Даниэль Деронда.
Часть третья. Девичий выбор.
Глава XXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть третья. Девичий выбор. Глава XXIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXIII.

- Пойдите пожалуйста в церковь, мама, - сказала Гвендолина на другое утро; - я желала-бы поговорить наедине с м-ром Клесмером. (Он ответил на её записку, что приедет в 11 часов).

- Это едва-ли прилично, - заметила м-с Давило с безпокойством.

- Не в нашем положении думать о таких пустяках! - презрительно воскликнула Гвендолина; - это нелепо и оскорбительно.

- Не все-ли тебе равно, если Изабелла будет сидеть молча в углу?

- Нет, она не может сидеть смирно, а непременно станет грызть ногти и смотреть на меня, выпуча глаза. Поверьте, мама, я никогда не сделаю ничего глупого, и позвольте мне действовать так, как я знаю. Уведите их всех в церковь.

Конечно, Гвендолина поставила на своем, но м-с Давило все-же оставила дома мисс Мери и двух младших дочерей, которые должны были сидеть в столовой у окна, чтоб придать дому обитаемый вид.

Утро было прелестное: осеннее солнце мягко светило в окна и отражалось на спинках старинной мебели, на полинявших картинах, на старом органе, у которого, Гвендолина разыграла роль св. Цецилии в веселый день прибытия в Офендин, и на открытых половинках двери в приемную, где она являлась перед публикой в греческом костюме Гермионы. Это последнее воспоминание теперь всего более сосредоточило на себе её внимание. Клесмер ведь пришел в восторг от её позы и мимики! Вопрос о том, что он думал о её драматическом таланте, теперь имела для Гвендолины особенную важность. Быть может, никогда в жизни она не чувствовала такой зависимости от других, такой необходимости в посторонней поддержке, как в настоящую минуту. Она сама сознавала в себе, достаточно ума и силы для всего, что угодно, но желала, чтоб это мнение было подтверждено кем-нибудь другим, и ее безпокоило только одно, что Клесмер ее знал слишком мало, а потому имел не достаточно оснований, чтоб вывести о ней справедливое заключение.

Дожидаясь Клесмера, она, чтобы убить время, стала перебирать ноты на фортепьяно; но случайно увидев себя в зеркале, она с любовью начала разсматривать свою собственную особу. Вся в черном, без малейших украшений, сияя белизной своей кожи, рельефно выступавшей между светло-каштановой косой и черным воротничком платья, она представляла в эту минуту чудную модель для скульптора, который, глядя на нее, непременно задумал-бы создать древне-римскую статую из черного, белого и бурого мрамора.

- Я - красавица! - сказала Гвендолина, не спуская глаз с зеркала и произнося эти слова не с восторгом, а с серьезным убеждением.

Относительно своей красоты она была весьма определенного мнения, но любила чтобы и другие подтверждали ей, что она красива.

Недолго пришлось Гвендолине ждать желанного гостя. Шум колес, громкий звонок и скрип парадной двери доказали вскоре, что никакая случайность не помешала осуществлению её надежд. Но, несмотря на всю её самоуверенность, она почувствовала сильное волнение. Она боялась Клесмера, как представителя того внешняго мира, который находился вне её воли.

Для нея эта минута была более критической, чем все свидания с Грандкортом. Тогда решался вопрос: выйти-ли ей замуж за известного ей человека или нет, а теперь надлежало разрешить великую задачу: как достичь независимого положения и вполне удовлетворить своему безграничному самолюбию.

Клесмер остановился в дверях гостиной и почтительно поклонился, выказывая нею прелесть своих серых панталон и безукоризненных перчаток. Гвендолина протянула ему руку и сказала с необыкновенно серьезным видом:

- Вы очень добры, господин Клесмер, но я надеюсь, что вы не сочли за дерзость мое приглашение?

- Я принял ваше желание за лестный приказ - ответил Клесмер несколько резко, так-как события, случившияся накануне в Кветчаме, до того его взволновали, что, несмотря на готовность пожертвовать своим временем Гвендолине, он говорил резче обыкновенного.

Сначала Гвендолина была слишком встревожена, чтоб обратить внимание на его внешность. Она стояла по одну сторону фортепьяно, а Клесмер, облокотясь на противоположный угол, устремил на нее свои пытливые, проницательные глаза. Всякая жеманность была теперь излишня, и Гвендолина прямо приступила к делу.

- Я хочу с вами посоветоваться, господин Клесмер, - начала она; - мы потеряли все свое состояние и не имеем никаких средств к жизни. Я должна сама себе зарабатывать хлеб и не хочу допустить маму до нужды. Я могу избрать для себя только одно поприще... и оно мне улыбается: поступить на сцену. Но, конечно, я желала-бы добиться славы и думаю, если вы считаете меня на это способной, сделаться певицей.

Последния слова Гвендолина произнесла нерешительным, несколько дрожащим голосом. Клесмер слушал ее молча, положив шляпу на фортепьяно, и скрестил руки, как-бы для того, чтоб лучше сосредоточить свои мысли.

- Я знаю, - продолжала Гвендолина, то краснея, то бледнея, - я знаю, что моя метода пения очень неудовлетворительна, но у меня были дурные учителя. Я могу серьезно заняться и пригласить лучших профессоров. Вы понимаете мое желание. Я хотела-бы достигнуть зенита на сценическом поприще например, играть и петь, как Гризи. Я вполне уверена, что могу положиться на ваше мнение и что вы скажете мне правду.

Гвендолине казалось, что, чем серьезнее она отнесется к делу, тем ответ Клесмера будет удовлетворительнее. Но он по-прежнему молчал. Сняв с лихорадочной поспешностью перчатки, он бросил их в шляпу и быстрыми шагами отошел от фортепьяно к окну. Ему жаль было молодой девушки, и он старался удержать себя от слишком резких выражений. Через минуту он возвратился на свое место и сказал мягким, хотя решительным тоном:

- Вы близко никогда не видали артистов, то-есть музыкантов и актеров, и незнакомы с их жизнью?

- Конечно, нет! - ответила Гвендолина.

- Извините меня, - продолжал Клесмер; - но, решаясь на такой важный шаг, вы должны принять в соображение все. Вам лет двадцать?

- Двадцать один, - поправила Гвендолина, предчувствуя что-то нехорошее; - вы полагаете, что я слишком стара?

- Многие начинают еще позднее, - сказала Гвендолина таким тоном, как-будто сообщила важный факт.

Клесмер не обратил внимания на её слова и произнес с усилием стараясь выражаться мягко:

- Вы, вероятно, никогда прежде не думали об артистическом поприще? До настоящого затруднительного положения вы никогда не чувствовали желания или стремления сделаться актрисой?

- Нет, но я всегда любила играть, - ответила Гвендолина; - вы помните, я участвовала в шарадах и в сцене Гермионы?

- Да, да, я помню, очень хорошо помню.

Сказав это, он встал и начал ходить взад и вперед по комнате, что он всегда делал, когда находился в волнении. Гвендолина чувствовала, что он взвешивал её достоинства, и, не предполагая, чтобы стрелка весов могла склониться не в ту сторону, в какую она желала, любезно заметила:

- Я буду вам очень благодарна, если вы мне дадите совет, каков-бы он ни был.

- Мисс Гарлет, - сказал Клесмер, останавливаясь перед нею, - я от вас ничего не скрою, и счел-бы себя подлецом, если-б представил вам артистическое поприще в слишком розовом или слишком мрачном свете. Человек, побуждающий другого вступить на ложный пут, достоин проклятия. А если-б я совратил с истинного пути такое молодое, прекрасное создание как вы, которую я уверен, ищет в будущем счастье, то считал-бы себя безчестным.

Последния слова Клесмер произнес почти шопотом. Сердце Гвендолины при этом дрогнуло, и она не спускала глаз с лица Клесмера, пока он продолжал:

- Вы прелестная девушка... выросли в довольстве и всегда делали то, что хотели. Вам никогда не случалось серьезно сказать себе: "я должна это понять, я должна это изучить, я должна это сделать." Одним словом, вы были только прелестной молодой девушкой, в которой даже нелюбезно находить недостатки.

Он на минуту умолк, выставил вперед свой длинный подбородок и после краткого молчания прибавил:

- С подобной подготовкой вы желаете вступить на артистическое поприще, на котором требуется много постоянного, энергичного труда и часто достигается очень мало славы. Вам пришлось-бы, как актрисе, тяжелым трудом зарабатывать не только хлеб, но и одобрение публики; того и другого вы достигли-бы очень медленно, очень дорогой ценой, и, быть может, все ваши усилия ни к чему не привели-бы.

Этот тон разочарования, к которому Клесмер прибег в надежде, что ему не придется говорить ничего более неприятного, возбудил только в Гвендолине горячий протест.

- Я думала, - сказала она с неудовольствием, отворачиваясь от него, - что вы, как артист, считаете жизнь артистов самой благородной и возвышенной. А если мне не предстоит ничего лучшого, то отчего-же не рискнуть, как это делают другие?

- Если вам не предстоит ничего лучшого! - воскликнул Клесмер, слегка покраснев; - так нельзя говорить об артистическом поприще. Я нисколько не унижаю роли артиста; напротив, я ее возвышаю. Я полагаю, что она доступна только избранным натурам, которые истинно любят искусство, энергично служат ему и терпеливо сносят все труды и лишения, чтоб сделаться достойными того, кому они поклоняются. Да, жизнь артиста благородна, но только потому, что она основана на труде и внутреннем призвании. Никакое поприще не может быть благородным если его избирают, от нечего делать.

Вчерашнее волнение еще не совершенно изгладилось в сердце Клесмера, и он невольно поддался раздражению, возбужденному в нем словами Гвендолины. Он намеревался в самой мягкой форме дать почувствовать молодой девушке всю её неспособность к тяжелой, опасной артистической карьере, но его вывело из себя её легкое отношение к дорогому для него делу. Однако, он во-время остановился и замолчал. Впрочем, Гвендолина приписала его пламенный тон вообще горячности, с которой он относился к каждому предмету, и так-как он прямо не отрицал в ней способности достигнуть успеха, то в ней нисколько не пошатнулось убеждение, что ей достаточно показаться на сцене, чтоб произвести на всех то-же чарующее впечатление, какое она всегда производила в обществе.

- Я готова сначала переносить все трудности, - сказала она решительным тоном; - никто не может сразу добиться славы и, к тому-же, нет необходимости всякому быть первоклассным артистом или певцом. Если вы будете так добры и укажете мне, что надо делать, то я найду в себе достаточно мужества, чтоб последовать вашему совету. Лучше подниматься с трудом в гору, чем оставаться в тяжелом положении, которое составляет удел гувернантки.

- Я скажу, что вам придется сделать, хотя я вовсе этого не советую, - ответил Клесмер, понимая, что ему надо говорить прямо, без обиняков: - что-бы вас ни ожидало впереди, слава первоклассной артистки или доброе имя второклассной, даже третьеклассной актрисы или певицы, вам одинаково необходимо отправиться с вашей матерью в Лондон и там серьезно заняться музыкальным и драмматическим искусствами. Конечно, вы мне скажете, что уже умеете декламировать и петь, но, любезная мисс Гарлет, вам надо от всего этого отучиться. Ваши "таланты", как их называют, хороши для гостиной, но не для сцены. Вы даже не понимаете, что такое совершенство, и должны совершенно переменить свой вкус, подвергнуть себя умственной и физической дисциплине. Вам надо будет думать не о славе, а о совершенстве. При этом, конечно, вы впродолжении долгого времени не будете в состоянии ничего зарабатывать своим трудом, так-как сначала нечего и помышлять об ангажементе, а вам надо-же иметь средства для поддержания себя и семейства. Впрочем, это последнее дело; так или иначе, вы найдете себе кусок хлеба.

Слушая Клесмера, Гвендолина то краснела, то бледнела; её гордость была сильно оскорблена, и, чтоб скрыть свое смущение, она неожиданно опустилась в кресло и указала ему на соседний стул. Он не принял её приглашения, а стоя по-прежнему у фортепияно, продолжал тем-же серьезным тоном:

- Какого-же результата можно ожидать от всех этих самопожертвований? Скажу прямо - результат неверный, сомнительный и, может быть, неблагоприятный.

- Вы думаете, что у меня нет таланта или что я слишком стара, чтоб начать учиться? - спросила Гвендолина, с неимоверным усилием преодолевая свое волнение.

- Да, если-б вы почувствовали это желание и начали учиться семь лет тому назад или еще ранее, тогда другое дело. Всякий успех в музыке и на сцене требует долгого упражнения. Если артист иногда и может сказать: "пришел, увидел и победил", то это только относится к появлению его в публике, а сам он готовился к своей деятельности тяжелым и долгим трудом. Всякое искусство требует физического развития органов, все мускулы должны действовать с точностью часового механизма, а это даже гением достигается только в молодости.

- Я нисколько не имею притязания быть гением, - возразила Гвендолина, все еще полагая, что она могла справиться с тем, что Клесмер считал невозможным; - я думала, что у меня маленький талант, который я могу усовершенствовать.

чтоб ваш голос когда-нибудь произвел большой эффект. Тогда ваша красота и ум могли-бы проявиться на, сцене с полным блеском, потому что вам не мешали-бы, как теперь, недостаток знания и отсутствие дисциплины.

Слова Клесмера могли казаться очень жестокими, но они проистекали совершенно из противоположного чувства. Он от всей души сожалел Гвендолину и желал отговорить ее от её намерения вступить на стезю, которую он хорошо знал, со всеми её трудностями, лишениями и бедствиями. Но Гвендолина нисколько не убедилась его доводами, а как всегда, приписала его строгость пристрастию.. Клесмер уже давно не одобрял её пения и потому она решилась не говорить с ним более об её музыкальном таланте, а обратиться прямо к директору какого-нибудь лондонского театра. Но относительно своей способности сделаться актрисой она считала себя в силах поспорить с Клесмером и потому сказала решительным тоном протеста:

театр и, зарабатывая себе кусок хлеба, продолжая вместе с тем учиться своему искусству.

- Нет, вы этого не можете. Я должен уничтожить в вас подобные мысли. В обществе полагают, что довольно надеть изящное платье и лайковые перчатки, чтоб стать актрисой, но не так думает директор театра. Если-б вы явились к нему, то, несмотря, на всю вашу красоту и грацию, он или потребовал бы от вас платы за дозволение играть в его театре, в качестве любительницы, или-же сказал-бы вам: подите и прежде поучитесь.

- Я вас не понимаю, - ответила Гвендолина гордо, но потом, спохватившись, прибавила совершенно другим тоном: - объясните-же мне пожалуйста, каким образом бывают на сцене дурные актрисы? Я не часто бывала в театре, но видала очень невзрачных актрис, игравших очень дурно.

моглибы их научить а оне вас - многому. Например, оне умеют так управлять своим голосом, что их слышно в каждом углу театра, а вы, конечно, этого не сумеете. Потом мимика, жесты, походка, - все это изучается теоретически и практически. Конечно, мы не говорим о статистках мелкого полета, получающих жалованья меньше швеи. Вам подобное место не годится.

- Еще-бы, мне надо зарабатывать гораздо больше, - ответила Гвендолина, полагая, что слова Клесмера более оскорбительны, чем убедительны; - я думаю, что в короткое время я научусь всем мелочам, о которых вы упоминаете. Я не совсем дура и видала даже в Париже двух актрис, игравших первые роли, совершенных уродов и далеко непоходивших на изображаемых ими аристократок. Положим, что у меня нет особенного таланта, но ведь значат-же что-нибудь для сцены не уродливая внешность и порядочные манеры.

- Мы должны стараться ясно понять друг друга. Все, что я говорил, вполне справедливо, если вы желаете сделаться истинной артисткой. Научившись всему, что необходимо для сцены, - а это вам будет очень трудно в ваши годы, - вы еще должны будете перенести много неприятностей, много унижений. Никто не станет смотреть сквозь пальцы на ваши недостатки. Вам придется бороться с соперницами и каждый, хотя-бы малейший успех брать с бою. Если вы готовы перенести все это, то идите смело на трудное сценическое поприще; ваша цель возвышенная, и, если вы даже не достигнете её, то в самой вашей попытке уже много похвального. Вы спрашиваете моего мнения насчет вашего успеха, и я должен сказать, - хотя, конечно, я не считаю себя непогрешимым, что, по всем вероятиям, вы не поднимитесь выше посредственности.

Гвендолина слушала молча, неподвижно сложив руки, и только взглянула на Клесмера, когда он с особенным ударением прибавил:

- Но могут быть и другия цели у молодой девушки для поступления на сцену. Она может разсчитывать на успех, благодаря своей красоте, и смотреть на сцену только как на выставку. Конечно, в театре, или в опере, красота имеет большое влияние, хотя все-же техника, о которой я говорил, необходима. Но подобное поприще не имеет ничего общого с искусством. Женщина, выступающая с подобными мыслями на театральные подмостки, не артистка; она только желает добиться легким, кратким путем роскошной жизни, и брак - самый блестящий, но редко достижимый результат такой деятельности. Но все-же и подобное поприще сначала не блестяще и не дает возможности сразу самостоятельно зарабатывать кусок хлеба. Об унижениях и позоре подобной карьеры я говорить не стану.

вас, могу-ли я тотчас получить место в театре. Конечно, я не могу знать всех подробностей театральной жизни, но полагала, что, сделавшись актрисой, я могу быть независимой. У меня нет никаких средств к жизни, а я не приму чужой помощи.

- Это горько слышать вашим друзьям, - ответила, Клесмер тем мягким тоном, которым он начал свой разговор; - мои слова вам неприятны, но я обязан был сказать правду. Притом помните, что я нисколько не осуждаю вашего намерения избрать трудное, тяжелое поприще артистки, если вы искренно этого желаете. Вы должны сравнить эту карьеру со всякой другой, более легкой, которая вам представляется. Но если вы решитесь на этот смелый поступок, то мне останется только просить чести пожать вам руку, как товарищу по искусству. Союз артистов налагает на них обязанность помогать друг другу, и эта помощь ни к чему не обязывает того, кто ее принимает. Это взаимная обязанность. Что-же касается до практического осуществления вашего решения, то позвольте мне вам сообщить под секретом одно обстоятельство, касающееся лично меня, и которое даст мне возможность посодействовать вашему устройству в Лондоне, конечно вместе с вашим семейством. Если вы решитесь посвятить себя изучению драматического искусства, то не безпокойтесь о средствах к жизни на первое время; они всегда найдутся. Обстоятельство, о котором я упомянул, - мой брак с мисс Аропоинт, благодаря которому я буду иметь двойное право пользоваться вашим доверием, а в её глазах ваша дружба получит еще большую цену после вашей благородной решимости.

Гвендолина вспыхнула. Его свадьба с мисс Аропоинт ее нисколько не удивила, и в другое время она со смехом нарисовала-бы себе картину тех бурных сцен, которые должны были произойти в Кветчаме. Но теперь все её внимание было сосредоточено на перспективе её будущей жизни, которую раскрыл перед нею Клесмер. Намек на покровительство мисс Аропоинт и предложение помощи со стороны Клесмера только усиливали неприятное, унижающее впечатление от его слов. Непризнание её таланта Клесмером нанесло тяжелую рану её самолюбию и возбуждал опасения, чтоб и другие не выразили сомнения в её таланте. Однако, она удержалась от всякого резкого замечания и, после непродолжительного молчания, казавшагося вполне естественным, сказала своим обычным гордым тоном.

- Поздравляю вас от всей души, г. Клесмер. Я никогда не видала такого совершенного создания, как мисс Аропоинт. Благодарю вас за все, что вы для меня сделали сегодня. Но я не могу на это решиться теперь. Если я когда-нибудь вернусь к той решимости, о которой вы говорили, то воспользуюсь вашим предложением и уведомлю вас. Но я боюсь, что встречу слишком много преград к тому, чтоб вступить на этот путь. Во всяком случае, я вам очень обязана и прошу извинить мое слишком смелое обращение к вам.

Клесмер подумал: "она знаю никогда меня ни о чем не уведомит", но, почтительно поклонившись, громко сказал:

Он взял шляпу и хотел уйти, но Гвендолина, чувствуя, что проницательного Клесмера должна была неприятно поразить её явная неблагодарность, сделала над собою усилие и поборола свое недовольство его резкой правдой.

- Если я пойду по ложному пути, то в этом не будет виновата ваша лесть, сказала она со своей всегдашней веселой улыбкой и любезно протянула ему руку.

- Боже избави, чтоб вы пошли по другой дороге, кроме той, которая приведет вас к счастью вашему и всех вас окружающих, - ответил Клесмер с жаром и, по иностранному обычаю, поцеловав её руку, вышел из комнаты.

Через несколько минут раздался на дороге шум колес, и Гвендолина снова осталась одна со своими мрачными мыслями. Она никогда еще не чувствовала себя такой несчастной. Глаза её горели и в них не было ни слезинки, которая могла-бы облегчить её горе. Прижавшись в угол дивана, она сидела неподвижно и всецело предалась своему горькому разочарованию. Впервые она увидала себя равной всем простым смертным и потеряла врожденное сознание, что были уважительные причины, по которым с нею нельзя обращаться, как с пассажиром третьяго класса, толкать ее со стороны на сторону и говорить с нею свысока. Каждое слово Клесмера неизгладимо запечатлелось в её памяти, как запечатлеваются всегда слова и события, составляющия эпоху в нашей жизни. За несколько часов перед тем она с самоуверенной улыбкой думала, что через какой-нибудь год она сделается первой актрисой своего времени или-же знаменитейшей певицей и, приобрев громкую славу, наживет в короткое время большое состояние. Даже совета у Клесмера она спрашивала с полной уверенностью в его восторженном поклонении её таланту. И поэтому правда, которой она добивалась считая ее для себя наиболее благоприятной, поразила ее как громом. Резкий отзыв об её неспособности к сцене, презрительный намек, что ее только примут на театр, как красавицу, показывающую себя с целью достичь блестящого замужества, опасение неопределенного, но страшного для нея позора, о котором говорил Клесмер, и, наконец, унизительное предложение посторонняго покровительства и помощи убили в ней всякую надежду на успех столь дорогого для нея плана.

Она поспешно подошла к фортепиано и начала разбирать ноты с выражением женщины, гордо переносящей нанесенную ей обиду, хотя и с надеждой на месть.

- Ну что, голубушка? - спросила м-с Давило, которая уже догадывалась о причине вызова Клесмера в Офендин, но не смела этого высказать прямо; - я вижу по следам колес на песке, что Клесмер был у тебя. Довольна-ли ты свиданием с ним?

- Да, очень! - резко ответила Гвендолина, боясь поддаться отчаянию при матери.

- Дядя и тетя очень сожалели, что тебя не было, - продолжала м-с Давило, пристально смотря на дочь; - я сказала, что тебе надо отдохнуть.

- Неужели ты мне ничего не скажешь, Гвендолина? - промолвила её мать, ясно видя по бледному лицу и напряженному голосу дочери, что случилось какое-нибудь новое горе?

- Мне нечего вам рассказывать, мама, - ответила Гвендолина еще резче: - я заблуждалась, и Клесмер меня убедил в моей ошибке. Вот и все.

Гвендолина молча посмотрела на мать, прикусила губы и, подойдя к ней, положила голову на её плечо.

Нечего об этом и говорить. Никому до нас нет дела, и мы должны сами заботиться о себе. Я боюсь поддаться своим чувствам; помогите мне успокоиться.

М-с Давило молча отерла слезы и более ни о чем не разспрашивала свою дочь.