Даниэль Деронда.
Часть третья. Девичий выбор.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть третья. Девичий выбор. Глава XXIV. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV.

Гвендолина была рада, что переговорила с Клесмером до свидания с дядей и теткой. Она пришла к тому убеждению, что ей предстояло много неприятностей, и теперь чувствовала себя в силах мужественно встретить всякое предложение как-бы оно унизительно ни было. Свидание это произошло в понедельник, когда Гвендолина с матерью отправилась в пасторский дом. По дороге оне зашли в сойерский котедж и осмотрели его маленькия комнаты, которые в своем обнаженном виде производили чрезвычайно тяжелое впечатление, несмотря на яркий солнечный день.

- Как вы помиритесь с этою жизнью, мама? - сказала Гвендолина, выйдя из дома; - как вы будете жить в одной конуре со всеми своими девчонками?

- Я буду утешать себя мыслью, что ты не разделяешь этих лишений.

- Если-б мне не было необходимо зарабатывать денег, то я, право, предпочла-бы жить с вами, чем идти в гувернантки.

- Не представляй себе все в черном свете, Гвендолина. Если поступишь в епископский дом, то ведь ты будешь жить в роскоши, которой ты всегда так добивалась. Здесь-же тебе пришлось-бы бегать взад и вперед по темной лестнице, сидеть в конурках и ничего не слышать кроме болтовни сестер.

- Все это отвратительный сон! - воскликнула Гвендолина гневно; - я не хочу верить, чтоб дядя позволил вам поселиться в этой трущобе! Ему следовало-бы принять другия меры.

- Не будь неблагоразумна, дитя мое. Что он мог сделать?

- Это его дело, но я никак не могу понять, как это люди вдруг пали так низко!

Гордый характер Гвендолины невольно, как-бы безсознательно, высказывался в этих резких выражениях; она говорила-бы гораздо приличнее о бедствиях, постигших других людей, хотя её слова никогда не имели притязания на высокую нравственность, а лишь на остроумие; поэтому она на словах всегда казалась злее, чем была на самом деле.

Однакож, несмотря на мучительное сознание переносимых унижений, она почувствовала нечто вроде укора совести, когда дядя и тетка встретили ее с большей нежностью, чем когда нибудь. Ее не могло не поразить их спокойствие; они не только не выражали ни малейшого уныния, но весело говорили о необходимой экономии в домашней жизни и в воспитании детей. Нравственные качества м-ра Гаскойна, несколько затемненные окружавшими его светскими условиями - подобно тому, как идеальная красота женщины стушевывается уродливыми требованиями моды, - выказались с новым блеском в минуту неожиданного бедствия. С замечательной решимостью он тотчась-же отказался от экипажа, мясного блюда за завтраком и выписки журналов, стал носить старую, давно заброшенную одежду, урезал все расходы по хозяйству и, взяв Эдви из школы, начал сам давать уроки своим детям. Для физически и нравственно здоровых людей экономия приносит своего рода удовольствие, и примеру пастора последовало все его семейство. М-с Гаскойн и Анна нисколько не чувствовали перемены в их образе жизни и искренно сожалели о том, что самая тяжелая доля общого несчастья обрушилась на м-с Давило и её детей.

Анна впервые забыла о своем негодовании на Гвендолину за её отказ Рексу, и почувствовала прежнюю, невозмутимую любов к двоюродной сестре, а м-с Гаскойн надеялась, что несчастие окажет благодетельное влияние на племянницу, и потому не считала своей обязанностью усиливать горечь её положения. Обе оне занимались в этот день переборкой старых вещей с целью устроить шторы и занавесы для сойерского котеджа, но при появлении Гвендолины оне оставили в стороне все заботы и начали весело разговаривать об её путешествии и о том счастье, которое она доставила матери своим возвращением.

Таким образом, не было никакого основания Гвендолине обращать свой гнев на окружавших ее людей; как-бы подчиняясь общему настроению, она внимательно слушала рассказ дяди о его усилиях достать ей приличное место. Он не забыл Грандкорта, но был слишком практичен, чтоб разсчитывать на брак племянницы при настоящих обстоятельствах, и энергично принялся за приискивание выгодного для нея места.

- Нельзя было терять ни минуты, Гвендолина, - сказал он, - потому что не сразу можно найти место в хорошем семействе. Но мне посчастливилось: узнав, что епископу Момперту нужна гувернантка, я списался с ним. Дело, кажется, улажено; м-с Момперт, которую я знаю так-же хорошо, как и её мужа, желает тебя видеть. По всей вероятности, проезжая в Лондон, она назначит тебе свидание в Вансестере. Конечно, это свидание будет тебе неприятно, но ты имеешь время к этому приготовиться.

- А зачем она хочет меня видеть, дядя? - спросила Гвендолина, быстро перебирая в своей голове все неприятности, с которыми должен быть связан подобный осмотр.

- Не бойся, милая, - ответил пастор с улыбкою: - тут нет ничего страшного. Она просто желает с тобою познакомиться: всякая мать, естественно, заботится о нравственных качествах подруги своих дочерей. Я сказал, что ты очень молода, но это ее не пугает, так-как она сама руководит воспитанием дочерей. Она женщина с большим вкусом, очень строгих правил и не желает иметь француженки в своем доме. Я уверен, что она будет вполне довольна твоими талантами и манерами; чтоже касается религиозного и нравственного воспитания, то этим занимается она и сам епископ.

Гвендолина не смела говорить, но вся она вспыхнула и через минуту побледнела, - так сильно было в ней отвращение к предлагаемому плану. Анна сочувственно взяла ее за руку, а м-р Гаскойн, стараясь загладить неприятное впечатление, которое должна была произвести на молодую девушку необходимость идти в гувернантки, сказал с веселой улыбкой:

- Я считаю это место до того блестящим, что воспользовался-бы им и для Анны, если-б она могла удовлетворить требованиям м-с Момперт. Ты будешь там совершенно как дома и никогда не вспомнишь, что ты гувернантка. Епископ - мой старый приятель, несмотря на то, что мы не сходимся с ним в некоторых религиозных вопросах.

Однако, эти слова нисколько не расположили Гвендолину в пользу епископского семейства, и она поспешно спросила: - Мама, кажется, говорила, что у вас было для меня еще другое место?

- Да, есть, но это место в школе, - неохотно ответил пастор, качая головою; - там требуется много труда и, конечно, тебе не будет так хорошо. К тому-же получить это место гораздо труднее.

- Да, милая Гвендолина, - прибавила м-с Гаскойн, - место в школе далеко не так прилично, и у тебя даже не было-бы отдельной комнаты.

Вспомнив о положении гувернанток в школе, где она воспитывалась, Гвендолина должна была согласиться, что последний план был еще хуже первого. Поэтому, как-бы разделяя мнение дяди, она спросила:

- А когда м-с Момперт пришлет за мною?

- Она не назначила дня, но обещала не брать никого до свидания с тобою. Она с большим чувством говорила о нашем несчастье. По всей вероятности, она будет в Вансестере недели через две. Но мне пора идти; я отдаю часть своей земли в аренду на очень выгодных условиях.

- Генри - удивительная поддержка для всех нас, сказала м-с Гаскойн после ухода мужа.

- Да, заметила м-с Давило, - как я была-бы рада так-же мало поддаваться унынию, как он.

- Рекс очень походит на Генри, - продолжала м-с Гаскойн: - вы не можете себе представить, какое утешение доставило нам всем последнее его письмо. Я вам прочту из него кое-что.

Однако, оказалось, что в письме было слишком много намеков на недавнее прошлое и поэтому м-с Гаскойн, пробежав его глазами, снова спрятала его в карман.

- Вообще он говорит, что неожиданное стеснение в наших обстоятельствах сделало его человеком, сказала она: - он решился работать без устали, получить ученую степень, взять на свое попечение нескольких учеников, заняться воспитанием брата и т. д. В письме как всегда много шуток. Он, например, говорит: "Скажите маме, пусть она припомнит, что напечатала объявление, в то время, когда я хотел эмигрировать, о том, что она ищет хорошого, работящого сына: я теперь предлагаю ей свои услуги". Со дня рождения Рекса ничто так не трогало моего мужа, как это письмо. Мне кажется, что наше горе пустяки в сравнении с этим счастьем.

Гвендолина была очень довольна разсудительностию молодого человека и с улыбкой взяла за подбородок Анну, как-бы говоря: "ну, теперь ты на меня не сердишься? Вообще она не отличалась злобой ради злобы и не находила эгоистичного удовольствия в приченении горя другим, а только не могла терпеть, чтоб другие причиняли ей горе..

Но когда разговор перешел на мебель для сойерского котеджа, Гвендолина не могла выразить ни малейшого интереса к этим неприятным мелочам. Она полагала, что уже достаточно в это утро терзала свои нервы, и считала себя героиней, потому что умела скрывать происходившую в ней борьбу. Отвращение к единственному пути, открывавшемуся перед нею, было теперь сильнее, чем она когда-нибудь ожидала. Мало того, что, преодолев свое чувство собственного достоинства она соглашалась поступит в епископский дом, ей предстояло еще явиться на торжественный смотр и увидеть, согласятся-ли ее принять. Даже в качестве гувернантки она подлежала экзамену и могла быть забракована. Притом ей грозило быть постоянно под контролем епископа и его жены, которые могли потребовать серьезных познаний от юной красавицы, привыкшей к тому, что-бы свет принимал её веселую болтовню за доказательство необыкновенного ума. Дикая мысль бежать из родительского дома и сделаться актрисой на зло Клесмеру блеснула у нея в голове, но ее пугало общество грубых людей, которые стали-бы обращаться с нею оскорбительно фамильярно.

Несмотря на всю свою смелость, Гвендолина не имела ничего общого с искательницей приключений и основным её желанием было всегда, чтоб все ее принимали за чистокровную аристократку; если-же она когда-то и мечтала сделаться героиней игорных домов, то лишь под условием, чтоб никто не смел смотреть на нее с презрительной иронией, как Деронда. Она так привыкла к общему поклонению и баловству, что считала это необходимостью для её жизни, как пища и одежда. Поэтому неудивительно, что припоминая слова Клесмера, она находила епископскую тюрьму не столь ужасной, как сомнительную свободу театра. Всеми фибрами своего существования она возставала против тяжелой участи, выпавшей на её долю, когда все обстоятельства подготовляли ее к совершенно иной жизни. Для других членов её семейства, даже для её матери, никогда ненаслаждавшейся жизнью, поразившее их несчастье, конечно, не было так невыносимо, как для нея. Что-же касается терпеливого ожидания лучшого будущого, то это была пустая мечта, так-как её необыкновенные достоинства, повидимому, никогда не будут признаны, а недавний жизненный опыт научил ее не доверять розовым надеждам молодых девушек, даже самых скромных, на неожиданное появление красивого, богатого жениха. Весь мир ей опротивел и она не понимала к чему жить при таких тяжелых условиях. Ничто ее не поддерживало; все религиозные и нравственные взгляды на несчастье, как наказание Божие, казались ей пустыми словами, тем более, что она приписывала бедствия своего семейства порочности других людей. Сладость труда, гордое сознание исполненного долга, интерес энергичной деятельности и постоянного знакомства с новыми условиями жизни, низость людей, неработающих на общую пользу, высокое призвание педагога - все это были для нея смутные, теоретическия фразы; один факт прямо и злобно смотрел ей в глаза - необходимость унизиться до положения гувернантки. А в понятиях Гвендолины счастье всегда соединялось с личным превосходством, с пышным блеском. Без этих необходимых условий жизнь казалась ей безцельной, и, конечно, в этом она ничем не отличалась от нас всех, часто хулящих жизнь только потому, что слишком чутки ко всему, касающемуся лично нас, и не обращающих достаточного внимания на то, что для посторонняго она складывается гораздо благоприятнее. Таким образом, мы не имеем права равнодушно пройти мимо этого юного создания, которое вступив в лабиринт жизни без путеводной нити, вдруг увидало на своем пути страшную бездну, вырытую под её ногами мрачным сомнением в себе и в своей будущности.

Несмотря на её здоровую натуру, эта борьба внутренних чувств с внешними условиями жизни подействовала на нее и физически: она почувствовала какую-то мертвую апатию и не могла ни за что приняться. Малейшее напряжение сил выводило ее из себя; есть и пить ей было в тягость, а разговор с окружающими невольно ее сердил. Мысль о самоубийстве, на которое так падка разочарованная молодежь, противоречила всем её инстинктам, и ее приводило в отчаяние безпомощное сознание, что ей не оставалось ничего другого, как только жить ненавистным для нея образом. Она избегала дальнейших посещений пасторского дома и даже сказывалась больной, когда Анна приходила в Офендин, потому что ей было противно на словах соглашаться с тем, против чего она возставала всей своей душей. Она никак не могла выказывать на практике того холодного спокойствия, на которое она теоретически давно решилась, и утешала себя мыслью, что сумеет притворяться, когда это будет крайне необходимо.

- Мама, - с усилием сказала она, - я совершенно забыла об этих вещах. Почему вы мне о них не напомнили? Пожалуйста, продайте их. Ведь вам не жаль с ними разстаться, тем более, что вы давно подарили их мне.

- Нет, я лучше желала-бы их сохранить для тебя, - ответила м-с Давило, которая теперь поменялась ролями с дочерью и должна была ей служить поддержкой, - но скажи пожалуйста, как попал в эту шкатулку носовой платок?

И она указала на платок с оторванным углом, который Гвендолина бросила в шкатулку вместе с бирюзовым ожерельем в Лейброне.

- Не знаю, я торопилась и случайно сунула его вместе с ожерельем, - сказала Гвендолина, пряча платок в карман; - впрочем, мама, ожерелья продавать не стоит - прибавила она под влиянием какого-то нового чувства, которое прежде ей казалось столь оскорбительным.

она, покраснев и с неудовольствием вспоминая о похищении большей части её драгоценностей вторым мужем; - я никогда не разсчитывала их продать; возьми их лучше с собою.

- Да к чему они мне? - холодно промолвила Гвендолина: - гувернантки не носят бриллиантов и драгоценных камней. Вы лучше купите мне серый халат, как у приютских детей.

- Не смотри, голубушка, так мрачно на предстоящую тебе жизнь. Я уверена, что Момпертам будет очень доволен, если ты будешь одеваться прилично.

- Я не знаю, что нравится Момпертам, но уже достаточно и того, что я должна заботиться об их вкусах, произнесла Гвендолина с горечью.

- Если ты желаешь чего-нибудь другого, лучшого, чем поступление к Момпертам, то скажи прямо. Я сделаю все, что можно, но не скрывай от меня ничего. Нам легче будет перенести горе вдвоем.

мне не нужно будет никаких расходов, и вы получите все 80 фунтов. Я не знаю, какую помощь они вам окажут в хозяйстве, но все-же вы не будете вынуждены портить свои милые глаза излишней работой.

Гвендолина произнесла эти слова не только без нежных ласк, которыми прежде она окружала мать, но даже не глядя на нее.

- Господь тебя вознаградит за любовь к матери, дитя мое! - сказала м-с Давило со слезами на глазах, - но не отчаивайся. Ты еще молода и, может быть, тебя ожидает в будущем большое счастье.

- Я не вижу причины на это надеяться, - резко проговорила Гвендолина.

М-с Давило замолчала, и в голове у нея снова мелькнул обычный вопрос: "Что-же случилось между нею и Грандкортом?"

Господи! Неужели все несчастные послушницы чувствуют то-же, что я?

- Не преувеличивай, голубушка.

- Как вы можете знать, что я, преувеличиваю, когда я говорю о своих чувствах, а не о чужих?

Она вынула из кармана носовой платок с оторванным углом, снова завернула в него ожерелье и спрятала в свой нессесер. М-с Давило посмотрела на нее с удивлением но не посмела спросить объяснения этого странного поступка; впрочем, и сама Гвендолина была-бы в затруднении дать удовлетворительное объяснение своим действиям. Внутреннее побуждение, заставлявшее ее оставить у себя ожерелье, было слишком туманным и сложным. Оно происходило от того элемента суеверия, который существует у многих людей, несмотря на их ум и образование, так-как страх и надежда, касающиеся лично нас, сильнее всяких аргументов. Гвендолина не могла отдать себе ясного отчета, почему она вдруг не захотела разстаться с ожерельем, как она затруднилась-бы объяснить, почему ей бывало страшно оставаться одной среди поля. Она ощущала какое-то смутное, но глубокое волнение при воспоминании о Деронде; было-ли это оскорбленная гордость и негодование, или страх и неограниченное доверие - трудно сказать. Для объяснения наших бедствий часто необходимо принимать в соображение обширную неведомую и на карты ненанесенную область нашего ума и сердца.