была жилка, которая билась слишком сильным участием к окружающей жизни. По мере того, как шум на улице становился все сильнее и сильнее, мысли Феликса все больше и больше обращались к этому предмету, так что он должен был наконец оставить свою тонкую часовую работу. Мать его пришла из кухни, где в обществе маленького Джоба, чистила репу, - и заметила что должно быть на Большей улице убивают всех и каждого, и что выборы, которых прежде никогда ни бывало в Треби, без сомнения, служат предвестием страшного суда, - что наступило такое своеволие, какого и не ожидали, и что она благодарит Бога за то, что Он, в своей премудрости, назначил ей жить на задней улице.

Феликс схватил свою шапку и бросился на улицу. Но когда он достиг поворота, который выходит на базарную площадь, власти сидели уже на лошадях, констебли ходили между народом, и Феликс вовсе незаметил в толпе намерения сильно сопротивляться им. Он довольно долго смотрел, как толпы по немногу разсеивались и возстановилось относительное спокойствие; потом вернулся к м-сс Гольт, сказав ей, что теперь уже бояться нечего; он пойдет опять, и она не должна нисколько тревожиться по поводу его отсутствия Обед она может ему оставить.

Феликс подумал об Эстер и о её вероятной тревоге по поводу этого шума, который ей была, более слышен, нежели ему, потому что Солодовенное подворье находилось невдалеке от главной улицы. К тому же м-ра Лайона не было дома: его пригласили сказать несколько проповедей о милосердии и посетить религиозные митинги в городе, довольно далеко отстоящем от Треби; Эстер, в обществе одной только боязливой Лидди, находилась не в особенно приятном положении. Феликс не видал ее с самого отъезда пастора, но сегодня он поддался особым побуждениям.

- Мисс Эстер была на чердаке, сказала Лидди, - хотела посмотреть что делается. Но прежде чем она успела в этом, сильный стук в дверь, потрясший все маленькое жилище, заставил ее быстро сбежать с лестницы.

- Я так рада, что вижу вас, сказала Эстер протягивая руку Феликсу. - Пожалуйста, войдите.

Когда дверь гостинной за ними затворилась, Феликс заговорил: "я опасался, чтоб шум на улице вас не напугал. Я пришел сказать вам, что теперь все утихло. Впрочем, вы и сами это уже слышите".

- Я была испугана, сказала Эстер. - Крики и вопли этих буянов так страшны. Меня еще успокоивает, что отца нет дома, что он вне опасности, которой мог бы подвергнуться, еслибы был здесь. Но на ваши слова в особенности можно положиться, потому что вы сами были среди опасности, прибавила она с улыбкой, решившись более не выказывать своих чувств. - Садитесь и раскажите мне, что случилось.

Они сели по краям старого дивана, и Феликс начал:

- Сказать вам правду, я сам сидел запершись дома и старался быть также равнодушным к выборам, как равнодушна к ним рыба, запертая в садке, пока, наконец шум не сделался слишком силен. Но я застал уже только конец безпорядков. Кажется, что эти шумливые простяки сейчас же и уступили пород судьями и констеблями. Надеюсь, что никто не был серьезно ранен. Надобно бояться только, чтобы буяны снова не появились; такая быстрая покорность с их стороны - не совсем хороший признак. В городе мною буйных людей. Если только они побольше напьются, так последнее может сделать хуже первого. Однакожь...

Тут Феликс вдруг прервал свою речь, как будто бы слова эти показались ему вовсе ненужными; потом сложил руки за головой и, отогнувшись назад, взглянул на Эстер, которая также смотрела на него.

- Mory-ли я пробыть здесь несколько времени? спросил он, спустя минуту, которая показалась им очень длинною.

- Прошу вас об этом, сказала Эстер, покраснев. Чтобы выйти из неловкого положения, она взяла какую-то работу и наклонила голову над шитьем. В сущности присутствие Феликса было для нея источником какого-то блаженства, но вместе с тем она не была слепа и к оборотной стороне дела, - она видела, что скоро он уйдет и что, сверх того, они вообще должны быть ближе к разлуке, чем к сближению. Его воля была непреклонна. Он был подобен скале, а она для него была не более, как легкое туманное облачко.

- Мне хотелось бы быть уверенным, что вы смотрите на вещи также, как я, сказал он вдруг, после минутного молчания.

- А я уверена, что ваши взгляды гораздо умнее моих, сказала Эстер, почти с колкостью, не поднимая глаз.

- Есть люди, которые должны желать справедливо судить друг о друге. Не желать этого - было бы жестоко. Я знаю, что, по вашему мнению, я человек, неспособный к чувству, или, по крайней мере, неспособный к сильной привязанности. Вы думаете, что я не могу ничего любить, кроме своих собственных идей.

- Предположите, что я отвечаю вам таким же самым вопросом, сказала Эстер, немного подняв голову.

- Как?

- Да, что вы считаете меня пустой женщиной, неспособной понять то, что есть в вас лучшого, - женщиной, которая старается понизить до уровня своего понимания и по своему исправлять все, что для нея слишком высоко.

- Не уклоняйтесь от моего вопроса. Отвечайте прямо. - В звуке этих слов Феликса слышно было выражение мучительной мольбы. Работа, выпущенная из рук Эстер, упала на её колени. Молодая девушка смотрела на него, но не в состоянии была говорить.

- Я хотел бы только, чтоб вы сказали мне, - хотя раз, - что вы знаете, как охотно я предпочел бы позволить себе любить и самому быть любимому, как и все другие люди делают, когда могут, чем...

Этот перерыв в словах был у Феликса совершенно новым явлением. В первый раз он потерял самообладание и отвернулся. Он был в разладе с самим собою. Он хорошо знал, что начал то, чего кончать не следовало.

Эстер, как и всякая женщина по натуре, - женщина, которая ждет любви, но сама ее никогда не попросит, - ощутила радость при таких видимых признаках своего влияния, но эти признаки вызвали у нея только проявление благородства, а не сдержанности, как непременно было бы, еслибы натура девушки была более мелкою. С глубокою, но робкою серьезностью она сказала:

- То, что вы предпочли делать, только убедило меня, что ваша любовь должна иметь более достойный себя предмет.

Феликс, столь же быстрый, сколько и пламенный в своих поступках, - опять повернул к ней голову и, наклонившись вперед, взял её прелестную ручку и несколько минут прижимал к губам, потом, оторвавшись от нея, поднял голову.

- Тем лучше мы всегда будем думать друг о друге, - сказал он, облокотясь на стенку дивана и смотря на Эстер с спокойною грустью. - В другой раз этого со мной не случится. Это - ребячество. Оно всегда дорого обходится.

Он улыбнулся ей, но она сидела, закусив губы и сложив руки. Она хотела быть достойною тех сторон Феликса, которые сама уважала в нем, но неизбежное отречение от своих надежд для нея было слишком тягостно. Она уже видела себя в будущем слабою и покинутою. Прежняя чарующая смелость исчезла с лица Эстер, но следы этого выражения остались и делали тем более трогательною её детскую скорбь.

Она слышала, как двери за ним затворились и, живо почувствовав свое несчастие, горько заплакала. Если бы она сделалась женой Феликса Гольта, то могла бы быть хорошей женщиной. Без него она не могла надеяться быть такой.

Феликс упрекал себя: гораздо бы лучше было ему не говорить с ней подобным образом. Впрочем главным его побуждением было показать Эстер, как высоко ценит он её чувства. Феликс не мог не видеть, что сделался для нея необходимым; но он был так прям и искренен, что не мог принять на себя но этому случаю вид смирения, которое нисколько не принесло бы ему пользы. Подобное притворство обращает только нашу жизнь в печальную драму. Феликс желал, чтоб Эстер знала, что её любовь дорога ему, как дорого бездыханное тело любимого человека. Он знал, что им нельзя быть мужем и женой, - что они только погубили бы жизнь друг у друга. Но он хотел также, чтоб ей было известно, что его решимость навсегда разлучиться с ней была не предпочтением ей чего-нибудь другого, а настоящим самоотвержением. В отношении к ней он поступал совершенно благородно, и все-таки, когда теперь, под влиянием какого-то таинственного соединения собственного порыва с внешними обстоятельствами, ему пришлось заговорить с ней об этом, он сомневался, благоразумно-ли поступил.