Феликс Гольт.
Глава XLIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XLIV. (старая орфография)

XLIV.

Вскоре после странного появления м-с Гольт в Трансом-Корте, Эстер посетила вторично своего отца. Ломфордские ассизы приближались; суд над Феликсом Гольтом должен был начаться через десять дней и, по некоторым намекам в письмах отца, Эстер видела, что он не надеялся на хороший исход дела. Гарольд Трансом, говоря раза два или три об этом предмете, выразил надежду, что молодой человек легко выпутается из затруднительного своего положения, но эти слова не могли уменьшить её безпокойства, а она не хотела продолжать разговора о Феликсе Гольте и спрашивать Гарольда на чем он основывал свои надежды. Со времени их объяснений на террасе, Гарольд все делался более и более нежным, умоляющим, влюбленным; а Эстер, под влиянием мыслей смущавших и терзавших ее, мыслей, которые казалось колебали её уверенность, что жизнь была не простая сделка с тем, что противоречит идеально-нравственному образцу, - принимала теперь гораздо пассивнее его ухаживанье, начиная яснее понимать, что, выйдя замуж за Гарольда Трансома, она оставляла на веки за собою вольный воздух вершин и светлую искренность истинной любви, и должна была довольствоваться жизнью, полной мелочным удовольствий и ленивого, безцельного довольства, в которой поэзия заключалась только в книгах и возвышенные идеи надо было снимать с полок книжных шкапов, когда муж обращался к ним спиною. Но повидимому, все внешния условия, вместе с её благородным сочувствием к Трансомам, и с теми природными стремлениями, против которых она однажды начала бороться, делали эту мелочную жизнь лучшей долей, ей выпадающей. В подобном-то полугрустном, полудовольном смирении перед тем, что называется светским благоразумием, находилась Эстер, когда она поехала во второй раз к отцу.

Маленький пастор был очень встревожен и никак не мог смиренно покориться мысли, начинавшей его преследовать и днем и ночью, что Феликс мог подвергнуться позорному наказанию - ссылке за убийство, факт которого не могло опровергнуть никакое свидетельство, представленное в его пользу.

- Меня несколько успокоивали уверения людей знающих, сказал м-р Лайон, - что если даже он будет признан виновным в том деле, в которое он был роковым образом вовлечен, все же наказание могло быть смягчено добрым, хорошо расположенным судьей, обращающим внимание на невидимую деятельность души, ибо действия, кажущияся одинаковыми по внешним признакам и следствиям, также глубоко разнятся друг от друга, как разнятся удар ножа рукою доктора, от подобного же удара рукою разбойника. Но теперь говорят, что назначенный судья человек строгий, и питает предразсудок против всех новых умов, не придерживающихся старой рутине.

- Я буду присутствовать в суде батюшка, сказала Эстер, не решаясь прямо, даже отцу, выразить своего затаенного желания - Я заметила м-с Трансом, что мне хотелось бы поехать в Ломфорд, она отвечала что сама, в былые времена, всегда посещала ассизы и что с удовольствием повезет меня. Вы будете там батюшка?

- Конечно; меня пригласили быть свидетелем в пользу Феликса, на счет его характера и прошедшей жизни. Я представлю доказательства, что он всегда был врагом бунтов и насилия, и что он заранее предупреждал об опасности. Для нас, знающих его, кажется странным, чтоб об нем можно было быть противоположного мнения, но мало людей, которые скажут слово за него, хотя я много надеюсь на свидетельство м-ра Гарольда Трансома, если, как ты говоришь, он намерен отложить в сторону все мелкия соображения и сказать всю истину.

- Он очень добр и способен на всякое благородное дело, сказала Эстер.

- Это хорошо; я твердо убежден, что злые люди стараются повредить Феликсу. "Дуфильдский страж" постоянно пишет о нем, как об одном из тех вредных людей, которые стремятся возвысить себя безчестием своей партии, и которые не настоящие друзья народа, но стараются только обратить на себя внимание своими громкими криками. Вот это именно меня и терзает: мрачная судьба этого молодого человека - крест, который я ношу и днем, и ночью.

Лайон поднял на нее свои влажные глаза и молча смотрел на нее в продолжении нескольких минут. Новая мысль блеснула в его голове, но природная деликатность не допустила его даже внутренно удовлетворить своему любопытству, которое казалось нарушением священной тайны.

- Я не вижу ничего, что помешало бы исполниться твоему желанию, милое дитя мое, если ты приедешь довольно рано и попросишь м-с Трансом выпустить тебя где нибудь в приличном месте - положим у дома индепендентского проповедника, где я тебя буду ждать и провожу в тюрьму. Я скажу заранее об этом Феликсу и он, конечно, обрадуется увидеть твое лицо еще раз; он может быть уедет далеко и будет для тебя как бы мервым, хотя бы....

Этого было слишком много для Эстер. Она обвила руками шею отца и начала всхлипывать как ребенок. Слезы были несказанным облегчением для нея, после столь долгой внутренней борьбы, неимевшей никакого внешняго исхода. Старик был также глубоко тронут и, крепко сжав своего дорогого ребенка, безмолвно молился.

Ни один из них не произнес ни слова в продолжении нескольких минут; наконец Эстер подняла голову, отерла свои слезы и игривым движением, хотя на лице её не видно было и тени улыбки, прижала свой платок к щекам отца. Тогда взяв ее за руку старик торжественно произнес:

на ветер, но как перенесший это на опыте. И странная истина, что только в горечи разставания мы познаем всю глубину любви.

На этом свидание их кончилось, и м-р Лайон не спросил ни слова о том, как Эстер полагала устроить свои дела с Трансомами.

После этой беседы, ясно показавшей ему, что случившееся с Феликсом более трогало Эстер чем он полагал, пастор не чувствовал никакого желания вызывать образы её будущого, столь отличного от судьбы, предстоявшей Феликсу. И Эстер впрочем была бы не в состоянии отвечать на подобные вопросы. Быстро промелькнувшия недели не возбудили в её уме более ясного, определенного взгляда на её будущую судьбу, она только чувствовала то грустное разочарование, которое всегда следует за фактическим знакомством с теми предметами, которых мы в воображении рисовали себе столь обворожительными. Но замечательно, что она почти вовсе не думала о возможности сделки, которая доставила бы ей большую часть состояния и вместе с тем удовлетворила бы её желание оставить Трансомам их родной кров. Близкое знакомство с этим семейством выдвинуло его на первый план в её размышлениях о будущем; постепенное, неуклонное ухаживание за нею Гарольда влияло на нее так, что стушевало все остальные неопределенные туманные планы; а одинокое богатство, с которым вне утопии она не знала что и делать, казалось ей столь же мрачным, хладным и непривлекательным, как предложение почестей в чужой, неведомой стране.

Эстер не любила одинокой жизни. В её характере было смешение многих добрых качеств, которых совершенное развитие лежало в браке. Она чувствовала, что теперь представлявшийся ей выбор судьбы был окончательным. Её юное, свежее сердце обуреваемое сильными чувствами, терзаемое фактически существующими предметами, никогда не задумывалось о будущих возможных явлениях. Ей казалось, что она, в эту минуту, стояла на первом и последнем перекрестке двух противоположных путей, по одному из которых суждено было идти её жизни. В одном отношении она была совершенно права. Только в свежей юности возможен выбор того пути, который придает единство всей жизни и делает память храмом, в котором все приношении и жертвы, все излияния радости и горя, составляют неразрывную повесть, освященную одной верой, одним поклонением.