Феликс Гольт.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XXXVII. (старая орфография)

XXXVII.

С тех пор, как Эстер разсталась с Феликсом Гольтом, в день требийских происшествий, она перенесла столько сильных ощущений, что была готова принять, с сравнительным равнодушием, всякую необыкновенную весть.

Когда м-р Лайон возвратился домой из своей проповеднической экспедиции, Феликса уже везли в ломфордскую тюрьму. Пастор был сильно поражен этой вестью. Он не мог верно объяснить себе поступок Феликса Гольта; все рассказы о том, которые слышала Эстер, противоречили один другому. М-р Лайон был убежден, что Феликс не. подстрекал народ, не возбуждал безпорядки; он боялся только, что в роковой борьбе с Тукером, он слишком поддался своему пламенному характеру, несдержанному смирением.

- Мой бедный юный друг тяжелым опытом научится, как преступно быть слишком самонаденнным; это таинственный, строгий урок Провидения, сказал он, сидя против Эстер и грустно разговаривая о несчастном происшествии.

- Вы поедете его навестить, батюшка?

- Конечно, я поеду. Но теперь я должен сейчас отправиться к его бедной, огорченной матери; в этом горе, душа её верно носится, как в вихре, раздираемая противуположными ветрами.

С этими словами м-р Лайон встал и поспешно надел свою шляпу, готовый выдти из комнаты; распахнутое пальто грозило подвергнуть его маленькую фигурку влиянию холодного воздуха.

- Нет, батюшка, не уходите, хоть закусите что нибудь прежде, сказала Эстер останавливая его за руку, - вы очень утомлены и устали.

- Дитя мое, я не могу медлить ни минуты. Я не могу ни вкусить хлеба, ни выпить воды, прежде чем узнаю все подробности о поступке этого молодого человека, прежде чем узнаю, что может и что не может быть доказано против него. Я боюсь что в городе нет никого, кто бы постоял за него; даже друзья нашей церкви часто попрекали меня за пристрастие к нему. Но Эстер, мое милое дитя...

Тут м-р Лайон схватил ее за руку; он чувствовал необходимость высказаться, и забыл, что за минуту перед тем торопился уйти.

- Я знаю, что Господь ведает все, но мы - мы часто должны судить по неверным признакам, чтобы, этим путем, научиться питать веру друг в друга. Наша великая вера, Эстер, вера мучеников; я не отвернусь от человека, каких бы религиозных убеждений он не был, который терпит за то, что не хочет лгать; нет, хотя я и ненамерен своевольно избирать себе священные догматы, но я не могу не верить, что значение божественного искупления гораздо шире, чем самое крайнее наше человеколюбие и милосердие. Некогда я думал иначе, но теперь это мое убеждение.

Проповедник остановился и, казалось, мысли его витали в прошедшем; мысли всегда уносили его далеко от настоящого, даже, когда ему предстояло спешное дело. Эстер воспользовалась этим случаем и настояла на том, чтоб он подкрепил свои ослабевшия силы бульоном, прежде чем отправится для собирания верных, определенных сведений из уст различных свидетелей, начиная с бедной м-с Гольт, которая могла отуманить голову любого адвоката.

Смотря на все горе, причиняемое ей Феликсом, лишь как на исполнение своих предсказаний, м-с Гольт с горячностию искала в этой несчастной истории какое-то таинственное значение. Она, повидимому, совсем забывала тот важный факт, чти Феликс сидел за работой до одинадцати часов, словно глухой, что он выбежал из дому вне себя от изумления и ужаса, возвратился с радостным известием, что все спокойно и попросил оставить ему что нибудь поесть - факты, которые могли служить свидетельством, что Феликс не принимал участия ни в каких подготовлениях возстания и был напротив враждебен ему. Все эти подробности были объяснены ею, как бы не нарочно, словно оне не имели ничего общого с делом; но она считала самым важным в этом деле свое предсказание, сделанное ею задолго до Михайлового дня, когда, разсердившись на Феликса, она сказала ему: "Ты подвергнешься большему несчастию за твою самонадеянность в отношении пилюль и элексира".

- Вот видите, м-р Лайон, сказала бедная женщина, надевшая нарочно старое, уже давно брошенное платье, измятую манишку и неглаженный чепец, - вот видите мои слова исполнились скорее, чем я думала. Феликс может, если хочет, противоречить мне; но вот он в тюрьме, а я здесь одна и всего на все имею на прожитие пол-кроны в неделю из тех денег, которые я сберегла на черный день, да еще этот дом, за который я должна платить ренту. Не я виновата во всем этом м-р Лайон, никто про меня но может этого сказать - этот бедный сиротка (и она указала рукой на маленького Джоба, сидевшого у нея на коленях), столь же мало ведает, как и я, о бунтах, убийствах и прочем зле, Но когда у тебя сын, такой умный и повелительный, что запрещает лекарства, которые продавали повсюду люди гораздо лучше его, прежде чем он родился - не зачем и быть добродетельной на сем свете. Но ведь он был ребенком, м-р Лайон, и я его кормила своим молоком (тут материнская любовь м-с Гольт взяла верх над всеми её разглагольствованиями и она продолжала уже всхлипывая), и подумать, что его сошлют, обреют голову, заставят работать, как каторжного. Ох, ох!

При виде слез м-с Гольт, маленький Джоб, который хотя и смутно, но понимал, что случилось горе, и что Феликса обидели и увезли, также поднял жалобный рев.

- Нет, м-с Гольт, сказал проповедник, желая ее утешить, - не преувеличивайте своего горя неосновательными опасениями. Я твердо надеюсь, что мой юный друг, ваш сын, вскоре освободится от всяких тяжелых последствий этого дела, кроме того нравственного гнета, который смерть Тукера наложит на него навсегда. Я убежден, что присяжные, его соотечественники, съумеют отличить несчастье, или пожалуй заблуждение, от злого намерения и потому не признают его виновным ни в каком важном преступлении.

- Он никогда в жизни ничего не украл, м-р Лайон, сказала м-с Гольт с жаром, - никто не может мне сказать, чтоб мой сын украл деньги, как молодой человек в банке, хотя он на взгляд, особливо по воскресеньям, был гораздо представительнее и почтеннее моего Феликса. Я знаю, очень не хорошо драться с констэблями; но говорят, что вдове Тукера будет гораздо лучше жить теперь, чем прежде; важные люди дадут ей пенсион, ее пристроят в богадельню, детей в школу и т. д. Горе легко переносить, когда всякий поможет; и если судья и присяжные захотят справедливо поступить с Феликсом, то они подумают о его бедной матери, у которой изо рта вырвали кусок хлеба и оставили только пол-кроны в неделю и мебель - конечно, она хорошая, я сама ее покупала; - и еще мне надо содержать этого сиротку, которого Феликс сам принес мне. Я могла бы отослать его назад к его старому деду, которого содержит приход, но я не такая женщина, м-р Лайон; у меня нежное сердце. Вот посмотрите, какие у него маленькия ножки, точно мраморные (тут м-с Гольт сняла с Джоба башмак и чулок и показала его чисто вымытую ножку); вы, быть может, скажете отчего я не возьму жильца; но ведь это легко говорить; не всякий человек нуждается в комнате; а если что нибудь случится с Феликсом, то я могу прямо идти в тюрьму и никто меня оттуда не выкупит; право, ужасно, как все члены нашей церкви нападают на моего сына. Но я полагаю, они бы лучше предоставили его матери судить о нем; как бы он там ни был странен и повелителен, как бы он не противоречил священному писанию касательно лекарств, но все же он очень умен - это я скажу - и он законный сын своего отца и меня, своей матери, урожденной Мери Уол, которая родилась тридцать лет прежде, чем вышла за его отца (Тут м-с Гольт заплакала и сквозь слезы прибавила); и если его сошлют, то я бы желала пойти к нему, в тюрьму, и понести этого сиротку; он очень любил держать его на руках и говорил, что никогда не женится; и вот помимо его воли исполняется его желание.

М-р Лайон выслушал ее до конца, тяжело по временам вздыхая, и потом, чтоб ее успокоить, сказал, что, он сам отправится в Ломфорд, как только будет возможно, и не даст себе покоя, пока не сделает для Феликса всего, что от него зависит.

В одном только отношении жалобы м-с Гольт согласовались с его собственными опасениями и он вскоре нашел, что оне были совершенно справедливы; общее мнение в Треби между либеральными диссентерами было не в пользу Феликса. Никто, из видевших из окна его действия на улице, не заметил ничего, что могло бы ему служить извинением, а об его собственном объяснении своего поступка, при допросе, говорили, неодобрительно качая головами: "еслиб он не считал себя умнее всех, то ему никогда бы и в голову не вошел такой дикий план. Он считает себя чем-то необыкновенным и дурно отзывается о почтенных торговцах. В деле лекарств, он не только поступил против общепринятых правил купли и продажи, но и выказал недостаточное доверие к тому, что может сделать Провидение во внутренности человека, через посредство лекарств, быть может и вредных для желудка, с светской точки зрения. Результат этого был такой, какой и следовало ожидать. Феликс довел свою мать до нищеты и сам попал в беду. И ради чего? Он не принес никакой пользы нашему делу, еслиб он боролся против церковных податей, или пострадал в открытом бою, как смелый борец за либерализм и диссентеров, то можно было бы открыть подписку и собрать золота, серебра и меди для найма хорошого ему защитника; о нем можно было бы произносить проповеди и имя его стало бы известным от Нью-Кестля до Дорчестера". Но в том, что приключилось с Феликсом не было ничего назидательного. "Безпорядки в Треби, с какой стороны на них не взглянешь, говорил м-р Мускат, не принесли никакой пользы и не сделали чести либералам; и то, что м-р Лайон свидетельствовал в пользу поведения Феликса Гольта в деле спрокстонских рудокопов, доказывало только, что защита Феликса должна быть обвинением его партии". "Все это дело, замечал м-р Нутвуд, было какое-то темное, необъяснимое и вообще не такое, в котором вмешательство служителей божьих могло быть во славу Того, кому подобает слава. То обстоятельство, что имя кандидата, в пользу которого подали голоса самые знатные члены церкви, замешано в деле поощрения народа к пьянству, грабежу и безпорядкам, может послужить причиною к разглагольствованию их врагов, языки которых нельзя было бы остановить ходатайствами в пользу безразсудного молодого человека, который своим вмешательством, - только еще более испортил дело". Все знатнейшие диссентеры предостерегали м-ра Лайона, чтоб его человеческия пристрастия не ослепили его относительно интересов истины.

нападений на гостинницу "Семь Звезд", считавшуюся домом вигов, все материальные потери во время безпорядков были понесены ториями. Пастор очень дорожил своими мнениями и желал, чтоб самые факты говорили в пользу этих мнений. И хотя в деле Феликса они не говорили в его пользу, однако же Лайон, как мы видели, побуждаемый гуманностию и добрыми чувствами решился позаботиться о Феликсе Гольте. Он знал, что Гольта не поддерживала никакая большая партия и он, в своей защите, стоял одиноким. Душа маленького пастора была геройская; он не был одним из тех либералов, которые, заботой о деле либерализма, прикрывают свою трусость и измену.

Он был уверен, что кроме него, только Джермин, Джонсон и Гарольд Трансом могли явиться свидетелями, что Феликс возставал против угощений спрокстонских рудокопов. Хотя он имел очень смутные понятия о том, как следовало поступить в подобном случае, - он полагал, что м-р Трансом сделает все, что от него зависит, хотя бы только из желания загладить свою вину, - но он не смел ничего предпринять не посоветовавшись с Феликсом, который, вероятно, уже решил какую помощь он примет и какую не примет,

Это последнее предположение исполнилось. М-р Лайон возвратился к Эстер из своей поездки в Ломфорд, гораздо менее смущенный и взволнованный; теперь, по крайней мере, ему был указан определенный путь действий. Феликс объявил, что он не примет никакой помощи от Гарольда Трансома, исключая той, которую он может принести в качестве честного свидетеля. Он не нуждался ни в чем, и все, что можно было для него сделать, заключалось в самом простом и прямом исполнении своего долга всеми, кто был хоть каким нибудь образом причастен к делу. Объяснение его поступка было самое простое, и потому он не нуждался ни в каких юридических уловках. Он согласился однако принять услуги одного почтенного стряпчого в Ломфорде, который предложил вести его дело безплатно. Дело это было очень просто и легко по словам Феликса. Надо было отъискать нескольких свидетелей, бывших в состоянии показать, что Феликс пытался повести толпу в Гоб-Лэн и что она, вопреки ему, устремилась на замок.

- Так он не так упал духом, как вы опасались батюшка? сказала Эстер.

- Нет, дитя мое; однако он очень бледен и чрезвычайно переменился, особенно для такого здоровенного молодца. Он говорит, что горюет только о бедном Тукере и о своей матери. Мы говорили с ним много о грустных последствиях этого дела, для его матери, и о том затруднительном положении человека, при котором даже доброе дело приносит злые плоды, если мы смотрим на все только с точки зрения нашей собственной краткой жизни, а не руководствуясь более высоким правилом, по которому мы только слуги и исполнители воли Провидения, а не творцы наших личных успехов.

- Да, он спросил о твоем здоровье и велел тебе кланяться. Нет, погоди, он просил меня, тебе что-то передать, повидимому относящееся к одному из ваших разговоров без меня. "Передайте ей, сказал он, что к чему бы меня не приговорили, меня никогда не могут лишить моего призвания; она это знает. С моей невестой - нищетой и с моим ремеслом - педагогией и проповедничеством, я всегда буду жить припеваючи". При этом он засмеялся, вероятно вспомнив какую нибудь шутку.

Лицо Эстер омрачилось и приняло грустное выражение. Её красота была не детская, и когда глаза её не сверкали остроумием, хитростию и суетой, то в них виднелось такое глубокое отвлеченное чувство горя, что вы были бы удивлены, как улыбка могла скрывать такое возвышенное, величественное выражение. Её переменчивое лицо было верным символом её сложной легко увлекающейся натуры, для которой борьба была неизбежна, а что восторжествует, добро или зло, было неизвестно.

На отношения свои к Феликсу Гольту она смотрела с весьма серьезной точки зрения и не считала их совершенно окончившимися. Её постоянные думы и заботы о нем, вечные повторения в её памяти всего прошлого - невольно привели ее к убеждению, что он был единственной причиной её новой жизни. Его благородные наставления глубоко запечатлелись в её памяти и не могла она безпрестанно не думать об источнике её лучших жизненных наслаждений.

Но вместе с тем последнее их свидание причинило ей большое горе, которое было еще так свежо, и это горе было все еще её, а не общее с Феликсом Гольтом. Теперь он в беде, но она не смеет сожалеть его, он выше всякого сожаления. Он избежал его, избрав своей долей лишение и нищету. Лучшая часть любви женщины, это поклонение тому, кого она любит; но горько ей, когда отвергнут её драгоценное мѵро и оттолкнут её роскошные пряди волос, готовые отереть утомленные ноги.

скандал. Он смело произнес имя Феликса Гольта на своей вечерней проповеди и молился о нем, называя его по имени, а не как о юном измаильтянине, "возвращение которого из степи в то же лоно, где обитают сыны Иуды и Беньямина мы приветствовали бы с радостью." Бедная м-с Гольт посреди своего горя ощущала горделивое сознание что она, хотя и не член их церкви, однакоже сделалась предметом церковных проповедей и внимания духовной паствы. Сознавая, что она сама нечто светлое, незапятнанное, нечто, рельефно выдающееся на мрачном фоне горя и страданий, что она фактическое противоречие той крайней доктрине человеческого нечестия, которого она никогда не разделяла, - она естественно находила утешение в том, что на нее обратили внимание, и считала это признанием еи достоинств. Но более влиятельные слушатели были того мнения, что м-ру Лайону, умевшему выражаться длинными фразами и прибегавшему к постоянным вставкам и скобкам, употребление простого, не библейского имени в молитве к Богу, было неприлично и недостойно. Подобные мелочи можно было бы простить необразованному местному проповеднику уэслеянского толка, но известного рода торжественный тон был необходим для индепендентов, самой образованной общины между диссентерами. М-р Лайон считал подобные мнения нечестивыми, и на другое утро объявил Эстер свою твердую решимость бороться с ними и не считать ничего нечистым и недостойным молитвы. Пока он разсуждал таким образом, случилось нечто совершенно изменившее течение его мысли и до того поразившее, как его, так и Эстер, что они долго смотрели друг на друга в безмолвном удивлении.

Причиной этого изумления было письмо привезенное нарочным из Дуфильди, письмо большое, тяжелое, адресованное на имя Эстер. Почерк этого адреса был совершенно необычайной новинкой в её корреспонденции. А содержание самого письма было еще изумительнее его внешности; оно начиналась следующим образом:

"Милостивая государыня! честь имеем при сем препроводить к вам краткое извлечение из сведений дошедших до нас о том, что все права, которые нисходящая линия Эдварда Байклифа имеет на поместия, переданные в наследственный лен Джоном Джустисом Трансомомь в 1729 г., теперь впервые сосредоточиваются в вашем лице, как единственном и законном наследнике Мориса Христиана Байклифа. Мы вполне убеждены, что ваш иск увенчается успехом и вы получите в собственность поместье по малости в пять или шесть тысяч содового дохода..."

На этом месте Эстер прервала свое чтение вслух, опустила руку, в которой держала письмо и с тревожно-бьющимся сердцем взглянула на отца. Лайон смотрел на нее также безмолвно, и это продолжалось минуты две или три. Оба были под влиянием какого-то ужаса, хотя мысли, не дававшия им возможности промолвить ни одного слова, были различны.

М-р Лайон заговорил первый.

- Но, возразила Эстер, воображение которой быстро перенеслось на богатство, которое она умела оценить, - означает-ли это письмо, что Трансомы будут изгнаны из Трансом-Корта, и я буду жить там вместо их? Это кажется немыслимо.

долю простым фактом, но долгом, который мы должны свято исполнить. Пойдем в мою комнату и прочтем хорошенько это письмо.

Тот факт, что это объявление было прислано не старыми стряпчими Байклифов, Битом и Кауле - был естественным следствием рассказанных нами событий. Таинственный творец этого чуда, был м-р Джонсон. Он вступил в сношения с другой фирмой для обоюдного действия в пользу доказательства прав Эстер Байклиф на трансомския поместья; от этого дела она. ожидал получить значительные выгоды.

Звезда Джермина повидимому клонилась к западу и Джонсон не чувствовал при этом большого горя. Кроме неприятного оглашения его участия в некоторых делах, веденных вместе с Джермином, Джонсон не видел ничего опасного для себя в процессе, который грозил Джермину. Ему не предстояло разорения оттого, что Джермин разорится. Он не был высоко парящей в небесах птицей; но мелкой, земной и он мог существовать, мог доставать себе пропитание, хотя бы крылья у него и были немного урезаны. Между тем ему предстояло извлечь некоторую выгоду из байклифского дела, которое Джермин намеревался эксплоатировать исключительно для себя. Наконец этим делом можно было причинить много неудовольствий м-ру Гарольду Трансому, обращение которого с порядочными, почтенными агентами не могло не возбудить гнева в человеке сознающем свое достоинство.

сами непонимают, что они низкие негодяи. Никакая система религиозная или политическая, я полагаю, не проповедывала принципа, чтоб все люди были одинаково добродетельны или чтоб все люди, платящие восемьдесят фун. стерл. за. свою квартиру, делали одинаковую честь своей стране.