Феликс Гольт.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XLIX. (старая орфография)

XLIX.

В этот день Эстер обедала одна со старым м-ром Трансом. Гарольд велел сказать, что он занят и уже обедал, а м-с Трансом, что она больна. Эстер была разочарована тем, что не скоро узнает о Феликсе и ей стало уже казаться, что известия были не добрые, иначе Гарольд поспешил бы ее обрадовать. После обеда старик как всегда пошел отдохнуть в библиотеку, а Эстер осталась одна в маленькой гостиной; уединение этой ярко освещенной комнаты было как-то необыкновенно тягостно для нея. Хотя эта комната была очень красивая, но она ее не любила.... Большой портрет м-с Трансом во весь рост, составлявший единственное украшение стен, слишком сосредоточивал на себе её внимание; это лицо, сиявшее блеском и юностью, возбуждало в уме Эстер горькое сравнение с тем старческим лицом, полным горя и холодного отчаяния, которое она видела каждый день. Многие из нас помнят как в детстве одно мрачное, недовольное лицо портило все наши забавы. Эстер оставила далеко за собою это время детства и находилась в совершенно других условиях; постоянное присутствие мрачного, недовольного лица не производило на нее смутного, неприятного впечатления, но вызывало грустные, тяжелые думы. Теперь в эти уединенные часы, проведенные ею по возвращении из Ломфорда, ум её был погружен в те возвышенные думы, в которых мы, как бы отрешаемся от нашей собственной жизни, как бы становимся зрителями наших собственных поступков и безпристрастно взвешиваем представляющийся нам соблазн наших собственных страстей и слабостей. "Мне кажется во мне начинает говорить та сила, которую Феликс так желал видеть во мне, я вскоре совершенно просветлею," сказала она себе с меланхолической улыбкой и погасила восковые свечи, чтоб отделаться от тяжелого впечатления рокового портрета, улыбавшагося так беззаботно, не предвидя горького будущого.

Через несколько минут в комнату вошел Доминик и объявил, что м-р Гарольд покорнейше просит ее пожаловать к нему, в кабинет, по очень важному делу, куда и он сейчас прийдет. Эстер встала и пошла с удивлением и испугом. Все её опасения и все её надежды в эту минуту сосредоточивались на Феликсе Гольте и ей не пришло в голову, чтоб Гарольд мог сказать ей что либо важное в этот вечерь о каком нибудь другом предмете.

Доминик поставил ей прелестное, изящное кресло против большого покойного кресла Гарольда. Все роскошные безделушки, окружавшия ее, и пустое кресло напоминали ей о немедленном приходе Гарольда; сидя тут и ожидая его, она впервые стала с нетерпением и с каким-то странным отвращением думать о его заискивающем ухаживаньи за ней. Вскоре дверь отворилась и Гарольд вошел в комнату.

Со времени своего разговора с матерью, он успел собраться с силами, переоделся и был совершенно спокоен. Он твердо решился поступать так, как требовала строгая честь, как бы это ему дорого ни стоило. Правда, он питал тайную надежду, что подобный поступок не будет ему стоить того, что он теперь ставил выше всего на свете, правда, он даже ожидал награды, но точно также правда, что он поступил бы одинаково, еслиб не ожидал ничего и не надеялся ни на что.

Взглянув на него, Эстер стало как-то стыдно за свое нетерпение. Она ясно видела, что его ум угнетало какое-то горе. Но в тоже мгновение в её сердце пробудилось опасение, не скажет ли он чего безнадежного о Феликсе.

Они молча пожали друг другу руку; Эстер смотрела на него с тревожным удивлением. Он выпустил её руку, но ей и в голову не пришло сесть, и потому они оба во все время разговора стояли перед камином.

- Не пугайтесь, сказал Гарольд, видя, что его торжественное лицо внушало ей опасения, - вы верно замечаете, что я взволнован. Это волнение происходит от неожиданного горя - но горя, касающагося только меня и моего семейства. Ни до кого другого это не относится.

Эстер еще более изумилась и еще более почувствовала сострадания к нему.

- Но, продолжал Гарольд после минутного молчания и голосом, в котором слышалось глубокое чувство, - это горе изменяет мое положение в отношении вас. Об этом-то я и желал, не медля ни минуты, с вами переговорить.

Эстер продолжала смотреть на него глазами широко раскрытыми от безпокойного ожидания. Гарольд отвернулся немного в сторону, облокотился на камин, и опустил глаза.

- Мои чувства увлекают меня в совершенно противоположную сторону. Мне нечего говорить, что ваше внимание ко мне чрезвычайно мне дорого, что еслиб наше взаимное положение было иное и я бы не боялся прослыть корыстолюбцем, то давно сказал бы вам прямо, что я нас люблю и что мое счастье только возможно, если вы согласитесь выдти за меня замуж.

Эстер чувствовала, что её сердце начинало болезненно биться. Слова и тон Гарольда так глубоко ее тронули, что предстоявшая ей задача была гораздо труднее, чем она предполагала. Воцарившееся молчание, едва прерываемое треском огня, казалось им целой вечностью. Наконец Гарольд снова обернулся к ной и сказал:

- Да, я узнал сегодня нечто изменяющее мое положение в отношении вас. Я не могу открыть в чем заключается это неожиданное бедствие. Оно и не нужно. В этом нет моей собственной вины. Но все же в глазах света я более не ношу теперь того незапятнанного имени, которым я гордился, когда лелеял надежду назвать вас своей женою. Вы очень молоды, вы вступаете в новую жизнь с блестящими надеждами, вы достойны всего лучшого. Я считал необходимым объясниться с вами; быть может это было с моей стороны излишней самонадеянностью, но мне надо было принять эту предосторожность против самого себя. Теперь я уничтожил себе всякую возможность умолять вас принять то, что другие считают запятнанным, обезчещенным.

Эстер была глубоко тронута. С тем парадоксальным стремлением, какое мы иногда ощущаем, она в эту минуту жалела, что не могла всем сердцем любить этого человека. Глаза её наполнились слезами; она не произнесла ни слова, но с ангельскою нежностью в лице, положила руку ему на плечо. Гарольд сделал над собою неимоверное усилие и тихо произнес:

Эстер терзало сознание всей безъисходной трудности её положения. Её сочувствие к Гарольду в эту минуту было так сильно, что оно словно набрасывало дымку на все прежния её мысли и решения. Ей казалось невозможным нанести ему новую рану. Не снимая руки с его плеча, она застенчиво промолвила:

- Вы обязаны... вы принуждены... ехать во всяком случае?

- Быть может, не во всяком, отвечал Гарольд и кровь бросилась ему в лицо; - по крайней мере не на долго, не навсегда.

Эстер увидела, что глаза его засветились неожиданным блеском, а потому с ужасом и неимоверной поспешностью она прибавила:

С этими словами она отдернула свою руку, но Гарольд поднес ее к губам и почтительно поцеловал. Она отвернулась и почти упала в кресло. Она не хотела так уйти от Гарольда. Во все время их разговора, она жаждала у него что-то спросить, но не имела на это духа. Она должна была ждать не вспомнит ли он о чем нибудь другом, кроме собственного горя. Она сидела безпомощная, под влиянием боровшихся в ней противуположных чувств, а Гарольд стоял в некотором от нея разстоянии, терзаемый неизвестностью и отчаянием, он страдал теперь гораздо более прежнего, ибо он исполнил свой долг и никакое возвышенное побуждение не поддерживало более его сил.

Последния слова Эстер отняли у него возможность продолжать разговор о том предмете, который всецело занимал его ум и сердце. Но все же она сидела перед ним и он, стараясь в своем уме отгадать её чувства, вспоминал все, что она делала и говорила в последние дни. Этот ряд воспоминаний побудил его сказать:

- Вы будете рады услышать, что мы подадим министру прошение о помиловании молодого Гольта. Уже собрано множество подписей. Ваша речь много в этом помогла. Вы заставили всех желать того, чего вы сами желали.

Вот весть, которую Эстер так долго жаждала услышать и о которой спросить не имела смелости, как из уважения к неожиданному горю Гарольда, так и от стыдливости, мешающей всегда человеку говорить о том, в чем он всего более нуждается. Несказанное утешение, которое произвели на нее желанные слова Гарольда, подействовали на нее даже физически; выражение и цвет её лица мгновенно изменились. Но мы объясняем себе признаки волнения в людях точно также, как объясняем себе и признаки других явлений - часто совершенно ошибочно, или не имеет настоящого ключа к их разгадке. Гарольд не понял, что Эстер с нетерпением ожидала привезенного им известии; он приписал её волнение к очень естественному чувству удовольствия, которое возбудил в ней его намек на необыкновенную силу её красноречия.

Гарольд уходя в свою спальню думал о завтрашнем дне, хотя и с сомнением, но не лишенным надежды. Эта прелестная женщина, к которой он чувствовал такую страстную любовь, на что никогда не считал себя способным, могла своею любовью сделать для него не столь тягостным разразившееся над ним унижение. Если же она его не любила, то ему оставалось утешение, что он поступил как истинный джентльмен.

Эстер пошла на верх к себе в комнату с мыслию, что ей не спать в эту ночь. Она поставила свечку на коммод и не помышляла раздеваться. Ей надо было спокойно, ясно обсудить не настоящее, но будущее, она жаждала найти покой в окончательном решении своей судьбы. Трудно ей было решиться. И тут, и там ее ждали жертвы, самоотречение. Волнение её было так велико, что она ходила взад и вперед по комнате, останавливалась перед окном и отбросив назад свои волосы, устремляла взгляд на нечто невидимое. Не более полугода прошло с тех пор, как это юное создание увидело впервые Феликса Гольта. Но жизнь измеряется быстротою перемен и рядом впечатлений, изменяющих все существо человека; Эстер испытала страшный внутренний переворот. И этот переворот еще не был совершенно окончен.

Она теперь глубоко чувствовала, что было нечто нечто её души; чтоб быть посвященным в это блаженное таинство, она должна часто идти по трудному пути, дышать хладным воздухом, жить во мраке. Неправду говорят, что любовь делает все легким; напротив, она побуждает нас избрать то, что трудно. Предъидущая жизнь Эстер привела ее в столкновение со многими явлениями не положительно дурными, но неприятными. Что еслиб она избрала трудный путь и ей пришлось бы идти по нем одной, не имея мощной руки, на которую можно опереться, не имея другого самого себя, который был бы для нея и радостью и примером? Её прошедший опыт не давал ей питать никаких иллюзий. Она знала эту мрачную жизнь в уединенных закоулках, с этими постоянными столкновениями, с низкими грубыми людьми, что отсутствие всего изящного, эту необходимость постоянного труда; а то, что должно было сделать эту жизнь трудов и лишений земным раем, - присутствие и любовь Феликса Гольта были только надеждою, но не достоверным фактом. Эстер не даром была женщина и потому надежды являлись в ней сильным двигателем. Она знала, что он любил ее; но говорил ли он какую помощь может принести мужчина женщине, если она его достойна? А если она докажет, что она его достойна? Но все же ее мучило опасение, что она может, так или иначе, остаться одна на каменистом трудном пути, может ослабеть на нем и придти в отчаяние. Даже, если её надежда исполнится, то она знала, что от нея будут требовать многого.

С другой стороны, ей представлялась судьба, в которой было все приятно, все легко, только не было там места тем чувствам и стремлениям, отказаться от которых, однажды их узнав, казалось ей унижением и позором. С ужасной ясностью, благодаря всему, что она видела, в Трансом-Корте, она представляла себе ту блестящую неволю, которая будет ее связывать по рукам и по ногам, будет сдерживать все её стремления. Тревожиться посреди роскошного покоя, скучать посреди блестящих забав - казалось ей возможным уделом для обитательницы этого дома; не видала ли она тому пример ежедневно? Любовь Гарольда Трансома уже не была более фантазией, с которой она играла по своему произволу, а действительным фактом, пугавшим ее своим гнетущим игом. С тех пор как она и Феликс поцеловали друг друга в тюрьме, она чувствовала будто отдала себя всецело во власть другого. Однако то, что случилось в тот вечер, усилило её сочувствие к Гарольду. Неожиданное же бедствие, разразившееся над ним, так сильно тронуло ее, что ей было больно, страшно подумать, как она на другое утро скажет ему, что нибудь кроме желанного им утешения.

Время близилось к полночи, но занятая этом длинным рядом противоположных мыслей, быстро сменявшихся одна другой, Эстер чувствовала себя столь бодрой, как никогда днем. Вокруг нея царствовала полнейшая тишина, только извне гудел ветер. Вдруг ей послышался какой-то звук очень слабый, отдаленный. Она подошла к двери и ясно разслышала какой-то шорох в корридоре. Он приближался все ближе и ближе, и замер у самой двери. Через секунду шорох снова раздался и как будто стал удаляться в другую сторону. Эстер с удивлением прислушивалась. Снова шорох стал приближаться, снова замер и снова стал удаляться. Это повторялось несколько раз; наконец Эстер не выдержала, и быстро открыв дверь, увидела в полумраке высокую фигуру м-с Трансом, которая, закрыв лицо руками, медленно шагала взад и вперед по корридору.