Даниэль Деронда.
Часть первая. Избалованное дитя.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть первая. Избалованное дитя. Глава VI. (старая орфография)

ГЛАВА VI.

Строгая критика Клесмера причинила Гвендолине нового рода неприятное ощущение. Она искренно сожалела, хотя не призналась-бы в этом публично, что не имела музыкального образования мисс Аропоинт и не могла оспаривать мнения Клесмера с полным знанием дела. Еще менее призналась-бы она, даже в глубине своей души, что при каждой встрече с мисс Аропоинт, она испытывала чувство зависти. Правда, она завидовала не её богатству, а тому, что нельзя было не признать известного умственного превосходства, серьезного музыкального таланта и изящного вкуса в этой простенькой, невзрачной молодой девушке с посредственной фигурой, весьма обыкновенными чертами, желтоватым цветом лица и невыразительными глазами. Все это раздражало и сердило Гвендолину, тем более, что мисс Аропоинт нельзя было насильно завербовать в число своих поклонников, а, напротив, эта ничтожная по наружности двадцати-четырех-летняя молодая девушка, на которую может быть, никто не обратил-бы внимания, еслибы она не была мисс Аропоинт, по всей вероятности, считала способности мисс Гарлет очень обыкновенными, хотя это оскорбительное мнение скрывалось под личиной самого любезного обращения.

Однакож, Гвендолина не любила останавливаться на фактах, бросавших на нее неблагоприятный свет. Она надеялась, что Клесмер, так неожиданно расширивший её музыкальный горизонт, должен будет переменить свое мнение об её музыкальных способностях. В его отсутствие - он часто ездил в Лондон - она играла и пела гораздо смелее. Её пение возбуждало восторг везде, от замка Бракеншо до Ферса; вместе с успехом к ней возвратилось её обычное душевное спокойствие, так-как она более доверяла похвалам, чем порицанию, и не принадлежала к тем исключительным людям, которые жаждут достигнуть совершенства, вовсе не требуемого их соседями. В её характере и в её способностях не было ничего исключительного или необыкновенного: необыкновенны были только её удивительно-грациозные движения и известная смелость, придававшая пикантную прелесть очень обыкновенному эгоизму, необращающему на себя никакого внимания при непривлекательной внешности. Я знаю, что эти качества сами по себе не могут возбуждать внутренней жажды к превосходству, а только влияют на способ, которым оно достигается; особенно когда этого превосходства жаждет молодая девушка. Гвендолина внутренно возставала против тирании некоторых условий семейной жизни; можно было подумать, что она в этом случае руководствовалась самыми смелыми теориями, но в сущности у нея не было никаких теорий и она отвернулась-бы от всякой женщины, поддерживающей теоретическую или практическую реформу, и, пожалуй, подняла-бы ее на смех. Она наслаждалась сознанием, что может считать себя существом необыкновенным; но её кругозор не был шире кругозора тех приличных романов, героиня которых выражает в стремлениях своей души, на страницах дневника, смутную силу, своеобразность и гордый протест, а в жизни строго следует светским правилам и, если случайно попадет в трясину, то весь драматизм заключается в том, что на ней атласные туфли. Этого рода уздой природа и общество удерживают энергичные натуры от стремления к необыкновенным подвигам, так-что душа, пылающая желанием узнать чем должен быть мир, и готовая поддержать это пламя всем своим существом, запирается в клетку пошлых общественных форм и не производит ничего необыкновенного.

Этот пошлый результат грозил и стремлениям Гвендолины, даже в первую её зиму в Офендине, где все для нея было ново. Она решилась не вести той жизни, какой довольствуются обыкновенные молодые девушки, но не понимала ясно, как она возьмется за другую жизнь и какими именно поступками она докажет себе что она свободна. Она все-же считала Офендин хорошим фоном для блестящей картины, если-б совершилось, что-нибудь необыкновенное, но вообще она винила во многом офендинское общество.

Первые её выезды не доставили ей большого удовольствия, кроме сознания действительной силы своей красоты, и, в промежутках между ними, она посвящала все свое время на совершенно детския забавы. Отстаивая свои индивидуальные права, на-сколько это было возможно, она отказалась от уроков с Алисой, на том основании, что та извлечет гораздо более пользы из невежества; вместе с нею, мисс Мерри и горничной, служившей одновременно всем обитательницам Офендина, Алиса, стала приготовлять различные театральные костюмы для шарад и маленьких пьес, которые Гвендолина намеревалась ввести в моду в местном обществе. Она прежде никогда не играла и только в школе участвовала в живых картинах, но была уверена, что имеет все задатки сделаться прекрасной актрисой. Она два раза была во французском театре в Париже и слыхала от матери о Рашели, так что, размышляя о своей будущей судьбе, она часто спрашивала себя: не сделаться-ли ей великой актрисой в роде Рашели, даже затмить ее, потому что была гораздо красивее этой сухощавой еврейки? Между тем дождливые дни, предшествовавшие рождественским праздникам, весело прошли в приготовлении греческих, восточных и других фантастических костюмов, в которых Гвендолина позировала и произносила монологи перед домашней публикой. В состав этой публики однажды пригласили, для усиления рукоплесканий, и экономку, но она оказалась недостойной роли зрительницы, так-как сделала замечание, что мисс Гарлет походила более на королеву в своем обыкновенном платье, чем в белом мешке без рукавов. После этого ее более уже не приглашали.

- А что, мама, я не хуже Рашели? - спросила Гвендолина однажды, прочитав несколько трагических монологов в греческом костюме перед Анной.

- У тебя руки лучше, чем у Рашели, ответила м-с Давило, - но твой голос не так трагичен: в нем нет низких нот.

- Я могу брать и низкие ноты, если за хочу, - произнесла Гвендолина, но потом прибавила решительным тоном: - по-моему, высокие ноты трагичнее; оне женственнее, а чем женщина более походит на себя, тем она трагичнее в отчаянных поступках.

- Может быть, ты и права. Но вообще я не понимаю, к чему приводить в ужас людей; а ужь если надо делать что-нибудь страшное, то предоставим это мужчинам.

- Как вы прозаичны, мама! Все великие, поэтические преступники были женщины. Мужчины - несчастные, осторожные трусы.

- А ты моя милая... ты боишься остаться одна в темноте... И слава-богу: а то ты могла-бы сделаться смелой преступницей.

- Я не говорю о действительности, мама, - произнесла Гвендолина с нетерпением, и когда мать её вышла из комнаты прибавила: - Анна, попроси дядю, чтобы он позволил нам устроить шарады в вашем доме. М-р Мидльтон и Варгам могли-бы играть с нами. Мама говорит, что не прилично звать к нам м-ра Мидльтона для совещаний и репетиций. Он - настоящий чурбан, но мы нашли бы ему приличную роль. Пожалуйста попроси дядю, или я сама его попрошу.

- О, нет, надо подождать приезда Рекса. Он такой умный и ловкий. Он все устроит и сам сыграет Наполеона, смотрящого на океан; он на него очень походит.

- Я не верю, Анна, в необыкновенные достоинства твоего Рекса, - проговорила Гвендолина со смехом. - Он, верно, окажется не лучше своих отвратительных акварельных картин, которыми ты украсила свою комнату.

- Хорошо, ты сама увидишь, - произнесла Анна; - я вовсе не выставляю себя знатоком в деле ума, но он имеет уже стипендию, и папа говорит, что он получит ученую степень; к тому-же он всегда первый во всех играх. Вообще он умнее м-ра Мидльтона, а все, кроме тебя, считают Мидльтона умным человеком.

- Может быть, у него есть и ум, но очень мрачный. Он такая дубина. Случись ему необходимость сказать: "Провалиться мне сквозь землю, если я вас не люблю!", он произнес-бы эти слова тем-же монотонным, плавным голосом, каким говорит проповеди.

- О, Гвендолина, воскликнула Анна, - неприятно пораженная её словами, - как тебе не стыдно так говорить о человеке, который от тебя без памяти? Я слышала, как Варгам однажды сказал маме; "Мидльтон втюрился поуши в Гвендолину". Мама очень на него сердилась; Мидльтон сильно влюблен в тебя.

- А мне какое дело? - сказала Гвендолина презрительно: - провалиться мне сквозь землю, если я его люблю!

- Конечно ты его не любишь; папа этого и не желал-бы, но Мидльтон вскоре уезжает и мне, право, его жаль, когда ты над ним издеваешься.

- Нет, Гвендолина, ты не будешь над ним издеваться! - сказала Анна со слезами на глазах: - я этого не. перенесла-бы - и к тому-же в нем нет ничего смешного. Впрочем, ты, может быть, и найдешь в нем странности. Ведь никто до тебя не думал смеяться над м-ром Мидльтоном. Все находили, что он красив и имеет приличные манеры; я одна всегда его боялась за его ученость, длинный фрак и родственные связи с епископом. Но, Гвендолина, дай мне слово, что ты не будешь смеяться над Рексом.

- Я никогда не сделаю тебе ничего неприятного, голубушка, - ответила Гвендолина, тронутая мольбами Анны и трепля ее за подбородок; - зачем мне смеяться над Рексом если он устроит нам шарады и игры?

Когда, наконец, Рекс приехал, он сразу придал такое оживление Офендину и выразил такое сочувствие ко всем планам Гвендолины, что не оказывалось причины над ним издеваться. Это был славный, добрый, молодой человек; лицом он очень походил на отца и на Анну, только черты его были мягче, чем у первого и крупнее, чем у последней; его жизнерадостная, сияющая силой и здоровьем, натура находила удовольствие в самых невинных препровождениях времени и его не соблазнял порок. Порочная жизнь не возбуждала в нем и особой ненависти, а он просто относился к ней, как к глупой привычке некоторых людей, невольно его отталкивавшей. Он отвечал на привязанность Анны такой-же глубокой любовью и никогда еще не испытывал более пламенного чувства.

Молодые люди были постоянно вместе, то в пасторском доме, то в Офендине, но-в последнем чаще, так-как там было более свободы или, вернее сказать, там власть Гвендолины была более безгранична. Вообще всякое её желание было для Рекса, законом и он устроил не только шарады, но и маленькия представления, о которых она даже и не мечтала. Все репетиции происходили в Офендине, так-как м-с Давило не сопротивлялась более даже участию в шарадах м-ра Мидльтона, в виду присутствия Рекса. Это участие молодого пастора в играх было тем необходимее, что Варгам, приготовляясь к экзамену для поступления на службу в Индии, не имел ни минуты свободного времени и вобще был в очень мрачном расположении духа под бременем спешной зубряжки.

на её товарищеския отношения к Рексу, но вскоре успокоился, придя к тому убеждению, что эта родственная фамильярность исключала всякую возможность пламенной страсти. Ему даже по временам казалось, что её строго-учтивое обращение с ним было признаком явного предпочтения, и он стал думать, не сделать-ли ей предложение до отъезда из Пеникота, хотя прежде решился скрыть свои чувства до той минуты, пока его судьба не будет обезпечена. Гвендолина знала очень хорошо, что юный пастор, с светлыми бакенбардами и четырехугольными воротничками, был от нея без ума, и не имела ничего против этого обожания; она постоянно смотрела на него с безжалостным спокойствием и возбуждала в его сердце много надежд, тщательно избегая всякого драматического столкновения с ним.

Быть может, многим покажется странным, что молодой человек, пропитанный англиканскими принципами, привыкший смотреть на все, даже на мелочи, с известной клерикальной точки зрения, никогда несмеявшийся иначе, как из приличия, и считавший слишком грубым называть некоторые вещи их настоящими именами, нашел достойной для себя невестой девушку смелую, насмешливую и лишенную тех особых достоинств, которые, по мнению клерикалов, должна иметь жена пастора. Казалось, он должен-бы был понять, что живая, жаждавшая пламенных ощущений мисс Гарлет не остановит на нем своего выбора. Но разве необходимо всегда объяснять, почему факты не соответствуют ожиданиям или логическим предположениям? Очевидно, тот виноват, кто не мог предвидеть случившагося.

Что-же касается Рекса, то он, вероятно, почувствовал-бы искреннее сожаление к бедному пастору, если-б проснувшаяся в его сердце первая любовь давала ему время о чем-нибудь думать или что-нибудь замечать. Он даже не ясно видел перед собою и Гвендолину; он только чувствовал каждое её слово, каждое её действие и инстинктивно знал, не поворачивая головы, когда она входила в комнату или выходила из нея. Не прошло и двух недель, как он уже был по-уши влюблен в нее и не мог себе представить своей последующей жизни без Гвендолины. Бедный юноша не сознавал, что могли существовать какие-либо препятствия к его счастью; его любовь казалась ему гарантией её любви. Считая ее совершенством, он и не мыслил, что она может причинять ему горе, как египтянину не входит в голову мысль о возможности снега. К тому-же она пела и играла на фортепьяно каждый раз, когда он просил ее об этом, с удовольствием ездила с ним верхом, хотя он часто появлялся на уморительных клячах, готова была принимать участие во всех его забавах и справедливо ценила Анну. Казалось, она ему вполне сочувствовала; обманутый её внешним к нему расположением, он не думал, что Гвендолина, как совершенство, имеет возможность разсчитывать на самую блестящую партию. Он не был самонадеян, по крайней мере, не более всех самостоятельных людей, а предаваясь неизъяснимому блаженству первой любви, он просто принимал совершенство Г'вендолины за необходимую часть того общого, безпредельного добра, каким казалась жизнь его здоровой, счастливой натуре.

Одно обстоятельство, случившееся во время торжественного представления шарад, вполне убедило Рекса в удивительной впечатлительности Гвендолины и обнаружило скрытую черту её характера, которую невозможно было подозревать, зная её отвагу при верховой езде и смелый тон в обществе.

После многих репетиций было решено пригласить в Офендин избранную публику на представление, которое доставляло так много удовольствия самим актерам. Анна привела всех в удивление искусным исполнением порученных ей маленьких ролей, так что можно было даже предположить, что она скрывала под своей добродушной простотой тонкую наблюдательность. М-р Мидльтон также оказался очень сносным актером и не портил своей игры усилием казаться комичным. Всего более забот и безпокойства причинило желание Гвендолины непременно появиться в греческом костюме. Она никак не могла придумать слова для шарады, в которой была-бы необходима изящная поза в её любимом костюме. Конечно можно было выбрать сцену из трагедий Расина, но никто, кроме нея, не мог декламировать французских стихов, и к тому-же м-р Гаскойн, не противясь представлению шарад, ни за что, не разрешил-бы любительского спектакля, хотя-бы из отрывков пьес. Он утверждал, что всякое препровождение времени, приличное порядочному человеку, прилично и духовному лицу, но в отношении театра он не хотел идти далее общественного мнения в той части Эссекса.

план ей очень понравился; оставалось только выбрать картину.

- Пожалуйста, дети, выберите какую нибудь приятную сцену, - сказала м-с Давило, - я не могу допустить никакого греческого нечестия в моем доме.

- Нечестие, как греческое, так и христианское, одинаково нечестие, мама, - ответила Гвендолина.

- Греческое - извинительнее, заметил Рекс; - к томуже все это давнопрошедшее. Что вы думаете. Гвендолина, о взятии в плен Бризеиды? Я буду Ахиллом, а вы устремите на меня взгляд через плечо, как на картине у отца.

- Это хорошая поза, - произнесла Гвендолина довольным тоном, но после минутного размышления прибавила: - нет, это не годится; необходимы три мужския фигуры в подходящих костюмах, а нам негде их взять. Иначе будет нелепо.

походить на Шекспира, если Леонт напомнит зрителям Наполеона, а Паулина - современную старую деву.

Было решено представить Гермиону, так-как, по общему мнению, возраст никакого значения не имел; только Гвендолина предложила, чтоб вместо неподвижной живой картины была сыграна маленькая сцена, то-есть чтоб, по разрешению Леонта, Паулина дала сигнал музыке и при звуках её, Гермиона сошла-бы с пьедестала, а Леонт упал-бы на колени и поцеловал край её одежды. Передняя с раздвижными половинками двери могла быть обращена в сцену.

Весь дом, вместе с плотником Джаретом, с жаром занялся приготовлениями к представлению, которое, как подражание настоящему театру, должно было, по всей вероятности, иметь успех, потому что, согласно древней басне, подражание часто имеет более шансов на успех, чем оригинал.

Гвендолина с особенным удовольствием ожидала дня представления, тем более, что она включила в число приглашенных лиц и Клесмера, который в это время снова находился в Кветчаме. Клесмер приехал в Офендин. Он был в спокойном, безмолвном настроении и отвечал на все вопросы отрывочными, односложными словами, точно он смиренно нес свой крест в мире, переполненном любителями искусства, или осторожно двигал своими львиными лапами, чтоб не задавить поющую мышь.

Представление шло очень плавно и успешно, даже непредвиденные обстоятельства не выходили из области предвиденного, пока не случилось то таинственное событие, которое выставило Гвендолину в необычайном свете.

"Гермиона" произвела тем большее впечатление, что представляла резкий контраст со всем, что ей предшествовало, и шопот одобрения пробежал по всей зале при поднятии занавеса. Гермиона стояла, облокотясь на колонну, на небольшом возвышении, так что, сходя с него, она могла вполне показать свою хорошенькую ножку.

Наконец, Леонт позволил Паулине оживить статую и она громко произнесла:

- Музыка, пробуди ее!

Клесмер из любезности сел к фортепьяно и взял громовой акорд; но в ту-же минуту и прежде, чем Гермиона сошла с пьедестала, подвижная дверца в деревянном карнизе на противоположном конце комнаты, прямо против сцены, с шумом отворилась и картина мертвеца, освещенная восковыми свечами, поразила всех изумлением. Конечно, всякий обернулся, чтоб взглянуть на это неожиданное зрелище, как вдруг раздался душу раздирающий крик Гвендолины, стоявшей в той-же позе, но со страшно изменившимся выражением лица. Она казалась теперь статуей страха; её белые губы закрыты, глаза были на-выкате и неподвижно смотрели в пространство. М-с Давило более испуганная, чем изумленная, бросилась к Гвендолине, а за ней последовал и Рекс. Прикосновение руки матери подействовало на Гвендолину, как электрический ток; она упала на колени и закрыла лицо руками, дрожа всем телом. Однакож, она сохранила некоторое самообладание и, поборов свой испуг, позволила увести себя со сцены.

- Вот великолепная игра, - сказаи Клесмер, обращаясь к мисс Аропоинт.

- Нет, мисс Гарлет просто испугалась; у нея очень впечатлительная натура, - заметил один из зрителей.

- Я не знал, что тут скрыта картина, а вы?

- Откуда мне знать? Вероятно, это какая-нибудь эксцентричность графского семейства.

- Какой ужас! Прикажите закрыть картину!

- Но здесь нет медиума.

- Почем вы знаете? Должно быть есть, если случаются такия чудеса.

Все эти вопросы и ответы раздавались среди изумленного общества.

- Дверца была заперта, - произнес м-р Гаскойн, - и, вероятно, отворилась от звуков фортепьяно.

человек. Однакож, ключ был принесен и Гаскойн, заперев дверцу, положил его в карман с торжественной улыбкой, как-бы говоря: "теперь больше не отворится".

Вскоре возвратилась Гвендолина; она была по-прежнему весела и, повидимому, решилась забыть неприятное приключение.

Но когда Клесмер сказал ей, что все зрители должны быть ей благодарны за великолепный конец сцены, так удачно ею придуманный, она вспыхнула от удовольствия, принимая за чистую монету вымышленную любезность. Клесмер понял, что неожиданное обнаружение перед всеми её трусости было чрезвычайно неприятно молодой девушке, а потому он показал вид, что принял естественный испуг за искусную игру. Гвендолина была теперь уверена, что его столько-же поразил её талант, сколько восхищала её красота, и почти успокоилась насчет его мнения о ней. Но многие знали, что именно должна была заключать в себе сцена Гермионы, и никто кроме Клесмера не думал ее утешить. Впрочем, все как бы безмолвно согласились пройти молчанием этот неприятный эпизод.

Однакож, в таинственном открытии дверцы был действительно виновен медиум, поспешивший убежать из комнаты и скрыться от страха в постель. Это была маленькая Изабелла, которая, не удовлетворив своего любопытства одним взглядом на странную картину в день приезда в Офендин, подсмотрела, куда Гвендолина спрятала ключ, и достала его, когда все остальное семейство не было дома. Но, едва отперла она дверцу, как послышались чьи-то шаги; перепуганная девочка стала быстро запирать замок, но видя, что ключ почему-то ее не слушается, и не смея долее медлить, она выдернула его и убежала, в надежде, что дверца и так будет держаться. Потом она положила ключ на место, утешая себя мыслью, что если-б оказалось, что картина открыта, то никто и не догадается, как ее отперли. Но маленькая Изабелла, подобно многим взрослым преступникам, не предвидела своего собственного неудержимого влечения к признанию и раскаянию.

- Я знаю, что дверца была заперта, - сказала Гвендолина на следующее утро за завтраком; - я сама попробовала замок, а потом уже спрятала ключ. Кто-нибудь рылся в моем ящике и взял ключ.

- Прости меня, Гвендолина!

Помилование преступнице было даровано с удивительной быстротой, потому что Гвендолина желала как можно скорее изгладить из своей памяти и из памяти других этот факт, обнаруживший её склонность к страху. Ее очень удивляли эти временные припадки слабости или безумия, составлявшие столь резкое исключение в её нормальной жизни; а в настоящем случае ей было досадно, что её безпомощный страх обнаружился не, как всегда, в тесном кругу семейства, а при многочисленном обществе. Идеальная женщина, по её мнению, должна быть смела в словах и отважно идти на-встречу всем опасностям, нравственным и физическим; хотя её практическая жизнь и не достигла такого идеала, но это противоречие происходило, повидимому, от мелочной, будничной обстановки той узкой арены, на которой действует современная двадцатилетняя девушка, неимеющая возможности думать о себе иначе, как о барышне, и в положении, строго соответствующем правилам приличия. Гвендолина не сознавала других уз и сдерживающих нравственных принципов; что-же касается религии, то она всегда довольно холодно относилась ко всему, что представлялось ей под формой религиозных обрядов и богословского изложения, подобно тому, как многие питают нерасположение к арифметике и ведению счетов. Религия не пугала ее, но и не манила к себе, так что молодая девушка никогда не спрашивала себя, религиозна-ли она или нет, как ей никогда не приходило в голову изследовать вопрос о системе колониальной собственности, хотя она знала, что состояние её семейства нанаходится в бумагах, обезпеченных собственностью в колониях. Все эти факты она сознавала в глубине своей души и готова была о них заявить публично. Но она сама неохотно признавала и желала-бы скрыть от других свою склонность к припадкам страха. Ей было стыдно вспомнить, как страх нападал на нее при неожиданном сознании своего одиночества, например, когда она гуляла одна и вдруг происходила быстрая перемена в освещении. Одиночество, среди безграничной природы, наполняло ее каким-то неопределенным чувстом; ей казалось, что ее окружал безпредельный мир, среди которого она была ничто, обреченная на мучительное бездействие. Скудные астрономическия сведения, почерпнутые в школе, иногда уносили ее так далеко, что по всему её телу пробегала лихорадочная дрожь; но, как только к ней присоединялся кто-нибудь, она тотчас-же возвращалась к своему прежнему состоянию и снова признавала себя в том родном ей мире, где её воля была всемогуща. В присутствии человеческих глаз и ушей, она всегда сохраняла свою самоуверенность и чувствовала себя способной завоевать весь мир.

Все окружавшие ее, начиная с матери, объясняли эти припадки слабости или страха впечатлительностью её нервов; но такое объяснение необходимо было согласовать с её обычным холодным равнодушием и редким самообладанием. Теплота - великий двигатель в природе, но для объяснения всех физических явлений одной теплотой требуется обширное знание их соотношений и контрастов; тоже самое можно сказать и относительно объяснения человеческого характера, впечатлительностью натуры. Но кто, питая любовь к такому прелестному существу, как Гвендолина, не был-бы склонен принять всякую встречающуюся в ней особенность за признак превосходства её натуры?

грудью вдыхал в себя весну любви и, взмахнув крыльями юности, начал парить в небесах.