Даниэль Деронда.
Часть вторая.
Глава XVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть вторая. Глава XVI. (старая орфография)

ГЛАВА XVI.

История Деронды была не совсем обыкновенной. Главную роль в ней играл один светлый, теплый июльский день, полный солнечного блеска и благоухания роз, лепестки которых усеивали лужок, окруженный с трех сторон стенами древняго готического монастыря. Даниель, мальчик лет тринадцати, лежал на траве под тенью дерева и, поддерживая обеими руками свою курчавую голову, читал книгу; подле него на складном стуле сидел его наставник, также занятый чтением. Книга, лежавшая перед мальчиком, была "История италиянских республик" Сисмонди: он страстно любил историю и жаждал знать, чем заполнено было время, протекшее от самого потопа, и что происходило в отдаленнейшия времена. Неожиданно он поднял голову, посмотрел на своего наставника и беззаботным, детским голосом сказал:

- М-р Фрезер, отчего у пап и кардиналов было всегда так много племянников?

Наставник, способный молодой шотландец, исполнявший должность секретаря Гюго Малинджера, неохотно оторвался от своей Политической Экономии и ясным, решительным тоном, придававшим особенную силу высказываемой им истине, ответил:

- Их детей называли племянниками.

- Зачем?

- Для приличия; вы знаете, что католические патеры не могут жениться и потому их дети незаконные.

Промолвив эти слова с некоторым нетерпением, м-р Фрезер снова углубился в свое чтение, а Деронда, быстро вскочил как ужаленный.

Он всегда называл сэра Гюго Малинджера дядей, и когда однажды спросил его о своих родителях, то баронет ответил: "Ты лишился отца и матери в младенчестве: вот почему я принял тебя на свое попечение". Напрягая тогда свою память, он смутно стал припоминать, как его кто-то очень много целовал, как его со всех сторон окружала тонкая, благоухающая ткань, как его пальцы неожиданно попали на что-то твердое - и он расплакался. Все другия его воспоминания сосредочивались на том маленьком мирке, среди которого он продолжал жить. Впрочем, в то время он и не старался узнать больше; он так любил сэра Гюго, что не имел повода жалеть о потере неведомых ему родителей. Ему жилось очень хорошо у дяди, веселого, снисходительного, красивого человека, только-что достигшого блестящого полудня жизни, Даниель считал его совершенством. Поместье, где протекала эта мирная, веселая жизнь, было одним из лучших в Англии, как ни смотреть на него: с исторической, романтической или-же практической точек зрения. Самый дом был очень живописен и своим архитектурным стилем походил на старинное аббатство. Другое имение находилось в другом графстве и было сравнительно бедным. Малинджеры вели свое происхождение от Гюго Малингра, прибывшого в Англию с Вильгельмом Завоевателем и бывшого, подобно своему вождю, болезненного телосложения, чем, по счастию, вовсе не отличались его потомки. Два ряда этих потомков, прямых и побочных, смотрело на маленького Даниеля в портретной галлерее: тут были рыцари в блестящих бронях, с острыми бородами, и красавицы в фижмах и брыжжах; сериозные государственные люди в черных бархатных кафтанах и прелестные женщины с маленькими детьми на руках; улыбающиеся политики в громадных париках и полные, краснощекия девушки и т. д., и т. д. до самого сэра Гюго и его младшого брата Генлея включительно. Этот, последний женился на мисс Грандкорт и принял её имя вместе с поместьями, соединив таким образом два старинные рода и два древние герба. Его сын Генлей Малинджер Грандкорт в настоящее время более знаком читателям, чем сэр Гюго и его племянник Даниель Деронда.

В портрете юного сэра Гюго, в стоячих воротничках и высоком галстухе, сэр Томас Лоренс верно представил живое выражение его лица и сангвинический темперамент, действительно сохранявшиеся еще в оригинале, но несколько польстил очертаниям его лица, удлинив нос, который в действительности был гораздо короче, чем у Малинджера. По счастью для фамилии, нос сохранился в младшем его брате и во всей своей красе перешел к Малинджеру Грандкорту. Но в Даниеле Деронде семейный тип во всех его разнообразных видоизменениях нисколько не отразился. Это, однако, не мешало ему быть красивее всех предков сэра Гюго, и в тринадцатилетнем возрасте он мог-бы служить образцом для живописца, который пожелал-бы написать отрока поразительной красоты; смотря на него, вы не могли не подумать, что его предки творили великия дела в прошлом, а потомки ознаменуют себя большими подвигами в будущем. Подобные прелестные детския личики всегда возбуждают в нас тревожное опасение, чтоб их не осквернили и не изуродовали грубые унижения и гнетущия печали, столь неизбежные на жизненном пути.

В настоящую минуту, на зеленом лужке, среди благоухающих роз, Даниель Деронда впервые познакомился с подобной печалью. Новая мысль пришла ему в голову, и под её влиянием стали изменяться его обычные чувства, подобно тому, как мысль об опасности или грозовые тучи изменяют настроение веселых, беззаботных путешественников. Он сидел неподвижно, обернувшись спиною к наставнику, и на лице его ясно обнаруживалась внутренняя борьба. Багровый румянец, покрывший сначала его щеки, мало-по-малу исчез, но черты его сохранили то странное выражение, которое часто сопровождает умственный обзор давно знакомых событий. Он не жил с мальчиками своего возраста, и его ум представлял строгое сочетание детского неведения с необыкновенным для возраста знанием, что гораздо чаще случается с девочками, выходящими из ряда обыкновенных. Начитавшись Шекспира и многих исторических сочинений, он мог разсуждать с благоразумием ребенка-скороспелки о людях, рожденных вне брака и, вследствие этого, несчастных в жизни, так-как они должны были сделаться героями, чтоб стать на одинаковую доску с их законнорожденными братьями. Но он никогда не применял к себе эти почерпнутые сведения, потому что его жизнь текла слишком спокойно и счастливо, чтоб ему приходили в голову подобные мысли до настоящей минуты, когда вдруг в голове его блеснуло роковое подозрение, что его судьба могла быть одинаковой с судьбою племянников пап и что человек, которого он называл дядей, в действительности мог быть его отцом.

Многия дети, даже моложе Даниеля, узнают впервые горе в виде неожиданного открытия, что их родители не только не могли покупать все, что им вздумается, как они воображали, но были бедны или, по крайней мере, в затруднительных денежных обстоятельствах; Даниелю-же горе представилось в виде таинственного незнакомца с маской на лице, от которого можно было ожидать обнаружения страшной истины. Пламенный интерес, с которым Даниель относился к действительным или воображаемым событиям, о которых повествуется в книгах, теперь неожиданно сосредоточился на его собственной истории, и он старался объяснить себе все, что ему было известно, и отгадать все ему неизвестное. Горячо любимый дядя принял образ отца, который скрывал от него страшную тайну и совершил против него великое преступление. А что сталось с его матерью? Об этих роковых тайнах Даниель не мог ни у кого спросить, так-как одна мысль о них была для него жгучим страданием. Люди, детство которых протекло мирно, счастливо, поймут этот страх услышать что-нибудь позорное о своих родителях. Новые представления так овладели им, что не позволяли ему и сомневаться в действительности воображаемых им фактов. Тяжелое сознание борьбы между бурным потоком чувства и страхом обнаружения чего-нибудь тяжелого, наконец, нашло себе облегчение в крупных слезах, медленно покатившихся по его щекам.

- Даниель, вы не замечаете, что сидите на измятых листах вашей книги? - неожиданно произнес м-р Фрезер, и слова эти заставили Даниеля очнуться.

Он медленно вынул из-под себя книгу, встал и, не поворачивая головы, отошел в сторону от своего наставника, чтобы незаметно для него отереть слезы. Теперь, когда прошло первое невыносимое впечатление разразившагося над ним удара, он почувствовал, что не имел никаких достоверных фактов, сколько-нибудь оправдывающих его печаль, а только пополнял помощью своей фантазии пробелы в своей истории, как он это проделывал с биографиями Перикла и Колумба в отношении их жизни до достижения ими знаменитости. Однако, все-же было несколько обстоятельств, действительность которых была очевидна. Но через минуту все его предположения приняли в его глазах преступный характер религиозного сомнения и низкого подслушиванья у дверей тайны, долженствовавшей оставаться для него сокровенной; эта реакция была тем сильнее, что все чувства юного Даниеля были чрезвычайно утончены и благородны. Все эти колебания в мыслях и чувствах привели его в конце концов к новому взгляду на все события его жизни. Мысль, что другие знали и скрывали многое об его происхождении, что он сам ни за что не желал-бы обнародования ими этой тайны, развила в нем преждевременную сосредоточность и чуткость. Он теперь обращал внимание на такия слова, которые до рокового июльского дня прошли-бы незамеченными мимо его ушей; каждая мелочь, которая могла-бы быть связана с подозреваемой им истиной, возбуждала в нем новые, неизвестные ему до сих пор чувства.

Одно из подобных обстоятельств, случившееся месяц спустя, произвело на юношу глубокое впечатление. Даниель обладал не только серебристым детским голоском, но и замечательным музыкальным чутьем, и с ранняго детства пел романсы, сам себе акомпанируя на фортепьяно. Впоследствии, сэр Гюго нанял ему учителей и часто заставлял его петь при гостях. Однажды утром в ненастную погоду, баронет прибегнул к этому способу развлечения своих друзей, и после того, как мальчик очень искусно спел известный романс "Нежное эхо", с улыбкой сказал:

- Подойди сюда, Дан.

Мальчик подошел к нему с неохотой. На нем была вышитая полотняная блуза, рельефно выставлявшая его красивую головку, а серьезное выражение лица среди общих похвал придавало ему необыкновенную прелесть.

- Хотел-бы ты быть великим певцом, - спросил сэр Гюго, - и, подобна Марио, собирать ежедневную дань всеобщого восторга?

Даниель вспыхнул и после минутного молчания ответил гневным решительным тоном:

- Ну, ну, хорошо, - ответил сэр Гюго с удивлением глядя на его раскрасневшееся лицо и нежно потрепал его по щеке.

Но Даниель отвернулся и поспешно вышел из гостинной. Придя в свою комнату, он лег на широкий подоконник, где любил проводить свободные минуты, смотря на старинные дубы парка, отдаленный лес и зеленую просеку, соединявпиуюся на горизонте с голубым небом. Он хорошо знал жизнь джентльмена, наследственного землевладельца, и, не думая много о себе (отличаясь впечатлительностью и живым воображением, он легко забывал себя и увлекался каким-нибудь известным историческим героем), он, вместе с тем, никогда не предполагал, чтобы его судьба могла измениться и чтоб его положение в свете могло разниться от того положения, которое занимал его дядя, так горячо его любивший. Поэтому его поразило в само сердце неожиданное открытие, что дядя, быть может, отец, помышлял о такой карьере для него, которая не только не походила на его собственную, но считалась недостойной для сына английского джентльмена. Он часто бывал в Лондоне с сэром Гюго и посещал оперу для развития своего музыкального таланта, так что ему были знакомы триумфы знаменитых певцов; но, несмотря на свой музыкальный талант, он с негодованием отворачивался от мысли, что он, Даниель Деронда, стал-бы разодевшись как кукла, петь для потехи людей, искавших в нем только одного развлечения. Одного факта, что сэр Гюго допускал возможность его появления на сцене, казалось Даниелю достаточным доказательством того, что он по происхождению не принадлежал к классу джентльменов, подобных баронету. Узнает-ли он когда-нибудь горькую тайну о своем происхождении? Придет-ли время, когда дядя откроет ему все? Его пугала эта перспектива, и он предпочитал неведение страшной действительности. Если его отец совершил какое нибудь преступление, то он лучше желал-бы никогда этого не знать; уже одна мысль, что о нем было известно кому-нибудь, его сильно терзала. Он спрашивал себя, кто именно из домашних знал тайну его происхождения, и смутно припоминал, что однажды, за несколько лет перед тем, управляющий сэра Гюго, Банкс, во время прогулки, завел его себе в дом и сказал жене со странной улыбкой: "Две капли воды - мать". В то время он не обратил внимания на это мелочное обстоятельство, но теперь оно приобретало для него важное значение. Почему он мог походить на мать, а не на отца? была-ли его мать сестрою сэра Гюго или, может быть, вовсе и не родня; наконец, его отец мог быть братом сэра Гюго, переменившим свою фамилию, как м-р Генлей.

Малинджер женился на мисс Грандкорт, но в таком случае, отчего сэр Гюго никогда не говорил о своем брате Деронде, хотя часто упоминал о брате Грандкорте?

До сих пор Даниель не интересовался семейным генеалогическим деревом, которое висело в кабинете дяди; но теперь он почувствовал неудержимое стремление к этому пергаменту; однако, его удерживала мысль, что его могут застать за разсматриванием этого документа, а он ни за что не хотел, чтоб кто-нибудь даже заподозрил в нем мучившее его сомнение.

не был одарен такой пламенной, любящей натурой, то неизвестная ему тайна его происхождения и безпокойное предположение, что другим она известна, могли бы возбудить в нем ожесточение и презрение к людям. Но врожденная мягкость характера не дозволяла негодованию взять над ним верх. Даниель любил почти всех окружавших его лиц, хотя подчас не прочь был их и подразнить, конечно, за исключением дяди. К нему Даниель чувствовал ту глубокую сыновнюю привязанность, в силу которой сын чувствует себя счастливым уже при одном присутствии родителей, хотя-бы они и не занимались им в данную минуту. Печать сэра Гюго, его часы с золотой цепочкой, привычка разговаривать с собаками и лошадьми, манера курить сигары, - все это имело особую прелесть в глазах мальчика. Сэр Гюго был стойким вигом - и потому Даниель считал ториев и радикалов одинаковыми противниками истины, а сочинения дяди, от описания путешествий до журнальных статей и политических памфлетов включительно казались ему такими совершенствами, которые могли-бы служить образцом для всех людей.

Понятно теперь, какую горечь почувствовал Даниель, когда в его уме зародилось подозрение, что предмет его пламенной, преданной любви небезукоризнен. Дети требуют, чтоб их герои не. имели на себе ни малейшого пятнышка; первое открытие несостоятельности своих героев наносит впечатлительному ребенку такой-же всесокрушающий удар, как взрослому человеку неожиданное разочарование в своем идеале.

Однако вскоре после сцены, возбудившей такое тревожное волнение в душе Даниеля, оказалось, что, по всей вероятности, сэр Гюго, предлагая Даниелю карьеру артиста только шутил. Однажды он послал за Даниелем и, когда мальчик подошел к нему, он откинулся на спинку кресла и ласково сказал:

- Подойди сюда, Дан, и сядь рядом со мною.

Мальчик повиновался, и сэр Гюго с любовью положил свой" руку на его плечо.

Даниель не хотел выказать своей слабости и через силу удержался от слез, но не мог произнести ни слова.

- Конечно, всякая перемена в жизни тяжела для людей, живущих счастливо, - прибавил сэр Гюго, нежно проводя рукою по черным кудрям мальчика; - но ты не можешь получить такого воспитания, как я желаю, не разставшись со мною. К тому-же в школе тебя ожидает много удовольствий.

Даниель думал совершенно о другом и, несколько успокоившись, спросил:

- Так я поступлю в школу?

Румянец показался на щеках Даниеля и мгновенно изчез.

- Что ты на это скажешь, Даниель? - спросил Гюго с улыбкой.

- Я желал-бы быть джентльменом - решительно промолвил Даниель, - и поступить в школу, если это необходимо для сына джентльмена.

Впродолжении нескольких минут сэр Гюго молча смотрел на него, понимая теперь, почему его разсердило предложение сделаться оперным певцом.

- Очень, очень жалко, - ответил Даниель, схватив руку сэра Гюго, - но разве я не буду приезжать домой на праздники?

- Конечно, будешь; а теперь я желал-бы тебя определить к новому наставнику, чтобы исподволь подготовить тебя к школьной жизни.

Этот разговор успокоил Даниеля. Из него хотели сделать джентльмена, следовательно, его предположения могли быть неверны. Он перестал задумываться, повидимому, без всякой причины над своим прошлым, в нем проснулось сильное влечение к школе; он теперь весело пел целый день, плясал со старыми слугами, раздавал им подарки на прощаньи и несколько раз давал наставление грумму, как обходиться с его маленькой лошадкой.

- Как вы думаете, м-р Фрезер, я знаю, меньше всех мальчиков в школе? - спрашивал Даниель.

- Я и не хочу быть ни Порсоном, ни Лейбницем, - ответил Даниель; - я скорее желал-бы быть великим государственным мужем, как Перикл или Вашингтон.

- А! не думаете-ли вы, что они обходились без грамматики и без алгебры? - спросил Фрезер. В сущности он считал своего ученика способным на все, если только он захочет серьезно приняться за работу.

В школе все шло прекрасно, и Даниель был очень доволен своей новой жизнью; но ему пришлось перенести одно разочарование. Он вступил с самого начала в дружеския сношения с одним из товарищей, но когда тот, рассказав ему подробно о своих родителях, ожидал от него такой-же откровенности, то Даниель отшатнулся от него, хотя любящая натура сильно влекла его к заключению прочных дружеских уз. Все, в том числе и наставник, считали его очень скрытным, сосредоточенным мальчиком, но никто не ставил ему этого в вину, так-как он был очень добр, прост и отличался быстротою соображения, как в ученье, так и в играх. Конечно, и его наружность имела не малое влияние на благоприятное мнение о нем всей школы; в настоящем случае, его обаятельная красота не лгала.

Однакож, перед первыми каникулами он получил из дома неожиданную весть, увеличившую в нем грустное настроение. Сэр Гюго писал ему, что он женился на мисс Раймонд, прелестной молодой девушке, которую Даниель, вероятно, помнит. В письме, между прочим, было сказано, что это обстоятельство нисколько не помешает ему провести праздники дома и что он найдет в леди Малинджер нового друга, вполне заслуживающого его любви. Сэр Гюго поступил в этом случае, как всякий человек, который, сделав для себя что-либо приятное, поздравляет всех со своим счастьем. Но не будем винить его за это, пока мы не узнаем вполне побуждавших его причин. Ошибку в его поведении относительно Деронды можно объяснить равнодушием к ощущениям других, особенно детей, которое часто встречается в самых добродушных людях, спокойно и счастливо живущих на земле. Никто лучше его не знал, что вообще Даниеля считали его сыном, но его тешило это подозрение, и он никогда не думал, что сам ребенок мог придти в смущение теперь или впоследствии от своего таинственного происхождения. Он любил его, на-сколько умел, и желал ему всевозможного блага.

изящным мужчиной; поэтому неудивительно, что он имел такого хорошенького сына, как Даниель. Мать ребенка, быть может, принадлежала к большому свету или была случайно встречена сэром Гюго в его заграничных путешествиях. Единственное лицо, которое могло выразить неудовольствие попечением сэра Гюго, не могло быть спрошено об этом по малолетству, а впоследствии никто и не подумал об его чувствах.

К тому времени, когда Деронда должен был поступить в университет, леди Малинджер подарила уже своему мужу трех прелестных девушек, к величайшему разочарованию сэра Гюго, состояние которого, за неимением наследника мужеского пола, должно было перейти к его племяннику Малинджеру Грандкорту. Теперь Даниель уже более не сомневался насчет своего происхождения. Более подробные изыскания убедили его, наконец, что сэр Гюго был его отцом, но так-как он никогда не говорил с ним об этом предмете, то, вероятно, желал, чтоб Даниель ни о чем не справляясь, безмолвно принимал-бы его попечение. Брак сэра Гюго мог усилить озлобление Деронды и возбудить в нем ненависть к леди Малинджер и её детям, которые угрожали лишить его любви сэра, Гюго; но ненавидеть невинные человеческия существа - такая нравственная нелепость, что Деронда не был на нее способен, и даже негодование, примешивавшееся к его любви к сэру Гюго, принимало форму страдания, а не страсти. С развитием в его уме идеи терпимости ко всем заблуждениям, он обыкновенно применял эту идею и к настоящему случаю. Сознание несправедливого материального лишения или физического недостатка может ожесточить себялюбивую, сосредоточенную натуру. Но более возвышенная личность, видя, что её горе тонет в мириаде других горестей, только развивает в себе гуманность и сочувствие ко всем несчастным. Рано пробудившаяся в Даниеле чуткость к известным впечатлениям навела его на размышления о различных вопросах жизни, придала новое направление его совести, возбудила в нем сочувствие ко многому и стремление к определенной цели, которые отличали его от всех других юношей его возвраста.

Однажды, в конце летних каникул, после экскурсии с наставником по Рейну и непродолжительного пребывания в аббатстве, Даниель, накануне поступления в Кембридж, сказал сэру Гюго:

- Чем вы хотите меня сделать, сэр?

- Чем хочешь, мой милый мальчик, - ответил баронет; - я предлагал уже тебе поступить в армию, но ты к моему удовольствию, отказался. Ты можешь сам выбрать то поприще, к которому ты чувствуешь большее влечение, но теперь еще рано делать выбор: прежде надо осмотреться и узнать свет. Университет представляет прекрасную дверь для вступления в жизнь. Он дает молодому человеку случай одержать первые успехи, а часто успех дает определенную форму его неясным стремлениям. На-сколько мне известно, ты со своими способностями можешь посвятить себя любому занятию. Ты уже теперь так углубился в классические языки, что перещеголял меня, и если они тебе надоели, ты можешь в Кембридже заняться математикой, как я делал в твои годы.

- Не совсем. Конечно, я тебе советую не быть расточительным, да ты и не имеешь к этому расположения, но нет причины отказывать себе в необходимом. Ты будешь получать достаточное для холостяка содержание: ты можешь всегда разсчитывать на 700 ф. ст. в год. Ты можешь пойти в адвокаты, сделаться литератором или избрать для себя политическую карьеру. Признаюсь, последнее всего более было-бы мне по сердцу. Я очень желал-бы иметь тебя всегда под рукою и грести в одном челноке с тобой.

Деронда был сильно смущен. Он сознавал необходимость поблагодарить дядю, но другия чувства волновали его в эту минуту. Естественнее всего было теперь-же задать вопрос об его происхождении, но ему казалось, что в эту минуту было невозможно упоминать об этом или подвергнуть сэра Гюго унизительному признанию. Его щедрость к Даниелю была тем замечательнее, что в последнее время он выказывал особую экономию и всячески старался отложить побольше денег из пожизненных доходов с поместий на приданное дочерей; поэтому в голове Даниеля блеснула мысль, что назначаемыми ему деньгами он не был-ли обязан своей матери? Конечно, это смутное предположение так-же скоро исчезло, как и появилось.

Сэр Гюго, повидимому, не заметил ничего странного в выражении лица Даниеля и продолжал со своей обычной словоохотливостью:

- Я очень рад, что ты, кроме классических языков, занимался французским и немецким. Дело в том, что сделать из себя греческо-латинскую машину и уметь цитировать целые страницы классических драматургов по одной данной строфе - не может принести никакой практической пользы, если не посвятить себя ученой карьере. Ведь в жизни никто не играет в такия загадки и никогда не бывает запроса на греческую премудрость. Вообще заметь, что слишком много цитат в речи лишают ее самостоятельности. Впрочем, настоящие ученые занимают в обществе видное место и часто играют даже роль в политике. Это люди нужные, и если ты имеешь влечение к ученым степеням, то я ничего не имею против этого.

- О, нет; я желал-бы, только чтоб ты не осрамился, но Бога-ради не доходи до ученого тупоумия, как, например, молодой Брекан, который вышел из университета с двумя учеными степенями, и с тех пор ни на что неспособен, кроме вышивания подтяжек. Мне хотелось-бы только, чтоб ты вступил в практическую жизнь с хорошим дипломом. Я не возстаю против нашей университетской системы; мы, действительно, нуждаемся в общем умственном развитии, как в спасительном противовесе против грошей и хлопчатки, особенно в парламенте. Конечно, я совершенно забыл греческий язык, но классическия занятия развили во мне литературный вкус и, без сомнения, благодетельно отразились на моих собственных сочинениях.

Даниель сохранил почтительное молчание насчет этого вопроса. Восторженная уверенность в превосходстве сочинений сэра Гюго и в безусловном преимуществе вигов среди политических партий мало-по-малу в нем разсеялась. Он не принадлежал к лучшим ученикам в Итоне и хотя некоторые науки давались ему так-же легко, как искусство грести, но он не обладал теми способностями, которые требуются от юношей, желающих блестеть в таких школах, как Итон. В нем развилось сосредоточенное стремление к широкому, всестороннему знанию, которое не соответствует терпеливой работе на узком пути, ведущем к научным степеням. К счастью, он был скромен и смотрел на свои посредственные успехи просто, как на обыкновенное явление, а не как на доказательство его гениальности. Все-же Даниель не совершенно изменил высокому о нем мнению Фрезера: он отличался пылким, хотя и сосредоточенным характером и ярким воображением. Эти качества не резали глаз при первом взгляде, но постоянно выражались в его отношениях к другим, что давало повод его товарищам упрекать его в нравственной эксцентричности.

- Деронда был-бы первым среди нас, если-бы имел в себе несколько больше самолюбия, - говорили они.

Но как мог он проложить себе дорогу, когда чувствовал отвращение к борьбе с другими за первенство и останавливался по собственной воле в нескольких шагах от цели, предпочитая, вопреки знаменитому изречению Кляйва, быть ягненком, а не мясником? Однакож, ошибочно было-бы полагать, что Деронда был лишен своего рода самолюбия; мы знаем, как глубоко страдал он при мысли, что его происхождение было омрачено позорным пятном; но бывают случаи, когда сознание наносимого вреда развивает в человеке не жестокую решимость наносить другим вред и пользоваться чужими несчастьями, как ступенями для своего возвышения, а, напротив, - ненависть ко всякому злу. Он также подвергался вспышкам гнева, также готов был наносить удары, но не в таких случаях, когда можно было-бы этого ожидать. Во всем, что касалось его самого, инстинкт возмездия у него с самого детства был подчинен всепримиряющему чувству любви. Любовь удерживает эгоистичное, гневное я но отличались той гуманной терпимостью, которая примиряет подозрительность с любовью. Старинный, дорогой сердцу домашний очаг, со всем, что в нем заключалось, не исключая леди Малинджер и её дочерей, был для него так-же свят, как и в детстве: только теперь он смотрел на него под другим углом зрения. Святыня не представлялась ему уже сверхъестественной совершенной, но человеческая рука, создавшая эту святыню, возбуждала в нем такое теплое почтительное чувство, которого не могло поколебать никакое неожиданное открытие. Конечно, самолюбие Деронды, даже в самые ранние, весенние дни его жизни, не ставило себе целью грубое торжество физической силы или пошлые, обыденные триумфы учащейся молодежи; быть может, это происходило оттого, что он еще в детстве сжег в себе все зачатки подобного мелочного эгоизма на пламени возвышенных идей. Удерживать себя от того, к чему другие стремятся, требует неменьшей энергии, и юноша, питающий неудержимое влечение к ящику с карандашами товарища, нисколько не энергичнее другого, который чувствует столь-же неудержимое влечение отдать товарищу свой ящик с карандашами. Однакоже, Деронда вовсе не избегал уродливых, с его точки зрения, сцен школьной жизни; напротив, он охотно присутствовал при них, нежно заботясь о том из товарищей, который сам не умел заботиться о себе; Это видимое, часто компрометировавшее его, чувство товарищества делала его популярным, так-как гуманное влечение к исследованию причин человеческих страданий, развившееся в нем так-же рано, как другого рода гениальная способность в поэте, написавшем "Королеву Маб", в девятнадцать лет, - отличалось такой добротой, что его невольно приписывали чувству товарищества. Но довольно; в человеке много скрытого не только зла, но и добра, которое нельзя описать ни словом, ни пером, а можно только отгадать каждому из нас, соразмерно с нашей внутренней прозорливостью.

В Кембридже Даниель производил такое-же впечатление на всех окружавших его, как и в Итоне. Все интересовавшиеся им единогласно говорили, что он мог-бы достигнуть первого места, если-б он смотрел на учение только как на средство к достижению успеха, а не как на орудие для развития мыслей и мнений, так-как, придерживаясь этого последняго взгляда, он критиковал методы и подвергал оценке тот груз, который он должен был нести на себе, напрягая все свои силы. Сначала университетския занятия имели для него большую прелесть: относясь равнодушно к классическим языкам, он энергично принялся за математику, к которой еще в детстве выказывал необыкновенную способность, и с удовольствием почувствовал свою силу в сравнительно новой отрасли знания. Это чувство довольства собою, а также похвалы наставника побудили его держать экзамен на первую ученую степень по математике; он желал сделать приятное сэру Гюго своими успехами; занятие высшей математикой, влияя на него тем чарующим образом, которым действует на душу всякая серьезная умственная работа, развивало в нем новую охоту к труду.

Но вскоре на его пути опять появилась преграда. В нем все более и более стало развиваться стремление к основательным, рациональным научным занятиям, ненмевишм ничего общого с поверхностным, узким зубрением, требуемым для экзамена. (Дело происходило пятнадцать лет тому назад, когда английская университетская система не представляла безусловного совершенства.) В минуты сильного неудовольствия к тем несовершенным методам, которые не обращают внимания на исследование принципов, составляющих жизненную суть всех знаний, он упрекал себя в самолюбивом стремления к приобретению тех преимуществ, которые дает ученая степень английского университета, и в нем просыпалось желание просить сэра Гюго, чтобы он позволил ему выйдти из Кембриджа и продолжать независимое занятие наукой заграницей. Зародыш этого стремления уже заметен был в его детском пристрастии к всеобщей истории и желании близко ознакомиться с жизнью иностранных государств, подобно странствующим студентам средних веков. Теперь он жаждал такой подготовки к жизни, которая не ограничивалабы его определенной рамкой и не лишила-бы его возможности последующого выбора, основанного на свободном умственном развитии. Таким образом ясно, что главный недостаток Деронды заключался в нерешительности и колебании его мыслей, что поддерживалось его положением: ему не было необходимости немедленно зарабатывать кусок, хлеба или поспешно вступить на какое-нибудь определенное поприще, а его чуткость к полутаинственному своему происхождению заставляла его желать как можно долее оставаться в нейтральном положении относительно общества. Другие люди, - думал он, - имели определенные занятия, и место в жизни, а ему нечего было торопиться. Но план Даниеля о продолжении научных занятий заграницею; по всей вероятности, остался-бы в области мечтаний, если-б одно неожиданное обстоятельство не помогло ему его осуществить.

Обстоятельство это заключалось в пламенной дружбе, к товарищу, которая, начавшись в университете, продолжалась и во всю последующую жизнь. В одно время с Даниелем поступил в Кембридж и занимал комнату рядом с ним юноша, отличавшийся своей необыкновенной эксцентричностью. Его строгия черты лица и белокурые волосы, ниспадавшие на плечи, напоминали старинные работы первых германских живописцев, а когда веселая шутка оживляла его бледное лицо, то в его глазах и улыбке обнаруживался юмор зрелого человека. Отец его, замечательный гравер, умер одиннадцать лет тому назад, и его мать должна была воспитывать на свои, очень скудные средства, трех дочерей. Ганс Мейрик чувствовал себя столбом или, вернее сказать, сучковатым пнем, служащим поддержкой этим слабым вьющимся растениям. В нем не было недостатка в способности и честном намерении сделаться действительно надежной поддержкой своей семьи; легкость и быстрота соображения, которые он обнаруживал в научных занятиях, могли обезпечить ему такие-же успехи в Кембридже, как в школе, в которой он получил первоначальное воспитание. Единственная опасность, грозившая преградить ему путь к достижению ученой степени, заключалась в легкомысленных вспышках, которые происходили не от дурных привычек, а от неуменья сдерживать себя, причем он готов был на такие поступки, которые мало-по-малу могли развить в нем самые предосудительные недостатки.

Ганс в хорошия минуты был добрым, любящим существом и в Деронде нашел себе друга, тем более преданного, что случайные уклонения юноши от истинного пути возбуждали в нем искреннее сожаление. Действительно, Ганс жил более в комнатах Деронды, чем в своей, откровенно беседовал с ним о своих семейных делах, занятиях и надеждах, рассказывал ему о бедности его домашней обстановки о своей любви к матери и сестрам, о своей страсти к живописи, которую он, однакож, решился побороть, в себе, чтобы иметь возможность лучше обезпечить жизнь дорогих для него существ. Он не требовал ничего взамен своего доверия и смотрел на Деронду, как на олимпийца, ни в чем ненуждавшагося; подобный эгоизм в дружбе довольно часто встречается в общительных, живых натурах. Даниель был этим очень доволен и мало-по-малу привык заботиться о нем как о родном брате, удерживать его в минуты его слабости и разными ловкими ухищрениями не только пополнять недостаток его денежных средств, но и спасать его от угрожавших ему лишений. Подобная дружба легко принимает характер нежной любви; один расправляет свои могучия крылья, находя отраду в покровительстве слабого, а другой с наслаждением ищет приюта под их сенью. Мейрик готовился к экзамену для получения ученой степени по классическим языкам, и успех, имевший для него во многих отношениях громадное значение, был тем вероятнее, что его трудолюбие поддерживалось стойкой дружбой Деронды.

старой гравюры и возвратился в Кембридж из Лондона в третьем классе вагона, где он до того засорил себе глаза, что у него сделалось серьезное воспаление, грозившее на веки испортить его зрение. Этот неожиданный несчастный случай побудил Деронду пожертвовать собою и своими занятиями для друга; он энергично принялся помогать Гансу в его занятиях, надеясь таким образом заменить ему глаза и доставить возможность выдержать экзамен. Желая скрыть от семьи свою болезнь, Мейрик остался в Кембридже на рождественские праздники под предлогом усиленных занятий, и Даниель также не поехал домой.

Видя, что ради него Деронда пренебрегает своими собственными занятиями, Ганс часто ему говорил:

- Ой, дружище, ты меня выручаешь, а себя губишь. С вашей математикой в один день можно перезабыть все, что вызубрил в сорок.

Деронда не соглашался, чтоб он чем-нибудь рисковал, и поддался вполне чарующему влиянию дружбы и отчасти вновь проснувшемуся в нем интересу к прежним классическим занятиям. Но все-же, когда Ганс, оправившись, мог уже читать сам. Деронда с новой энергией принялся за работу. Все его усилия, однакож, ни к чему не привели; за то Мейрик одержил полную победу, что доставило ему большое удовольствие.

Успех, быть может, примирил-бы Деронду с университетскими занятиями, но пустота всего, начиная от политики до мелочных забав, никогда нас так не поражает, как в минуту неудачи. Понесенное им поражение, в сущности, не имело для него серьезного значения, но потеря времени на занятие, несоответствовавшее его желаниям, возбудила в нем совершенное отвращение к ним, и смутное намерение покинуть Кембридж приняло теперь определенную форму. Раскрывая этот план Мейрику, он объяснил, что очень рад неожиданному обороту дел, уничтожавшему в нем всякое колебание, но, конечно, признал, что, в случае серьезного сопротивления сэра Гюго, ему поневоле придется уступить.

положение относительно сэра Гюго.

- Если-б ты получил ученую степень, - сказал он, мрачно насупив брови, - то в глазах сэра Гюго мог-бы с честью выйдти из университета, но теперь ради меня ты испортил свою будущность, и я не могу ничего сделать для тебя.

- Нет, можешь; ты должен выйдти первым из Кембриджа и это будет лучшим результатом всех моих занятий.

- Чорт возьми! ты спас из воды дворняжку и хочешь, чтоб она была красивой левреткой. Многие поэты изображали в трагедиях страдания человека, продавшого свою душу чорту из личных интересов, а я напишу трагедию, в которой герой продал свою душу Богу и разстроил тем всю свою жизнь.

Мейрик не довольствовался выражением на словах своего сожаления о понесенной Даниелем, по его милости, потере. Он написал сэру Гюго и объяснил в пламенных выражениях, что Деронда непременно получил-бы ученую степень, если-б не пожертвовал ему всем своим временем перед экзаменом.

на пристрастие баронета ко всякого рода эксцентричностям, но не ожидал встретить так мало сопротивления с его стороны. Сэр Гюго принял его нежнее обыкновенного, не упрекнул за неудачу и выслушал его просьбу о поездке за-границу скорее с серьезным вниманием, чем с удивлением.

- Так ты не хочешь быть англичанином до мозга костей? - сказал он, наконец, пристально смотря на Даниеля.

- Я хочу быть англичанином, но желаю познакомиться с точками зрения других и отделаться от исключительных, узких английских методов в научных занятиях.

- Понимаю, ты не хочешь быть обыкновенным, пошлым юношей, и я не имею ничего против твоего желания сбросить с себя некоторые из национальных предразсудков. Мне самому принесло большую пользу долгое пребывание за-границей. Но, Бога ради, продолжай одеваться по-английски и не привыкай к дурным сигарам. Да вот еще, милое дитя мое... доброта и самопожертвование вещи хорошия, но не надо ими злоупотреблять. Как-бы то ни было, я согласен на твой отъезд, только подожди немного: я кончу дела в комитете, и мы поедем вместе.

Таким образом, желание Деронды исполнилось. Но прежде, чем уехать за-границу он провел несколько часов в доме Ганса Мейрика, где он познакомился с его матерью и сестрами. Застенчивые молодые девушки с любопытством разглядывали каждую черточку на лице друга и благодетеля их брата. Он казался им полным совершенств идеалом, и после его ухода меньшая из них тотчас-же принялась, под руководством старших; за его портрет в виде Карамальзамана.