Даниэль Деронда.
Часть вторая.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть вторая. Глава XII. (старая орфография)

ГЛАВА XII.

Через два дня после стрелкового праздника м-р Генлей Малинджер Грандкорт сидел за завтраком с м-ром Лушем. Все вокруг них возбуждало приятное ощущение: старинная, трезво убранная комната, с её сознательной аристократической тишиной, благоуханный воздух, врывавшийся невидимыми волнами в открытые окна, в которые могли свободно входить из сада собаки, и мягкий, зеленоватый оттенок парка, сливавшийся на горизонте с мрачной стеной леса.

Но были-ли приятны друг другу джентльмены, сидевшие за столом, - подлежало некоторому сомнению. М-р Грандкорт отодвинул свое кресло к окну и курил большую сигару, положив левую ногу на другой стул, а правой рукой облокотившись на стол; м-р Луш продолжал есть. Около полудюжины собак лениво двигались взад и вперед, оказывая предпочтение то одному, то другому из джентльменов, так-как, находясь при хороших обстоятельствах, оне играли в голод и требовали, чтоб их деликатно кормили, отказываясь сами наполнять свои рты пищей. Только Пиль, прекрасная коричневая болонка, не принимала участия в общем движении, а смирно сидела против Грандкорта, уставив на него свои выразительные глаза. На коленях у него лежала маленькая собачка мальтийской породы в серябряном ошейнике с бубенчиком. Повидимому, Пиль терзалась ревностью и была глубоко оскорблена тем, что хозяин не удостоивал её ни словом; наконец, выйдя из терпения, она положила свою большую, шелковистую лапу на ногу Грандкорта. Он посмотрел на нее, как всегда, без всякого выражения, положил сигару на стол, приподнял Крошку к себе на грудь и стал ее ласкать, серьезно наблюдая за Пилем, которая начала тихо визжать и, наконец, положила свою голову рядом с лапой на ногу Грандкорта. Всякий любитель собак прочел-бы в её глазах жалобную мольбу, а Грандкорт держал столько собак, что нельзя было его заподозрить в недостаточной любви к ним; во всяком случае, он, очевидно, находил нечто забавное в ревности Пиля и нарочно сердил ее. Но когда отчаяние собаки выразилось громким воем, он молча оттолкнул ее и, небрежно положив Крошку на стол, обратил все свое внимание на сигару, которая, погасла, благодаря этой маленькой сцене. Между тем, Пиль продолжала все громче и громче завывать, находя уже невозможным успокоиться, что часто бывает и с человеческими представительницами её пола.

- Выгоните эту дрянь, - сказал Грандкорт, обращаясь к Лушу, не только не повышая голоса, но и не смотря на него, как-будто его малейший знак должен был немедленно исполняться.

Луш встал, взял собаку на руки, хотя она была довольно тяжела и он не любил нагибаться, вынес ее из комнаты и возвратился минуты через две. Усевшись против Грандкорта, он закурил сигару и спокойно спросил;

- Вы сегодня поедете в Кветчам верхом или в экипаже?

- Я вовсе и не собираюсь туда.

- Но вы не ездили туда и вчера.

- Вы, конечно, послали мою карточку и велели спросить о здоровье? - произнес Грандкорт после минутного молчания.

- Я сам туда ездил часа в четыре и сказал, - что вы, верно, приедете позже. Вас, конечно, ждали, но если вы поедете сегодня, то легко объяснить неисполнение вашего намерения какой-нибудь случайностью.

Снова наступило молчание.

- Кто приглашен в замок? - спросил Грандкорт через несколько минут.

- Капитан и м-с Торингтон приедут на будущей неделе, - ответил Луш, вынимая из кармана памятную книжку; - потом будут м-р Голлис и леди Флора, Кушаты и Гогофы.

- Нечего сказать, порядочная дрянь, - заметил Грандкорт; - зачем вы пригласили м-ра Гогофа с женою? Когда вы пишете приглашения от моего имени, то будьте так любезны, покажите мне список прежде, чем разошлете их, а то вы навязали мне на шею какую-то великаншу. Она испортит своим присутствием всю мою гостиную.

- Вы сами пригласили Гогофов, встретив их в Париже.

- Что тут общого с моей встречей с Гогофами в Париже? Я вам не раз говорил, чтобы вы мне заранее представляли список гостей!

Грандкорт, как многие другие, не всегда говорил одним и тем-же тоном. До сих пор мы слышали только его небрежный, отрывистый, вялый голос, свидетельствовавший о скуке и сплине; но последния слова он произнес тихим твердым тоном, который, как хорошо было известно Лушу, выражал непреклонную волю.

- Вы желаете пригласить еще кого-нибудь? - спросил он.

- Да; придумайте несколько приличных семей с дочерьми. И надо еще пригласить какого-нибудь проклятого музыканта, только, пожалуйста, не смешного урода.

- Не знаю, согласится-ли Клесмер, покинув Кветчам, переехать к нам, а мисс Аропоинт не терпит посредственной музыки.

сказал тихо, но с ясным презрением:

- Что это за вздор вы говорите? Какое мне дело до мисс Аропоинт и её музыкального вкуса?

- Я думаю, большое, - весело ответил Луш; - хотя, быть может, вам вообще это дело не представит особенного труда, но все-же нельзя без известных формальностей жениться на миллионе.

- Вероятно, но я и не намерен вовсе жениться на миллионе.

- Жаль упустить такой случай. У вас есть долги, а наследство - дело неверное; поэтому ваши дела могут совершенно разстроиться.

Грандкорт ничего не ответил, и Луш продолжал:

- А этот случай славный. Отец и мать охотно отдадут вам молодую девушку, а она сама, если и не красавица, то достойна занять любое место в обществе, и, конечно, не откажется от той жизни, которую вы ей можете предложить.

- Вероятно, нет.

- Родители позволят вам делать, что вам вздумается.

- Да я ничего не желаю с ними делать.

- Боже мой! Грандкорт, - произнес Луш после небольшого молчания, - неужели вы, с вашей опытностью, из-за каприза откажетесь обезпечить всю свою жизнь?

- Избавьте меня от цветов вашего красноречия! Я знаю, что делаю.

- Что? - спросил Луш, кладя сигару на стол, и, засунув руки в боковые карманы, приготовился выслушать то, что ему скажет Грандкорт.

- Я женюсь на другой.

- Вы влюблены? - произнес Луш с презрительной улыбкой.

- Я женюсь.

- Вы, значит, уже сделали предложение?

- Нет.

- Она женщина с характером и хорошо знает, что любить и чего не любить?

- Она не любит вас, - произнес Грандкорт с тенью улыбки на лице.

- Совершенно верно, - ответил Луш и прибавил с иронией: - впрочем, если вы привязаны друг к другу, то этого довольно.

Луш посмотрел ему вслед, потом закурил новую сигару и долго сидел задумчиво; наконец, он провел рукою по бороде с выражением человека, пришедшого к какому-нибудь решению.

- Погоди, голубчик! - произнес он в полголоса.

на него. Вначале своей жизненной карьеры Луш имел университетскую степень и намеревался принять духовный сан, ради теплого местечка; но подобная будущность ему не очень улыбалась, и он с удовольствием поступил к одному маркизу в качестве компаньона, а потом к юному Грандкорту, который рано потерял отца и так сошелся с Лушем, что сделал его своим первым министром. Пятнадцатилетняя привычка сделала ловкого Луша необходимым для Грандкорта человеком, а с другой стороны, даровая, роскошная жизнь стала необходимостью для Луша. Нельзя сказать, чтоб за это продолжительное время усилилось уважение Грандкорта к своему приятелю, так-как его не существовало с самого начала; но в нем все более и более утверждалось убеждение, что он мог ударить палкой Луша, как собаку, когда ему вздумается. Если он этого никогда не делал, то лишь потому, что драться - не джентльменское дело; но он позволял себе говорить Лушу такия вещи, за которые человек независимый непременно ответил-бы ему пощечиной. Но может-ли быть независимым человеком сын провинциального пастора, жаждущий роскошно пообедать, ездить на хороших лошадях и вообще вести светскую жизнь без всякого труда? Получив воспитание в Оксфорде, где отец содержал его ценою больших лишений, Луш некогда славился своими научными познаниями, но теперь в нем осталась лишь слабая тень знания, вполне соответствовавшая занимаемой им синекуре, так-как известно, что научные занятия в университетах служат издавна подготовлением к синекурам. Луш понимал, какие чувства питал к нему Грандкорт, но относил это к странностям его характера. По его мнению, он никогда не делал ничего дурного и не считал необходимым размышлять, способен-ли он был на дурной поступок для удовлетворения своей жажды к праздной, роскошной жизни. В настоящее время подобная жизнь была ему обезпечена, и если подаваемый ему пуддинг предварительно валяли в грязи, то он только старательно выбирал внутренние кусочки и с удовольствием их пожирал.

В это утро ему пришлось перенести неприятностей более обыкновенного; но он все-же спокойно пошел в свою комнату и около часа играл на виолончели.