Даниэль Деронда.
Часть первая. Избалованное дитя.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть первая. Избалованное дитя. Глава II. (старая орфография)

ГЛАВА II.

Вот письмо, которое Гвендолина нашла у себя на столе:

"Милое мое дитя!

Вот прошла уже неделя, как я напрасно жду от тебя весточки. Ты в последний раз писала, что Лангены хотели ехать в Баден. Как тебе не стыдно быть настолько легкомысленной, чтобы не уведомить меня о своем новом адресе? Я опасаюсь, что это письмо не дойдет до тебя. Во всяком случае, ты должна была возвратиться домой уже в сентябре, а теперь я прошу тебя приехать, как можно скорее, потому что если-б ты израсходовала все свои деньги, то я не могла-бы тебе ничего выслать, а занимать у Лангенов ты не должна: мне нечем им заплатить. Да, дитя мое, вот грустная весть, к которой я не умею тебя подготовить, как следует. Нас поразило страшное несчастие. Ты не имеешь никакого понятия о делах и этого не поймешь, но Грапнель и К° обанкротились на миллион и мы, т. е. тетка Гаскойн и я, совершенно разорены. У твоего дяди остался только его пасторский доход, но все-же, продав лошадей и поместив где-нибудь мальчиков, они могут еще существовать. У меня-же не осталось ничего. Все, что нажил наш бедный отец, должно итти в уплату долгов. Сердце разрывается при мысли, что я должна писать об этом тебе; но чем скорее ты это узнаешь, тем лучше. Конечно, нельзя не сожалеть, что ты уехала именно в это время; но я никогда не буду упрекать тебя, милое дитя мое, и, если-б только могла, я избавила-бы тебя от всяких неприятностей. По дороге домой ты можешь на свободе подготовиться к ожидающей тебя здесь перемене. Может быть, нам немедленно придется оставить Офендин, так-как я полагаю, что м-р Гейнс возьмет его обратно. Конечно, мы не можем поселиться в пасторском доме: там нет свободного угла. Мы будем принуждены переехать в какую-нибудь бедную хижину и жить милостями дяди Гаскойна, пока не представится какого-нибудь места. Я не в состоянии уплатить теперь даже жалованья слугам и долги в лавки. Будь тверда, дитя мое, и покорись воле Божией, хотя, правда, очень тяжело примириться с мыслью, что мы всем этим обязаны преступному легкомыслию м-ра Лосмана. Твои бедные сестры только плачут и ни в чем не могут мне помочь. Если-б ты была здесь, быть может, блеснул-бы луч света в отуманившей нас черной туче. Я никак не могу поверить, чтоб ты была рождена для бедности. Если Лангены останутся еще заграницей, то найди кого-нибудь, с кем ты-бы могла вернуться; но, во всяком случае, приезжай как можно скорее к твоей горюющей и любящей тебя матери

Первое впечатление, произведенное на Гвендолину этим письмом, было сокрушающее. Слепая уверенность, что её судьба должна быть блестяща, и что всякое затруднение само собою сгладится, укоренилось в её сознании еще крепче, чем в уме её матери, благодаря её молодой крови и внутреннему сознанию своего превосходства. Ей так-же трудно было вдруг поверить, что ее ждали бедность и унизительная зависимость, как почти недостижимо было её цветущим физическим силам леденящее сознание о неизбежности смерти. В продолжение нескольких минут она стояла неподвижно; потом быстро сдернула с головы шляпку и машинально посмотрела в зеркало. Её гладкие светло-каштановые волосы были в порядке, точно она сейчас причесалась для бала; она имела полное право, как это делала нередко, полюбоваться собою (совершенно позволительное удовольствие); но теперь она не сознавала своей красоты и безчувственно смотрела в пространство, точно ей послышался какой-то страшный звук, и она ждала с трепетом его объяснения. Потом она бросилась на красный бархатный диван, перечитала два раза письмо и, бросив его на пол, задумалась.

Подперев подбородок руками, она сидела неподвижно, но не плакала. Она хотела серьезно обдумать свое положение и скорее смело, отпарировать удар, чем предаться глупому отчаянию. Сердце её не болело за "бедную маму!" - её мать никогда, повидимому, не пользовалась благами жизни, - и если в эту минуту она могла кого-нибудь сожалеть, то только себя. Но все её существо теперь было преисполнено не сожалением, а злобой и жаждой сопротивления; ее бесила мысль, что она проиграла все свои деньги в рулетку, тогда как, улыбнись ей счастье еще в этот день, она могла-бы повести домой значительную сумму денег или, продолжая игру, приобресть целое состояние, которое обезпечило-бы все её семейство. Даже теперь это было еще возможно! Хотя у нея оставалось только четыре соверена, но она могла заложить свои золотые вещи, что на германских водах не считается позором; даже не получив этого рокового письма, она, по всей вероятности, решилась-бы заложить свое этрусское ожерелье, - которое она, по счастливой случайности, давно уже не надевала, - чтобы иметь право сказать, что живет широко и беззаботно, а не скучно и глупо. С десятью соверенами в кармане и с прежним счастьем, которое, она была убеждена, должно вернуться к ней, она могла-бы сделать многое. Для нея, пожалуй, лучше было остаться еще несколько дней и продолжать игру. Если её родственники и не одобрят способа приобретения ею денег, то все-же деньги у нея будут.

Воображение Гвендолины рисовало ей блестящия перспективы подобной решимости, хотя и не так убедительно и неопровержимо, как обыкновенно бывает со страстными игроками. Она взялась за рулетку, побуждаемая не страстью к игре, а желанием испытать, есть-ли у нея эта страсть; её ум был в состоянии вполне трезво взвесить все случайности. Блестящая картина выигрыша пленяла ее, но возможность проигрыша представлялась ей столь-же ясно, со всеми тяжелыми для её гордости последствиями. Она решилась скрыть от Лангенов несчастие, разразившееся над её семейством, и тем избавить себя от их сострадания; но если-б она заложила свои золотые вещи, то ее непременно осыпали-бы вопросами и упреками. Единственный путь избегнуть невыносимых для нея неприятностей было - заложить ожерелье на следующее утро, как можно ранее, сказать Лангенам, что мать требует её немедленного возвращения без всякого предлога, и в тот-же вечер уехать в Брюссель. Правда, у нея не было горничной, и Лангены могли воспротивиться её отъезду без приличной спутницы, но её решимость была непреклонна.

Она не легла спать, зажгла все находившияся в комнате свечи и стала поспешно укладывать свои вещи. В голове-же её по-прежнему теснились противоположные мысли о могущих произойти на следующий день затруднениях; то ей мерещились неприятные объяснения и прощанье с Лангенами, быстрое путешествие к грустно преобразившемуся родительскому дому, то ее соблазняла возможность остаться еще один день и снова попытать счастья в рулетку. Но в глазах её рулетка теперь была неизбежно связана с ироническим взглядом м-ра Деронда, а этот взгляд как-то неминуемо вел к проигрышу. Образ этого злого гения, отвратившого от нея счастье, побудил ее решиться на немедленный отъезд, и потому она уложила все свои вещи, чтоб отнять у себя всякую возможность остаться.

достаточно ее освежить, а легкие следы усталости под глазами делали ее еще интереснее. К шести часам она была уже совершенно готова; одевшись в серое дорожное платье и держа в руках поярковую шляпу, она решила, что выйдет из дома тотчас-же, как наступит время, когда дамы отправлялись к источнику. Сидя у окна, облокотясь на спинку стула, в позе, точно нарочно выбранной для портрета, она посмотрела в зеркало. Себялюбие может существовать без самодовольства, даже вместе с чувством недовольства собою, которое тем сильнее, чем эгоизм пламеннее; но Гвендолина не знала этой внутренней борьбы. Она наивно восхищалась своей счастливой особой, за что, конечно, никто, кроме самого жестокосердого святоши, не станет упрекать молодую девушку, ежедневно видевшую приятное отражение своей особы в лести друзей и в зеркале. Даже теперь, в первую минуту горя, когда она от нечего делать смотрела на свое изображение, лицо её, мало-по-малу, приняло самодовольное выражение. Её прелестные губы все более и более складывались в улыбку; наконец, она, протянувшись к зеркалу, поцеловала холодное стекло. Как могла она верить в горе? Если-б оно разразилось над её головою, она чувствовала достаточно силы побороть его или убежать, как она уже однажды сделала. Все казалось ей более вероятным, чем подчинение горю или даже неприятностям.

Баронесса Ланген никогда не выходила из своей комнаты до завтрака, так-что Гвендолина могла совершенно безопасно воротиться со своей ранней прогулки по Обер-Штрассе, где находился магазин золотых дел мастера, который, без сомнения, был открыт после семи часов. В это время все лица, с которыми она не желала-бы встретиться, или гуляли у источника, или еще спали; только из окон отеля "Czavina" можно было проследить за нею до магазина Винера. Но и это обстоятельство ее мало безпокоило, тем более, что она могла зайти к золотых дел мастеру и для того, чтоб купить понравившуюся ей вещь. Эта искусная ложь блеснула в её голове при мысли, что в отеле жил Деронда.

В эту минуту она была уже далеко на Обер-Штрассе и поспешно шла своей обычной волнистой походкой, при чем вся её фигура и платье грациозно извивались, прельщая всех, за исключением очень немногих, находивших в ней что-то змеиное и возстававших против поклонения змеям. Она не оглядывалась по сторонам и, войдя в магазин, так хладнокровно предложила свое ожерелье м-ру Винеру, что он заметил только её гордую осанку и значительную величину бирюзы. Три главные камня принадлежали к цепочке, носимой некогда её отцом, но она не знала отца и находила, что удобнее всего ей было разстаться именно с этим ожерельем. Повидимому, суеверие прямо противоречит рационализму и не может существовать вместе с ним; но рулетка развивает романтичное суеверие относительно шансов игры и в то-же время самый прозаичный рационализм во всем, что касается человеческих чувств, преграждающих путь к приобретению денег для игры. Гвендолина только сожалела, что она могла прибавить к своим четырем соверенам не более девяти новых. Но она была гостьей Лангенов и, следовательно, ей ничего не приходилось платить за квартиру и стол, а тринадцати соверенов было более чем достаточно для возвращения домой; даже если-б она решилась поставить три соверена на игорном столе, то все-же остальных хватило-бы для путешествия, так-как она намеревалась ехать день и ночь. Возвратившись домой, она прошла в залу и стала там, дожидаться завтрака, решившись сказать Лангенам, что получила письмо от матери, желавшей её возвращения, что она намерена ехать, но еще не определила дня своего отъезда. Закрыв глаза от усталости, она с нетерпением ожидала прихода Лангенов и придумывала, как-бы ей отложить свою поездку, хотя-бы на один день.

бледнее и взволнованнее, чем даже по прочтении письма матери. Что-то говорило ей, прежде, чем она открыла посылку, что это было только-что заложенное ею ожерелье. Действительно, в батистовом платке лежало завернутое ожерелье, а внутри находился лоскуток бумаги, на котором было поспешно, но четко написано карандашем: "Посторонний человек, нашедший ожерелье мисс Гарлет, возвращает его с надеждою, что она более не рискнет его потерять".

Гвендолина вспыхнула от злобы и от оскорбленной гордости. В платке был оторван угол, на которым могла быть метка, но образ посторонняго ей человека ясно рисовался в её воображении. Это был Деронда. Он, должно-быть, видел, как она вошла в магазин, последовал туда за нею и выкупил ожерелье. Он позволил себе непростительную дерзость и поставил ее в ужасное положение. Что ей было делать? Конечно, она не могла открыто признать, что он прислал ей ожерелье, и возвратить его по адресу; этим путем она поставила-бы себя в еще худшее положение, если-б её догадка оказалась ошибочной. Даже если-б "посторонний человек" был действительно Деронда, то она не могла сознаться перед ним, что знает, кто поступил с нею так дерзко, не могла встретиться с ним после подобного признания. Он, конечно, знал, что поставит ее в самое унизительное, безпомощное положение; он начал с того, что иронически смотрел на нее, а теперь принял на себя роль непрошенного ментора. Горькия слезы злобы выступили на глазах Гвендолины. Никто еще никогда не смел обращаться с нею иронически и презрительно. Одно было для нея ясно: это то, что ей необходимо тотчас уехать. Она не могла показаться в общественной зале, а тем менее у игорного стола, где ее, быть может, ожидал Деронда.

к ней возвратилось её самообладание, спокойно сошла вниз. Она прямо объявила своим друзьям, что получила письмо от матери, которая требовала её возвращения по причине, как она опасалась, неприятной для нея. Она всю ночь укладывалась и теперь совсем готова к отъезду. Эти слова вполне объяснили следы усталости и слез на её лице. Как она и ожидала, Лангены сначала возмутились против её желания ехать одной, но Гвендолина упорствовала; она решила, что сядет в дамский вагон и преблагополучно доедет одна; она, как им известно, не из трусливых.

проститься навсегда.