Феликс Гольт.
Глава XLVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XLVI. (старая орфография)

XLVI.

Эстер поместилась в суде рядом с м-с Трансом, так что она могла все слышать и все видеть. Гарольд встретил их в гостиннице и заметил, что Эстер была очень разстроена и разсеянна, но он приписал это её безпокойству о результате дела, в котором подсудимым был её приятель, а её отец и он сам важными свидетелями. М-с Трансом не сочла за грех иметь небольшую тайну от сына и потому она не выдала Эстер, не рассказала об её свидании с отцем. Гарольд в этот день обходился с молодою девушкой особенно деликатно и не докучал ей своими любезностями; он сознавал, что своим поведением в суде заслужит одобрение Эстер, и притом, мы всегда делаемся особенно грациозны в манерах, когда нами руководит какое нибудь благородное побуждение; ибо наши внешния действия всегда вторят внутренней таинственной мелодии нашего сердца.

Еслиб Эстер не была совершенно углублена в свои чувства, то заметила бы, что сосредоточивала на себе общее внимание. В обнаженной публичной зале не было ни одного выдающагося угла, за которой могли бы ухватиться какая нибудь идея или догадка: не было ничего цветного, чтобы могло занять воображение и единственные интересные предметы были живые люди, особливо люди высоко поставленные; поэтому неудивительно, что Эстер обратила на себя всеобщее внимание. Даже еслиб это было простой данью её юной красоте, так рельефно выдававшейся рядом с торжественной старостью м-с Трансом; но это общее внимание главным образом было одолжено толком о том, что она законная владетельница трансомских поместий и будущая невеста Гарольда Трансома. Сам Гарольд, в последнее время, не заботился скрывать достоверность одного факта и вероятность другого; они оба говорили только в его пользу.

В суде было гораздо более народа, чем накануне, когда нашего бедного приятеля Дреджа и его двух товарищей рудокопов присудили к годичному тюремному заключению и каторжной работе, а более образованного преступника, укравшого дебарийское серебро - к вечной ссылке. Бедный Дредж плакал, сожалел, что до него дошла весть о выборах и не смотря на все увещания тюремного пастора настаивал на том, что на этом свете всегда Спрат с дьяволом будут в выигрыше.

Но сегодня, конечно, любопытство было гораздо более затронуто, ибо обстоятельства преступления и самый преступник выдавались из обыкновенного ряда явлений. Как только Феликс появился на скамье осужденных, в толпе послышался говор и он становился все громче и громче пока несколько раз не было объявлено, что зала будет очищена от публики, если не воцарится молчание. Странно сказать, теперь впервые Эстер гордилась Феликсом, просто гордилась его наружностью. В эту минуту, когда на нем сосредоточивались взгляды многочисленной толпы, она чувствовала, его громадное превосходство над всеми, хотя вокруг него и находилось много настоящих джентельменов. Конечно торговки не нашли бы его прелестным; не только женщины, в роде м-с Тилиот, но многие умы во фраках и сюртуках полагали, что в его обнаженном горле и в его большой голове скрывалось что-то опасное, даже быть может безнравственное; а его слишком массивная фигура вероятно вышла бы очень уродливой, еслиб он одевался по последней моде. Но видя как его большие, серые глаза глядели вокруг спокойно, но не дерзко, и останавливались с большим вниманием на судьях и стряпчих - Эстер чувствовала, что на его внешности была печать возвышенной натуры.

Эстер была очень рада услышать от своего отца, что Феликс настоял на том, чтоб м-с Гольт не явилась свидетельницей, и так как в её глазах не было большой разницы между появлением в суде в качестве свидетеля или преступника, то она менее, чем обыкновенно, жаловалась на решение сына. Эстер заранее боялась того нелепого фарса, который м-с Гольт разыграла бы в суде, но ее все же безпокоила, потеря такого важного свидетеля, который мог рассказать о том, как вел себя Феликс в утро, предшествовавшее безпорядкам.

- Он действительно славный малый, сказал Гарольд, подходя к Эстер после беседы со стряпчим подсудимого, - я надеюсь, что он не наделает ошибок в своей защите.

- Вряд-ли он их сделает, отвечала Эстер и снова румянец показался на её щеках, снова лицо её просияло.

Обняв взглядом всю залу, Феликс пробежал глазами и по её лицу, но намеренно избегал останавливаться на нем. Она поняла, что он это делал из деликатности и что, благодаря этому, она могла вдоволь смотреть на него и на своего отца, стоявшого рядом. Обернувшись к Гарольду, чтоб заметить ему что-то, она увидела, что его глаза были обращены в том же направлении, но с таким странным выражением, что она с удивлением воскликнула:

- О, как вы сердито смотрите; я никогда не видала ваше лицо таким грозным. Я надеюсь, что вы не глядите так на моего отца?

- Ах нет, меня сердит то, отчего я отварачиваюсь, сказал Гарольд, делая большое усилие над собою, - это Джермин, прибавил он, взглянув вместе и на свою мать и на Эстер, - он теперь всюду суется мне на глаза, с тех пор, как я отказал ему в свидании и отослал его письмо нераспечатанным. Я решился никогда более с ним не говорить, если только это будет зависеть от меня.

М-с Трансом при этих словах не выразила никакого смущения, лицо её не изменилось. Она в последнее время приняла на себя мраморную маску неподвижности. Только в глубине своето сердца она встречала каждую новую неприятность горьким: - "еще-бы, это должно было случиться".

После этого Эстер сосредоточила все свое внимание на том, что происходило в суде, на том, как держал себя Феликс. Обвинительная сторона ограничилась простым рассказом о тех фактах, которые уже известны нам, подкрепив их свидетельствами, часто совершенно обманчивыми. Спрат клялся, что когда его привязывали к столбу, то, не смотря на его страх, он ясно видел, что Феликс руководил действиями толпы. Хозяйка "Семи Звезд", которая была одолжена Феликсу своим спасением от преследований пьяных буянов, показала, что он предводительствовал ими прежде нападения на Спрата, ибо она очень хорошо помнила, как он отозвал её преследователей, говоря, что в другом месте будет лучше игра. Другие почтенные свидетели под присягой подтверждали факты о поощрении Феликсом бунтовщиков, которью влекли Спрата по Королевской улице, о его роковом нападении на Тукера и о его поведении перед окнами замка.

Три другие свидетеля приводя собственные слова подсудимого, ясно показывавшия его убеждения, примененные на практике во время бунта. Двое из них были требийские лавочники, которые часто слышали как он выражал свои мнения об общественных делах, а третий был писец из Дуфильда, слышавший речь Феликса на выборах. Все они приводили его собственный слова, ясно выражавшия его ненависть к почтенному классу лавочников и желание видеть разграбленными их богатые лавки. Никто не знал, даже сами свидетели не вполне знали, сколь многим их память в этом случае была одолжена постороннему уму, именно уму м-ра Джонсона, близкого родственника одного из требийских лавочников и приятеля дуфильдского клерка. Нельзя сказать, чтоб какой нибудь человек был по природе нарочно создан для исполнения роли свидетеля; в трудном деле собрания свидетельств открыто обширное поле для деятельных умов, действующих под влиянием частных интересов. М-р Джонсон был в этот день в суде, но скромно держался в стороне. Он явился, чтобы передать кое-что м-ру Джермину и чтоб самому собрать кое-какие сведения, в чем ему много помогло присутствие Эстер в обществе Трансомов.

По окончании обвинения все посторонние зрители пришли к тому заключению, что дело подсудимого было очень плохо. В двух только случаях Феликс подвергнул представленных свидетелей переспросу. Во первых, он спросил Спрата, не полагал-ли тот, что он спасся от смерти тем, что его привязали к столбу? Во вторых, он спросил лавочников, под присягой показывавших, что они слышали, как Феликс подговаривал оставить Тукера и идти за ним - не раздались-ли перед этим крики в толпе, предлагавшие грабить пивоварню и винные погреба?

До сих пор Эстер слушала внимательно, но спокойно. Она знала, что против Феликса будут представлены сильные улики и все её надежды, все её опасения сосредоточивались на том, что будет сказано после этих свидетелей. Поэтому, когда судья спросил подсудимого, что он мог представить в свое оправдание, то Эстер почувствовала страшную дрожь.

Когда Феликс начал говорить, во всей зале воцарилось мертвое молчание. Голос его был твердый, ясный; он говорил просто, серьезно и очевидно нисколько не рисовался. Однако Эстер никогда не видывала его лицо столь утомленным, уставшим.

- Милорд, я не буду задерживать внимание суда ненужным красноречием. Я верю, что свидетели, представленные обвинительной стороной, сказали правду на столько, насколько позволяет это поверхностное наблюдение; я знаю, что ничего не может говорить в глазах присяжных в мою пользу, если они не поверят моему рассказу о тех побуждениях, которыми я руководился в своих поступках, и показаниям некоторых свидетелей в пользу моего прошедшого и моих убеждений, которые вполне несогласны с подстрекательством на бунт. Я объясню суду в нескольких словах, как я попал в толпу, как был принужден поднять руку на полицейского и как, одним словом, был вовлечен в такие поступки, которые мне самому теперь кажутся несколько безумными.

Вслед за этим Феликс представил в сжатом рассказе все свои поступки и побуждения, руководившия им в день безпорядков, с той самой минуты, когда он вскочил из-за работы, испуганный шумом на улицах. Он не упомянул конечно о своем посещении Солодовенного подворья и только сказал, что успокоив свою мать, он пошел немного погулять. Мало по малу он воодушевился, ибо возвышенная радость говорить истину, когда умеешь говорить ее хорошо, ощутительна человеку, даже в минуты самого сильного горя.

- Вот все, что я могу сказать за себя, милорд. Я не виновен даже в неумышленном смертоубийстве, ибо это слово может означать то, чем не был мой поступок. Бросив на землю Тукера, я не думал, что он умрет от такого удара, который в обыкновенной драке не производит никаких роковых последствий. Что же касается до того, что я напал на полицейского, то мне предстояло сделать выбор из двух зол; еслиб я не поднял на него руки, то он меня обезоружил бы. К тому же он напал на меня первый, ошибочно объясняя себе мои намерения. Я считаю, что недостойно защищал бы себя, еслиб дозволил суду вывести из моих слов и из слов моих свидетелей, что, так как я ненавижу безпричинные, пьяные безпорядки, то потому я никогда и ни в каком случае не представил бы своей оппозиции. Нет ни одного свободного учреждения, которое бы не требовало прогресса. С моей стороны было бы дерзостью говорить это, еслиб я не считал необходимым заявить, что я был бы в своих собственных глазах самым презренным негодяем, еслиб принял участие в какой бы то ни было драке или безпорядках, всегда наносящих кому нибудь вред - не побуждаемый к тому священным сознанием долга к самому себе или ближним. А конечно, прибавил Феликс, с убийственным презрением, - я никогда не считал своим священным долгом действовать в пользу избрания радикального представителя северного Ломшира и для этого предводительствовать пьяной чернью, которая может только бить окошки, грабить трудом нажатое состояние и подвергать опасности жизнь мирных граждан. Я кончил; мне более ничего не остается сказать, милорд.

- Я предчувствовал, что он наделает ошибок, сказал Гарольд на ухо Эстер, но видя, что она слегка от него отшатнулась, он поспешил прибавить, боясь, чтоб она не подумала, что он был оскорблен намеком Феликса. - Я не говорю об его последних словах; я подразумеваю все заключение его речи, он не должен был его произносить. Оно конечно повредит ему в глазах присяжных; они не поймут его слов или перетолкуют в дурную сторону. Я уверен, что он этим сильно возстановил судью против себя. Теперь остается посмотреть, что мы, свидетели, можем сказать в его пользу для уничтожения неприятного впечатления его собственной защиты. Я надеюсь, что стряпчий искусно подобрал необходимые свидетельства; говорят, что издержки по этому делу приняли на себя некоторые либералы, друзья Гольта в Глазго и Ланкашире. Но ведь, вероятно, ваш батюшка уже рассказал вам обо всем этом.

Первый свидетель, представленный защитой, был м-р Лайон. Сущность его показаний заключалась в том, что с начала прошлого сентября месяца до самого дня выборов, он находился в постоянных сношениях с подсудимым; что он очень близко был знаком с его характером, взглядами на жизнь и поведением во время выборов, и что, на основании всего этого, он твердо убежден, что участие Гольта в бунте и его роковая драка с полицейским происходили единственно от несчастной неудачи его смелых и добрых намерений. Он далее показал, что он присутствовал при свидании, в его собственном доме, подсудимого с м-ром Гарольдом Трансомом, который в то время производил агитацию в пользу своего избрания. Целью этого свидания, со пороны подсудимого, было объяснить м-ру Трансому, что от его имени угощают и спаивают спрокстонских рудокопов и рабочих; подсудимый протестовал против подобных мер и выразил опасение о могущих произойти от этого безпорядках и несчастиях, ибо, по его мнению, тайной причиной агитации было желание привлечь этих людей большими толпами к избирательным ящикам в день выборов. Несколько раз после этого свидания м-р Лайон слышал, как Феликс Гольт упоминал о том же предмете с грустью и опасением. Он сам посещал Спрокстон в качестве проповедника и знал, что подсудимый старался всеми силами основать там вечернюю школу и вообще его деятельность, посреди тамошняго рабочого люда, была исключительно сосредоточена на попытке убедить этих грубых людей оставить пьянство и более заботиться о воспитании своих детой. Наконец он показал, что подсудимый, по его просьбе, был в Дуфильде, в день назначения кандидатов и возвратясь оттуда говорил с негодованием о недостойной эксплоатации спрокстонских рудокопов, которая, по его словам, была простым наймом слепого насилия в видах личного интереса.

Странная наружность и манеры маленького диссентерского проповедника не могли не возбудить в стряпчих и адвокатах желания потешиться над ним. Он был подвергнут самому неприятному переспросу, который он перенес с необыкновенным спокойствием, весь поглощенный в свою священную обязанность говорить одну только истину. На вопрос, несколько насмешливый, принадлежит ли подсудимый к ею стаду, он отвечал торжественно понизив голос:

- Нет, дай-то Бог, чтоб он принадлежал! Я бы тогда чувствовал, что его великая добродетель и его чистая незапятнанная жизнь, свидетельствовали-бы о действительности той религии и той церкви, к которым я принадлежу.

Быть может ни один из присутствующих не мог достаточно оценить нравственного значения того факта, что индепендентский проповедник произнес такия слова. Однако, не смотря на это, в толпе пробежал ропот сочувствия.

хорошо понимал и вообще вполне чувствовал все неприятности, ожидавшия его на скамье свидетелей. Но он не потерял самообладания и не упустил случая грациозно порисоваться в таком положении, которое большинство бы людей нашло чрезвычайно для себя неловким. Он был довольно благороден, чтоб не питать никакой мелкой мести к Феликсу за то, что он гордо отвергнул все его предложения; он отличался всеми инстинктами истинного джентльмена и потому хорошо обсудил, как ему следовало поступить, чтоб поддержать свое достоинство.

Заняв место на скамейке свидетелей, он сделался предметом любопытного внимания всех присутствующих барынь, которые внутренно вздыхали о его вредном политическом направлении. Он стоял невдалеке от Феликса и оба радикала представляли, конечно, поразительный контраст.

кончилось тут и продолжалось вне дома м-ра Лайона. Выйдя из Солодовенного подворья, он и подсудимый отправились в контору м-ра Джермина, который вел в то время его дела относительно выборов Его целью при этом было исполнить желание Гольта, изследовать то, что будто бы производилось в Спрокстоне от его имени и, если возможно, положить конец недостойным проделкам. Как в Солодовенном подворье, так и в конторе стряпчого Гольт говорил очень строго и резко; очевидно его негодование было возбуждено мыслью о той опасности, которая могла произойти от наплыва необразованной, пьяной массы людей в день выборов. Он был убежден, что единственная цель Гольта было предотвращение безпорядков и прекращение того безнравственного влияния на рабочих, которое производило, по его мнению, щедрое угощение. Последующия события вполне оправдали протест и опасение подсудимого. Трансом не имел дальнейших случаев наблюдать за подсудимым, но если можно основываться на каком нибудь рациональном заключении, то, по его мнению, безпокойство, заранее выраженное Гольтом, было достаточной гарантией в справедливости тех побуждений, которые, по его собственным словам, руководили его поступками в день безпорядков. Гарольд кончил свою речь тем, что по его убеждению, на сколько он мог изучить Гольта в свое единственное свидание с ним, - подсудимый был нравственным и политическим энтузиастом, который, если бы вздумал побуждать других к чему нибудь то лишь к самому изысканному трудному, быть может и непрактическому, благородству и совестливости.

Гарольд говорил с такою определенностью и выразительностью, точно все сказанное им не имело никакого к нему личного отношения. Он конечно не вошел ни в какие ненужные подробности о том, что происходило в конторе Джермина; но его подвергли переспросу об этом предмете, что возбудило в публике много полусдержанных улыбок, пожатий плеч и тому подобного.

Вопросы эти все были направлены к тому, чтобы, если возможно, вывести заключение, что Феликс Гольт был побуждаем к своему протесту личною местью против политических агентов, поддерживающих агитацию в спрокстонских рудокопнях. Но подобный допрос походит на быструю пальбу, часто попадающую не в самую цель, а вокруг её. Адвокат, подвергавший Гарольда этому переспросу, находился в близких сношениях с ломширскими ториями и потому0 он извлек всевозможную пользу из своего положения. Под огнем различных допросов касательно Джермина и его агентов в Спрокстоне, Гарольд разгорячился и в одном из своих ответов, с резкой поспешностью, заметил:

Сознание, что он погорячился, очень разсердило бы Гарольда, еслиб он не утешал себя тем, что Джермин слышал его слова. Он вскоре снова совершенно овладел собою и когда ему задали вопрос: - одобряли-ли вы угощение спрокстонских рабочих, как необходимое средство при реформистских выборах? - он отвечал спокойно:

- Да; по моем возвращении в Англию, я, прежде чем предложить себя кандидатом в северном Ломшире, советовался с лучшими и опытнейшими избирательными агентами, как вигами, так и ториями. Они все были согласны на счет избирательных мер.

Следующий свидетель был известный нам Майк Бриндоль, представивший сведения на счет того, что говорил и делал подсудимый между спрокстонскими рабочими. Майк объявил, что Феликс возставал против пьянства, ссор, драк и г. д. и особенно хлопотал о воспитании, и заведении школ для маленьких детей. Когда же его подвергли переспросу, то Майк сознался, что он не мог представить больших подробностей, и что конечно Феликс говорил против лентяев, бедных и богатых, хотя по всей вероятности он намекал только на богатых, которые имели "право лениться", что иногда любил и сам, Майк, не смотря на то, что большею частию он был очень работящий человек. Остановленный за эти излишния распространения о своих собственных теориях и поступках, Майк скромно сознал, что отвечать на предлагаемые вопросы было великой задачей, неразрешимой для бедного работника, и потому начал грешить противоположным недостатком, т. е. безмолвием. Впрочем он еще раз повторил, что Феликс всего более заботился об учреждении школы для маленьких детей.

Остальные два свидетеля показали под присягой, что Феликс старался повести толпу вдоль Гобс-Лена, а не к замку, и что Тукер первый свирепо напал на него. Этим кончилась защита подсудимого.

то ей казалось можно было произвести на них такое впечатление, которое отразилось бы на приговоре. Не постоянно-ли случалось, что присяжные произносили виновен или невиновен из одного сочувствия или антипатии к подсудимому? Она была слишком неопытна чтоб возражать на свой довод, что обвинитель будет отвечать на защиту, что судья сделает свое заключение и оба постараются охладить произведенное на присяжных впечатление. Она чувствовала, горько чувствовала только одно, что судебное разбирательство клонилось к окончанию, а голос правды и истины раздавался не довольно громко.

Когда женщину побуждают к деятельности чувства благородные и возвышенные, то её пламенная энергия, опрокидывающая все преграды постоянно сдерживающия мужчин, - эта энергия делается источником самого драгоценного её влияния, помогает ей побороть самые опытные, практические умы. Её вдохновенное неведение придает величие её поступкам, столь нелепо простым, что они иначе вызвали бы только улыбку на наших устах. Искра того пламени, которое освещает всю поэзию и историю, горело в тот день в сердце прелестной Эстер Лайон. В этом отношении по крайней мере её судьба была счастливая: человек, которого она любила, был её героем; её пламенная страсть и поклонение идеалу сливались в один нераздельный, могучий поток. Теперь в её сердце, под влиянием этих двух чувств, было одно опасение, одно непреодолимое желание. Она не то чтобы решилась действовать, но она чувствовала какую то невозможнось не действовать. Она не могла сносить мысли, что суд над Феликсом кончится, что приговор будет произнесен, а между тем было опущено нечто, что можно было сказать в его пользу. Никакой свидетель не показал, как он вел себя и что он думал перед самым происшествием. Она должна была представить это необходимое свидетельство. Это было возможно. Времени еще было, хотя немного. Все другия чувства заменились в ней опасением пропустить удобную минуту. Уже допрашивали последняго свидетеля. Гарольд Трансом не мог еще возвратиться к ней со скамьи свидетелей, но м-р Линтон стоял подле нея. Поспешно, но твердо она шепнула ему:

- Да знаете-ли вы, что вы скажете, моя милая? отвечал Линтон, смотря на нее с удивлением.

- Да. - Идите, умоляю вас, ради Бога, промолвила Эстер тем тоном искренней мольбы, который гораздо красноречивее слез, - я бы скорее умерла, чем не исполнила этой обязанности.

Старый ректор, всегда придерживающийся добродушному взгляду на все, видел в этом желании Эстер только лишний шанс спасения для бедного человека, попавшого в такия затруднительные обстоятельства. Он более не спорил, но пошел прямо к стряпчему.

Прежде чем Гарольд узнал о намерении Эстер, она уже была на дороге к скамье свидетелей. В ту минуту как она там появилась, по всем присутствующим пробежала как бы электрическая искра, и даже сам Феликс вздрогнул, хотя до тех пор стоял недвижимо. Лицо его мгновенно просияло, и близь-стоявшие могли заметить, как задрожала его рука, покоившаяся на загородке.

она стояла перед многочисленным собранием совершенно чуждая застенчивости или суетных мыслей. Голос её раздавался громко, ясно, точно она исповедывала свою веру. Она начала говорить без запинки и продолжала свою речь без остановок. Глаза всех были устремлены на нее с серьезным, почтительным вниманием.

- Я, Эстер Лайон, дочь м-ра Лайона, индепендентского проповедника в Треби и одного из свидетелей в пользу подсудимого. Я хорошо знаю Феликса Гольта. В день выборов в Треби, Феликс Гольт пришел ко мне в ту самую минуту, когда я была очень испугана шумом, долетавшим до меня из главной улицы. Он знал, что отец мой был в отсутствии и полагал, что я очень встревожусь от происходившим безпорядков. Было около полудня и он пришел мне сказать, что безпорядки утихли и улицы почти пусты. Но он всеже выразил опасение, чтоб люди не собрались снова после попоек и не произвели вечером чего нибудь еще худшого. Эта мысль его очень огорчала. Он остался у меня недолго и потом ушел. Он был очень грустен. Ум его был полон великих решений, проистекавших из его доброго расположения ко всем ближним. Он никогда не принял бы участия в безпорядках или не ранил бы человека, еслиб не быль невольно увлечен потоком. Он очень благородный и мягкосердечный человек; он никогда не мог питать других намерений, кроме добрых и мужественных.

Было что-то величественно-наивное, великолепное, в этом поступке Эстер; даже в самых грубых умах не возродилось никакого мелкого, низкого подозрения. Трое из присутствующих, которые знали ее лучше всех на свете, даже её отец, даже Феликс Гольт - чувствовали вместе с восторгом какое-то изумление. Это блестящее, нежное, прелестное создание казалось какой то роскошной игрушкой, но вот неведомая рука дотронулась до струны её сердца и раздавшаяся мелодия вызвала слезы на глазах всех присутствующих. Полгода тому назад страх показаться смешной, парил над поверхностью её жизни, но глубина внизу дремала.

Когда она замолкла, Гарольд Трансом подал ей руку и отвел ее на свое место. Тут только впервые Феликс не вытерпел и взглянул на нее; их глаза встретились в одном торжественном взгляде.

После этого Эстера была не в состоянии прислушиваться к тому, что происходило, не в состоянии судить о том, что она слышала. Исполнив то, к чему ее влекло пламенное побуждение сердца, она как бы израсходовала всю свою энергию. Наступило краткое молчание и в толпе только слышались шопот, сморканье, кашель. Публика как бы чувствовала, что наступало снова ненастье. При таком положении дела встал обвинитель, чтоб отвечать на защиту. Поступок Эстер имел влияние громадное, не минутное; но это влияние не было заметно в ходе судебных прений. Обвинитель, исполняя свой долг, рельефно возстановил все факты, говорившие против подсудимого и влияние этих фактов на ум присяжных было подкреплено заключением судьи. Собрание фактов, тем более подбор их, должны иметь какую нибудь цель; человеческое безпристрастие, юридическое-ли оно или какое другое, едва-ли может не склоняться хоть немного в ту или другую сторону. Не то чтоб судья желал очень строгого приговора; нет, он только строго смотрел на дело. Поступок Феликса не был таким, который побудил бы его к снисхождению, и в наставлении присяжным настроение его ума конечно отразилось в том свете, в котором он представил совершенное убийство. Даже многим из присутствующих в суде, которых не побуждал юридический долг, казалось, что не смотря на высокое уважение, питаемое к подсудимому его друзьями и на милое участье одной благородной прелестной женщины - его поведение было все же опасным и глупым: а убийство полицейского было все же преступлением, на которое нельзя было смотреть с снисхождением.

Но она спокойно отвечала, что лучше останется; она только немного устала после своей речи. Она решилась не спускать глаз с Феликса до той минуты, пока он не выйдет из суда.

Хотя она не могла следить за речами обвинители и судьи, она ясно понимала короткия и определенные фразы. Она слышала, как присяжные произнесли: "виновен в неумышленном убийстве". Каждое слово из приговора, прочитанного судьей врезалось в её памяти с такою ясностью, точно эти слова должны были вечно раздаваться в её ушах и днем, и ночью. Она не спускала глаз с Феликса и когда судья произнес"тюремное заключение на четыре года,"

Эстер вздрогнула и сердце её болезненно сжалось, но боясь изменит себе, она схватила м-с Трансом за руку и как бы набрала силы от прикосновении к живому существу.

В эту минуту Феликс обернулся. Эстер не могла более видеть его лица.

- Поедемте, сказала она, спуская свою вуаль.