Даниэль Деронда.
Часть третья. Девичий выбор.
Глава XX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть третья. Девичий выбор. Глава XX. (старая орфография)

ГЛАВА XX.

Мира отлично спала всю ночь. Сойдя на другое утро вниз, в гостинную в черном платье Маб, она со своими вьющимися темными волосами, казалась совершенно другой, чем накануне, и, очевидно, начинала приходить в себя после безсонницы и горя, оставлявших еще след в синих полосках под её глазами и на её исхудалых, бледных щеках. Маб отнесла ей в спальню кофе и с гордостью свела ее вниз, обращая внимание сестер на её маленькия войлочные туфли, за которыми она сама сбегала в соседний магазин, так-как во всем доме не нашлось обуви, достаточно маленькой для миниатюрных ножек Миры.

- Мама! Мама! - воскликнула Маб, хлопая в ладоши, - посмотрите, как эти туфли прелестны на её ножках! Она - настоящая Сандрильона, и я удивляюсь, как такия маленькия ножки могут ее держать.

Мира взглянула на свои ноги, кокетливо выглядывавшия из под коротенького платья, и улыбнулась своей невинной детской улыбкой.

"Едва-ли у этой девушки могут быть какие-нибудь дурные наклонности, но все таки надо с ней быть осторожной", - подумала м-с Мейрик и сказала вслух с улыбкой:

- Вероятно, им приходилось выносить много усталости; но сегодня оне отдохнут.

- Она тут останется с вами, мама, и разскажет вам много интересного, - сказала Маб, надув губы при мысли о том, что ей придется пропустить несколько глав из так заинтересовавшого ее романа.

Она должна была идти на урок; Кэти и Эми уже давно ушли: первая отнесла заказчику рисунки, а вторая отправилась за покупками. М-с Мейрик была очень рада случаю остаться наедине с Мирой и поговорить с нею о её прошлом.

В комнате царила благоговейная тишина, как в церкви. Солнце играло на реке, и теплый воздух вливался в комнату через открытое окно. Со стен величественно и торжественно глядел ряд смиренных свидетелей: Дева Мария, окруженная херувимыми, пророки и Апостолы. Картины Афинской школы, воскрешавшия перед зрителем давно забытые эпохи, сериозные лица Гольбейна и Рембрандта, трагическая муза, дети прошлого столетия при работе или игре, италиянские поэты и т. п. М-с Мейрик полагала, что это спокойствие наведет Миру на откровенность, и не хотела испортить её настроение своими разспросами.

Молодая девушка сидела в своей прежней позе, скрестив на груди руки. Сначала глаза её блуждали по всей комнате, а потом остановились с почтительным уважением на м-с Мейрик. Наконец, она тихо заговорила:

- Я помню лучше всего лицо моей матери, хотя мне было только семь лет, когда меня увезли от нея, а теперь мне уже девятнадцать.

- Это очень понятно, - ответила м-с Мейрик: - первые впечатления всегда дольше остаются в памяти.

- Да, это были мои первые впечатления. Мне кажется, что жизнь моя началась в маленькой, беленькой постельке над которой стоит, наклонившись, мама и напевает мне еврейские гимны. Слов этих гимнов я не понимала, но мама меня им учила, и они мне казались полными любви и счастья. Часто и теперь я вижу во сне её лицо, низко склонившееся надо мною, и, как ребенок, простираю к ней руки, которые она когда-то покрывала поцелуями. Хотя с того времени прошло уже много лет, но я уверена, что я узнала-бы ее и теперь.

- Вы должны однако, разсчитывать на то, что вы найдете в ней большую перемену, - сказала м-с Мейрик; - посмотрите на мои седые волосы: десять лет тому назад они были русы. Дни, месяцы и годы оставляют заметные следы, особенно в сердцах, обремененных горем.

- Да, она, конечно, много горевала обо мне. Но если-бы мы могли найти друг друга, то я, кажется, своей любовью вознаградила-бы ее за все, что она перетерпела. Что-же касается меня, то, увидав ее, я забыла-бы все свои страдания! Да, я доходила уже до отчаяния!.. Весь мир казался мне несчастным, преступным; никто никогда мне не оказал искренней помощи; мне часто казалось, что моей матери нет уже в живых и что только одна смерть могла нас соединить. Но в последнюю минуту, когда я хотела уже броситься в воду и считала для себя смерть самым большим счастьем, я вдруг увидала истинно доброго человека, и мне снова захотелось жить. Странно сказать, но с этой же самой минуты я начала надеяться, что и мать моя жива. Теперь-же, у вас в доме, я вполне успокоилась. Мне ничего не нужно; я могу ждать, потому что надеюсь, верю и благодарю... О, как я благодарна! Вы не подумали обо мне ничего дурного, вы не отвернулись от меня с презрением, когда все было против меня!..

Мира говорила с жаром, но попрежнему оставалась неподвижной, как статуя.

- Помилуйте! Многие на нашем месте сделали-бы то-же самое, - ответила м-с Мейрик, и на глазах у нея показались слезы.

- Но я их не встречала, и они меня не находили.

- Каким образом вас разлучили с матерью?

на корабль и вышли в море. Я занемогла и думала, что моей болезни не будет конца. Это были мои первые страдания. Наконец, мы вышли на берег в Америке, и мне суждено было вернуться в Европу только через несколько лет. Отец утешал меня обещаниями, что мы скоро вернемся к матери. Я ему верила и все спрашивала, скоро-ли мы поедем? Потом я старалась как можно быстрее научиться грамоте, чтобы быть в состоянии написать матери письмо. Однажды, увидав меня за работой, отец посадил меня к себе на колени, и объявил мне, что моя мать и брат умерли, и мы никогда не вернемся домой. Брата я почти не помнила, но все-же мне было его жаль, а мать свою я оплакивала целые дни. Я не сомневалась в искренности отца, но мама так часто являлась мне во сне, что я пришла к убеждению о невозможности её смерти. Впрочем, я видала ее не только ночью во сне, но и днем, как только я закрывала глаза.

Мира остановилась, и нежная улыбка показалась на её лице, точно ей в эту минуту снова представилось видение, наполнявшее радостью её сердце.

- Отец обращался с вами хорошо? - спросила мисс Мейрик.

- Да; он был ко мне очень ласков и заботился о моем воспитании. Я потом узнала, что он был актер и, что "Кобург", куда он постоянно уходил из дому до отъезда в Америку, был театр. Он не только играл на сцене, но был режиссером и писал или переводил пьесы. Игра его была не первостепенная, но он знал несколько языков и прежде был учителем. С нами жила долго одна певица-итальянка; она вместе с отцом учила меня пению; кроме того, ко мне ходил учитель декламации. Я много работала и девяти лет уже выступала на сцене. Отец имел много денег, и мы вели беспорядочную, но роскошную жизнь. К нам постоянно приходили мужчины и женщины; с утра до вечера раздавался крик, смех, спор, и, хотя многие меня ласкали, но ни одно из виденных мною тогда лиц не было мне по сердцу, тем более, что я всегда с горечью вспоминала о маме. Даже и в то время, когда я ничего еще не понимала, мне не нравилась наша обстановка, а потом я очень быстро развилась, изучая пьесы и читая поэзию Шекспира и Шиллера. Отец решился сделать из меня певицу, так как у меня был удивительный для ребенка голос, и он нанял для меня лучших учителей. Но меня очень мучило то, что он часто хвастал мною и во всякое время заставлял петь напоказ, точно - я была не живое существо, а какой-нибудь музыкальный инструмент. Когда мне минуло десять лет, я однажды сыграла на сцене роль одной маленькой девочки, брошенной в лесу, которая, не понимая своего горя, пела, плетя венки из листьев и цветов. Играть мне было не трудно, но я ненавидела рукоплесканий и похвал, которые мне всегда казались холодными и неискренними. Меня также очень мучила противоположность, которая существовала между нашей жизнью на сцене и дома: актрисы казались на сцене добрыми, нежными, чувствительными, а выйдя за кулисы, становились грубыми и сварливыми. Отец иногда замечал мою сосредоточенность, так-как я жила совершенно особой от него жизнью: я жила сама в себе. Однажды после репетиции учительница моя сказала: "Мира никогда не будет артисткой: посмотрите, она никого не может представить, кроме самой себя; теперь это хорошо, но после у нея не будет никакой мимики, никакого сценического искусства". Отец разсердился на нее и они поссорились. Я очень много плакала, потому что её слова рисовали мне самую мрачную будущность. Правда, я никогда не желала быть артисткой, но отец подготовлял меня именно к сценической карьере. Вскоре после этого учительница оставила нас, и ко мне стала ходить гувернантка. Она обучала меня разным предметам; вместе с тем, я продолжала по временам играть на сцене. Я чувствовала все большее и большее отвращение к нашей жизни и всеми силами жаждала ее переменить. Но куда мне было идти? Я боялась света и к тому-же чувствовала, что дурно было-бы бросить отца, А я ни за что не, хотела поступать дурно, потому что тогда мне пришлось-бы себя возненавидеть. Кроме того, поступая дурно, я потеряла-бы тот счастливый внутренний мир, в котором я жила со своей матерью. Вот что я чувствовала в эти долгие годы.

Она на минуту остановилась. В комнате стояла глубокая тишина, прерываемая только стуком маятника старинных часов.

Она не спрашивала ее о религии, потому что не могла себе представить, в чем собственно, заключается еврейская религия.

водила меня в синагогу, где меня всегда, поражала благоговейшая тишина, чудное пение хора и прозрачный таинственный полумрак. Однажды, уже живя с отцом, но еще маленькой девочкой, я ушла из дому и долго искала по улицам синагогу; но я заблудилась, и меня привел домой какой-то лавочник, - причем отец на меня очень сердился. Я сильно перепугалась и оставила в стороне всякую мысль о синагоге. Однако после отъезда от нас учительницы, отец нанял меблированные комнаты у одной еврейки, и она, по моей просьбе, водила меня в синагогу и давала мне читать священные книги. Когда у меня были деньги, я покупалала их. Таким образом, я немного узнала нашу религию и историю нашего народа, которые мне были особенно дороги, главным образом, потому, что мама отличалась набожностью. Мало-по-малу я перестала спрашивать о ней у отца и втайне начала подозревать, что он меня обманул насчет смерти матери и брата. Этот обман казался мне настолько ужасным, что я стала ненавидеть всякую неправду. Тогда я написала тайком матери, помня, что мы жили в Лондоне на Кольманской улице, близь Блакфрайерского моста, и что наша фамилия была Коген, хотя отец называл себя Лапидус, так-как, по его словам, эту фамилию носили его предки в Польше. Но я не получила никакого ответа. Вскоре потом мы покинули Америку, и я очень обрадовалась, когда отец объявил мне, что мы переедем в Гамбург. Я знала немецкий язык очень хорошо и даже могла декламировать целые немецкия пьесы, а отец говорил по-немецки лучше, чем по-английски. Мне тогда.было тринадцать лет и я, с одной стороны, совершенно не знала жизни, с другой - знала ее слишком хорошо для своего возраста. Дети, мне кажется, не могут чувствовать того, что я тогда чувствовала. Во время морского путешествия, у меня зародились совершенно новые мысли. Отец, для увеселения пассажиров играл, пел и кривлялся, так что мне было противно на него смотреть. Однажды я случайно услыхала, как один пассажир говорит другому: "Он умный, но подлый жид. Ни одна раса не может сравняться с ними по хитрости мужчин и красоте женщин. Я хотел-бы знать, на какой рынок повезет он свою дочку?" Эти слова навели меня на мысль, что причина моих несчастий кроется в том, что я - еврейка, и что благодаря этому, на меня всегда будут смотреть с презрением; но меня утешало сознание, что мои страдания составляют только маленькую часть великих бедствий моего народа, маленькое звено в той цепи страданий, которая тянется вот уже многия столетия! Много есть среди нас недостойных людей, но что они значат в сравнении с нашими праведниками, которых презирают только за грехи их братьев?

- Вы меня не презираете? - прибавила Мира, неожиданно переменив тон. - Не правда-ли? Вы так добры!

- Мы постараемся спасти вас, дитя мое, и от несправедливого презрения других, - ответил м-с Мейрик с жаром; - но продолжайте, разскажите мне все.

некоторого времени он возлагал большие надежды на мое пение и заставлял меня постоянно играть, подготовляя к дебюту в опере. Но в действительности оказалось, что мой голос слаб для театра, и мой венский учитель прямо сказал отцу: "не насилуйте её голоса, он не годится для сцены; это - золото, но не самородок". Отец мой был этим сильно разочарован, хотя он на все смотрел очень легко. Подобное легкомыслие, при всей его любви ко мне, меня несказанно мучило, тем более, что он над всем смеялся: смеялся и над своим родным народом!

Раз он, чтобы разсмешить окружающих, показал им, как евреи молятся. Это меня очень разсердило. Когда мы были наедине, я сказала ему: "Зачем ты издеваешься над своими-же братьями перед христианами, которые и без того презирают их? разве это было-бы хорошо, если-бы я стала копировать тебя, для того, чтобы другие над тобою смеялись"? А он мне на это ответил: "Глупенькая! ты-бы этого не сумела!" Такое отношение совершенно очуждало меня от отца; все что было для меня свято, я тщательно старалась от него скрыть. Мне противно было видеть, как смеются над такими вещами. Неужели вся жизнь только безмысленный водевиль? Если так, то к чему-же существуют трагедии и оперы, в которых изображаются люди страдающие и совершающие великия дела? Я теперь поняла, зачем он желал, чтоб я играла первые роли в сериозных операх и исполняла классическую музыку: все это ради денег. Поэтому моя любовь к нему и благодарность за его попечения мало-по-малу охладели, и я стала чувствовать к нему только сожаление. Он очень постарел, переменился и часто без всякой видимой причины плакал. Я тогда прижималась к нему и молча молилась за него. В эти минуты, я чувствовала, что он все-же мне близок, хотя он никогда не доверял мне своего горя. Вскоре, однако, наступило для меня самое тяжелое время Мы прожили несколько времени в Пеште и потом возвратились в Вену, где отец поместил меня в один из маленьких театров предместья. Он тогда сам не принимал никакого участия в театральных предприятиях и проводил все свое время в игорных домах, хотя всегда аккуратно провожал меня в театр. Я была очень несчастна, меня принуждали петь и играть ненавистные для меня роли; мужчины приходили за кулисы и заговаривали со мною с дерзкой улыбкой, а женщины смотрели на меня презрительно. Вы не знаете подобной жизни: это просто ад! Чем я становилась старше, тем она была для меня ненавистнее; но лучшого существования мне не предстояло, и я должна была работать из повиновения отцу. Но я знала, что голос мой с каждым днем слабеет и, что я играю отвратительно. В один несчастный день я получила известие, что отца посадили в тюрьму; он меня потребовал к себе и, не говоря, за что он арестован, приказал мне отправиться к одному графу, который в состоянии был его освободить. Я пошла по адресу и узнала в графе джентльмена, которого накануне впервые увидела за кулисами. Это меня очень взволновало, так-как он слишком странно на меня смотрел и целовал мне руки. Я передала ему поручение отца, и он обещал немедленно к нему отправиться. Действительно, в тот-же вечер отец вернулся домой вместе с графом. С тех пор граф постоянно стал преследовать меня своими любезностями, под которыми, мне казалось, скрыто было презрение к еврейке и актрисе. Он был средних лет, толстый, с мрачным лицом, которое прояснялось только при взгляде на меня. Но от его улыбки у меня всегда пробегал по спине мороз. Я не могла дать себе точного отчета, почему он мне был противнее всех людей в мире? Но бывают, ведь, такия чувства, в которых трудно отдать себе отчет. Отец постоянно расхваливале его и, когда он являлся к нам, уходил из комнаты. Однажды граф спросил, люблю-ли я сцену, и когда я ответила: нет, он сказал, что мне не зачем долее оставаться на подмостках театра и что он приглашает меня жить в своем великолепном замке, где я буду царицей. Он всегда говорил по-французски и называл меня "petit ange"; я понимала, что он добивался моей любви, но чувствовала, что никакой вельможа не может искренно и без необходимой доли презрения любить еврейку. Его предложение привело меня в негодование, и я выбежала из комнаты. Сначала отец сказал мне, что я не поняла графа, а потом прямо заявил, что мне не следовало отказываться от такого прекрасного предложения. Ужас объял мое сердце при этом и, хотя граф более к нам не показывался, но я чувствовала, что. отец действовал заодно с ним. Мои подозрения усилились еще более, когда отец объявил мне, что мой контракт с театром нарушен и, что мы должны немедленно ехать в Прагу. Тогда я впервые решилась бежать от него и отправиться в Лондон для отыскания матери. Я отложила в саквояж самые необходимые вещи и небольшую сумму денег, которая у меня находилась, а также продала несколько ненужных вещей. Все это я не выпускала из своих рук во время путешествия, поджидая удобного случая для исполнения своего плана. Я твердо решилась не поддаваться соблазну и не попасть в разряд тех презренных женщин, которых я так много видала на своем веку; поэтому вы можете себе представить, как ненавистен мне был отец, за спиной которого я постоянно видела графа! Днем и ночью мне мерещилось, что он завезет меня куда-нибудь и бросит в жертву графу, от которого мне уже не будет спасения. В Прагу мы приехали ночью, и на одной улице, у входа в великолепный отель, я снова увидала при свете фонарей страшную для меня фигуру графа. Долее откладывать свое бегство было уже невозможно. Я всю ночь не смыкала глаз, а на разсвете, я надела накидку и шляпу, незаметно вышла из гостинницы, где мы остановились, и отправилась на станцию железной дороги. Когда взошло солнце, я была уже по дороге в Дрезден. Я плакала от радости и боялась только одного: чтоб отец меня не догнал. В Брюсселе оказалось, что у меня мало денег, и я продала все, что могла: платье, серьги и пр. Несмотря на это, я питалась только хлебом и, конечно, не добралась-бы до Дувра, если-б не одно обстоятельство. Из Кельна, я ехала в вагоне с одним молодым рабочим, который заговаривал со мною несколько раз и предлагал мне разделить с ним его трапезу, но я все отказывалась, а потом, когда он вышел на какой-то станции, я нашла в кармане своей накидки золотую монету. Благодаря этой деликатной помощи, я добралась до берегов Англии, а в Лондон уже пришла пешком. Я знала, что я выгляжу, как нищая, и мне это было очень тяжело, так как я боялась огорчить свою мать, еслибы она меня увидела. Но моя надежда оказалась тщетной! Прибыв сюда, я прежде всего отправилась разыскивать Ламбет и Бланкфайерский мост, но туда было очень далеко, и я по дороге заблудилась. Наконец, я нашла этот мост и стала разспрашивать где Кольманская улица? Но никто из прохожих не знал, где она. В моем воображении рисовался большой дом, в котором мы некогда жили, с каменными ступенями и белыми карнизами. Но на деле ничего подобного давно уже не было. Когда я, наконец, спросила у одного лавочника, где Кобургской театр и Кольманская улица, то он мне ответил: "Да что вы, барышня,"их-то давным-давно нет! старые улицы уничтожены; на их месте теперь все новое." Я обернулась, и мне показалось, что сама смерть дотронулась до меня своей ледяной рукой. Лавочник закричал мне вслед: "Постойте барышня, кого вы ищете на Кольманской улице?" Может-быть он это сказал с хорошим намерением, но мне его голос показался противным. Что мне было ему ответит? Я была совершенно подавлена этим новым, неожиданным для меня ударом. Я почувствовала, что очень устала; но куда мне было идти? У меня ничего не было в кармане, и я смотрела такой бедной, настоящей уличной нищей. Я пугалась домов, в которые я могла-бы зайти; я теряла всякую надежду. Я была одна в громадном городе. По всей дороге от Праги до Лондона во мне еще жила какая-то надежда: я думала, что я спасена, и всей своей душой рвалась вперед, надеясь найти свою мать; а теперь я была одна, совершенно одна в целом свете! Все, которые видели меня, думали, должно-быть, обо мне дурно; мне оставалось переночевать с нищими. Я стояла на мосту и смотрела вдоль реки. Пароход готовился к отходу. Многие из тех которые садились в него, были также бедны, и я думала, что мне станет легче, если я покину свое место на улице: может быть, пароход приведет меня на какое-нибудь скрытый уединенный уголок. У меня оставалось еще в кармане несколько грошей; я купила себе хлеба и села на пароход. Мне нужны было время и силы, чтобы обдумать свою жизнь и свою смерть. Как я могла жить? Мне начало казаться что единственная моя дорога к присоединению с матерью это - смерть. Я ела, чтобы запастись силой для размышлений. Меня высадили на берег, право не знаю где; было уже поздно; я села под ближайшее дерево и вскоре заснула. Когда я проснулась, было уже утро; солнце сияло высоко на небе, и птички пели. Мне было холодно - и, главное, я была так одинока. Я встала и прошлась по берегу, - потом вернулась назад. У меня не было никакой цели. Мир казался мне картиной, быстро проходящей мимо меня; только я со своим горем стояла на одном месте. Мои мысли заставили меня просмотреть всю свою жизнь с самого начала; с тех пор, как меня оторвали от матери, я чувствовала себя потерянным ребенком, который был принят чужими лишь потому, что они пользовались им как вещью. Они заботились не о том, что представляло интерес для меня самой, а лишь о том, какую я приношу им пользу. Я с сама-то детства чувствовала себя одинокой и несчастной, как будто меня принуждали без всякой радости играть веселые фарсы. Но теперь - было еще хуже. Я была вторично потеряна, и я боялась, что-бы чужой не заметил меня и не заговорил-бы со мной. Я пугалась людей. В своей жизни я видела многих, которые находили удовольствие в насмешках, и которые любили смеяться над несчастьем других. Что мне было делать? жизнь казалась мне огненным столбом, который все ближе и ближе надвигается на меня со всех сторон, и я трепетала! Светлое солнышко заставило меня трепетать! Я думала, что мое отчаяние - голос Бога, который зовет меня к себе. Затем, я вспомнила про своих соплеменников, которых гонят из страны в страну; тысячи между ними умирают по дороге от истощения и голода - разве я первая? В годы мученичества наши предки убивали своих детей и самих себя, чтобы только не сделаться Богоотступниками. Неужели-же я не имею права лишить себя жизни, чтобы спасти себя от позора? В душе моей происходила борьба между двумя противоположными чувствами. Я знала, что некоторые считают преступлением ускорить свою смерть даже тогда, когда они стоят уже в огне, - и доколе у меня еще были силы, я решилась ждать; я ждала потому, что у меня еще была надежда, но теперь и её уже нет.

С такими мыслями я блуждала по берегу; моя душа взывала к Господу, которого я не избегну ни в смерти, ни в жизни, - хотя я не очень верила, что Он заботится обо мне. Силы совершенно покидали меня чем больше я думала, тем больше мною овладевала усталость, пока мне не казалось, что я совершенно перестала думать. Только небо, река и Всевышний наполняли мою душу. Что за разница, умру-ли я, или останусь жива? Если-бы я опустилась на дно реки, что-бы умереть, то это разве все равно, как еслибы я легла спать - в том и другом случае я вверяю свою душу Богу - я оставляю свою "я". Я больше уже не вспоминала о прошедшем; я чувствовала только, что было во мне теперь - это было стремление поскорее покончить со своей разбитой жизнью, которая была только одним горестным воспоминанием. Так обстояли мои дела. Когда наступил вечер, и солнце начало садиться, мне показалось, что уже больше мне нечего ждать, и я почувствовала вдруг неожиданную силу чтобы исполнить свое намерение. Вы знаете, что потом было. Он вам все рассказал. Оказалось, что я не одна на свете; он протянул мне руку помощи - и надежда снова проснулась в моей груди!..

Выслушав рассказ Миры, м-с Мейрик молча ее поцеловала в лоб.

Вечером она вкратце передала её рассказ Деронде и, в виде заключения, - прибавила.

- А что вы думаете о розыске её матери? - спросил Деронда.

- О, её мать, должно быть, хорошая женщина, - решительно промолвила м-с Мейрик, - иначе как-же она моглабы остаться такой честной, имея негодяя отца? Я боюсь, однако, что её мать умерла,

Деронда был несколько разочарован этим ответом. Он стал убеждать м-с Мейрик, что гораздо благоразумнее не торопиться с розыском матери, тем более, что это могло привести к недостаточно благоприятным результатам, а он должен на несколько месяцев уехать за-границу и потому вся тяжесть, быть может, неприятного дела могла-бы пасть на м-с Мейрик, если она не откажется приютить у себя несчастную девушку.

- Я бы очень огорчилась, если-б ее от меня отняли, - сказала м-с Мейрик; - она будет жить у меня, в комнате Ганса.

- Не бойтесь этого. Это самая терпеливая и покорная натура. Вы видите, как долго она повиновалась отцу; она даже сама не понимает, как у нея хватило сил убежать от него. Её надежда найти мать туманна и неопределенна; она только твердо уверена, что, так или иначе, надежда её исполнится, потому что вы ее спасли, а мы обращаемся с нею по-человечески.

Деронда вручил м-с Мейрик небольшую сумму денег для покрытия расходов на Миру. М-с Мейрик нашла ее достаточной до того времени, когда Мира, по примеру её дочерей, сумеет сама позаботиться о своем пропитании. Не противореча м-с Мейрик, Деронда, однако, выразил желание, чтоб Мире дали отдохнуть как можно дольше.

- Конечно, мы торопиться не станем, - сказала м-с Мейрик; - будьте спокойны: мы ее не обидим. Дайте мне ваш адрес, и я вас буду уведомлять о том, что здесь делается. Несправедливо вас оставлять в неведении о результате вашего доброго начинания. К тому-же, мне хотелось-бы уверить себя, что, ухаживая за Мирой, я делаю что-нибудь и для вас.

- Это совершено справедливо. Без вашей помощи я вчера не знал-бы, что делать, и Мира не была-бы спасена. Я скажу Гансу, что лучшее, что я получил от его дружбы это знакомство с его матерью.

- Кэти ставит свечи перед его портретом, - сказала Маб, - Эми призывает его имя на помощь во всяком затруднении, а я ношу на шее его автограф в ладонке, как талисман. Теперь, когда он привез вас к нам, мы должны сделать еще что-нибудь необыкновенное в его честь.

- Он, вероятно, слишком важная особа, чтобы нуждаться в наших услугах, - сказала Мира с улыбкой. - Может быть, он занимает в свете слишком высокое положение?

- Да, он гораздо выше нас по положению в обществе, - ответила Эми; - его родственники - важные аристократы. Я уверена, что его голова часто покоится на тех атласных подушках, которые мы вышиваем, портя себе пальцы.

- Я очень рада, что он такой великий человек, - заметила Мира со своим обычным спокойствием.

- Потому, что я до сих пор не любила важных людей.

- О, м-р Деронда уж не такой важный, - сказала Кэти: - и не помешает нам отзываться дурно о всех лордах и баронах Англии.

Когда Даниель вошел в комнату, Мира встала, бросив на него нежный взгляд благодарности. Трудно было найти существо с таким полным отсутствием излишней смелости и излишней робости. Её сценический опыт не оставил в ней никакого следа, и её манеры, повидимому, не изменились с тех пор, как она девяти лет играла роль брошенного ребенка. Деронда чувствовал, что он видел перед собою совершенно новый неизвестный ему женский тип. Он смотрел на нее и прислушивался к её словам, как-будто она принадлежала к другой, совершенно различной от него расе.

особы, которой он оказал услугу. Так, например, ему очень хотелось услышать её пение, но выразить это желание - было-бы слишком грубо, так-как она не могла-бы ему отказать. Вообще он решился окружить эту молодую девушку самым строгим уважением. Отчего? Трудно было определить побуждавшее его чувство; но часто смутные, неясные ощущения переходят мало-по-малу в глубокую страсть, продолжающуюся всю жизнь.

Он рассказал им историю Миры. Баронет выразил мнение, что лучше было-бы не отыскивать её матери и брата. Леди Малинджер очень заинтересовалась бедной молодой девушкой и, упомянув о существовании общества спасания евреев, выразила надежду, что Мира, вероятно, не откажется переменить свою религию; но, заметив улыбку сэра Гюго, тотчас-же замолчала, опасаясь, что сказала глупость. Она вообще считала себя очень ограниченным и слабым созданием, особенно в виду постоянного рождения дочерей, вместо желаемого мужем сына. В минуты смущения она обыкновенно говорила себе: "я спрошу Даниеля". Таким образом, Деронда был необходимым членом семейства, и сэр Гюго мало-по-малу пришел к заключению, что лучше всего было держать этого подставного сына постоянно при себе.

Вот все, что можно сказать о жизни Деронды до того времени, когда он увидал Гвендолину Гарлет в Лейброне за игорным столом.