Даниэль Деронда.
Часть третья. Девичий выбор.
Глава XXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть третья. Девичий выбор. Глава XXVII. (старая орфография)

ГЛАВА XXVII.

В то время, как Грандкорт на своем великолепном коне, Иорике скакал из Дипло в Офендин, в сопровождении грумма, на Критерионе, Гвендолина сидела перед зеркалом, и мать причесывала её длинные, светлокаштановые волосы.

- Соберите их, мама, и сверните просто на макушке, сказала Гвендолина.

- Тебе надо надеть серьги, - сказала м-с Давило, окончив прическу и с удовольствием смотря в зеркало на свою дочь, лицо которой как-бы сияло, а глаза блестели.

- Нет, мама, - ответила она, - я не хочу никаких украшений и надену черное шелковое платье. Надо быть в черном, отказывая жениху, - прибавила она со своей обычной улыбкой.

- Может быть, он вовсе не сделает тебе предложения, - заметила м-с Давило, хитро прищурившись.

- Если он не сделает предложения, то только потому, что я ему заранее откажу, - ответила Гвендолина, гордо подняв голову.

С этими словами она грациозно сошла вниз в своем длинном черном платье, и, глядя ей вслед, м-с Давило подумала: "Она снова начинает походить на себя. Это вероятно, от удовольствия, что увидит его. Неужели она твердо решила ему отказать?"

Гвендолина разсердилась-бы, если-б эта мысль была высказана вслух, тем более, что в последние двадцать часов, за исключением очень непродолжительного сна, в её уме происходила постоянная борьба аргументов за и против брака с Грандкортом, так что прежняя определенная решимость сильно поколебалась. Она и теперь готова была на словах отказать Грандкорту, но в её решимости изчезла прежняя внутренняя сила; это было тело без души. Хотя с самого момента получения письма она не хотела принять предложения Грандкорта, но, чем прямее смотрела она в глаза причинам, побуждавшим ее к этому, тем оне казались ей менее грозными, а воображение, постоянно работая, видоизменяло её понятия. Смотря долго на неопределенный предмет, можно, при живом воображении, придать ему двадцать различных форм. Те смутные чувства, которые удерживали ее от этого брака до свидания с м-с Глашер в Кардельском лесу, теперь совершенно стушевались, и она вполне сознавала, что, если-б не было этого рокового свидания, то не существовало-бы и никакой преграды. В тот памятный день и немедленно после него она не разсуждала, а действовала под впечатлением не только оскорбленной гордости и ревности молодой девушки, не только мрачные картины несчастий другой женщины, но и от страха поступить дурно. Она не чувствовала ни малейшого угрызения совести делая то, что считалось приличным для порядочной женщины, но она с ужасом и с гордым достоинством отворачивалась от всего дурного, позорного; к тому-же, и кроме боязни позора, она в глубине своей души считала преступным причинение всякого зла другому человеку.

Но в чем состояли интересы м-с Глашер и её детей, которым она обещала не мешать? Разве другая женщина, выйдя замуж за Грандкорта, нанесла-бы ей и детям действительный вред? Не могла-ли-бы она, напротив, принести им пользу? Не лучше-ли было Грандкорту жениться? Чего-бы не могла сделать его жена, умея пользоваться своею силой?

Все её мысли об этом предмете были основаны на одном воображении, так-как она знала столько же о браке, о взаимном влиянии, требованиях и обязанностях супружеской жизни, сколько о магнетических течениях и о законе бурь. Она говорила только, что мать её не умела справляться с мужем, а она сумеет. "Я желала-бы знать, - думала она: - что сказала-бы мама, дядя и о м-с Глашер и о браке Грандкорта с кем-нибудь другим?" Когда мы начинаем заботиться о мнении всех, то, очевидно, наше собственное убеждение или поколебалось, или никогда не было твердо. Вспоминая обо всем, что она слыхала, Гвендолина легко могла убедиться, что смотрели косо на незаконных детей, а не на незаконных отцов, что, по мнению всех, ей нечего было очень заботиться о м-с Глашер и её детях.

Но мнение других не могло уничтожить пробудившагося в ней самой с самого начала чувства презрительного отвращения соединить свою юную жизнь с поблекшим отжившим существом. Конечно, ей никогда не приходила в голову мысль о любви к Грандкорту и вообще она считала брак желательным помимо любви, которая обязательна только для мужчины, делающого всегда первый шаг в этом деле. Она не находила ничего неприятного в любви Грандкорта, пока не узнала его прошлого, которое возбудило в ней гнев, за личное оскорбление. Это чувство презрительного отвращения глубоко засело в её душе, и хотя несчастные обстоятельства последних недель немного стушевали его первый пыл, но все-же оно поддерживало в ней решимость отказать Грандкорту. Она не думала изменять этой решимости, а только придумывала, как это подействует на других. Но если-б что-нибудь могло ее побудить к изменению своего решения, то лишь соблазн обезпечить будущность матери. Нет, она положительно ему откажет! Мысль, что он приедет и получит отказ, возбуждала в ней чувство торжества; снова в её руках была власть - и ей предстояло не смиренно выслушивать мнение о её прелестях, а гордо пользоваться своей могучей силой.

Под влиянием этого чувства или какого-либо другого, Гвендолина вздрогнула, услыхав стук лошадиных подков во дворе. Мисс Мерри поспешно вошла в комнату и объявила, что Грандкорт ждет в гостиной. Призвав на помощь всю свою энергию, молодая девушка вышла к нему и с серьезной учтивостью протянула ему руку. Он спросил об её здоровье, по обыкновению, тихо, медленно; она отвечала почти тем-же тоном. Они сидели друг против друга: Гвендолина опустив глаза, а Грандкорт пристально смотря на нее. Всякий, взглянув на них, подумал-бы, что это влюбленные, еще необъяснившиеся друг другу в своей любви. Действительно, это была сцена объяснения: она чувствовала, что Грандкорт уже безмолвно сделал ей предложение, а он чувствовал, что уже получил согласие.

- Я очень жалел, что я не застал вас в Лейброне, - начал он своим апатичным голосом, в котором теперь однако-же слышались ноты томной любви; - без вас там решительно нельзя оставаться. Это отвратительная трущоба, не правда-ли?

- Я не могу судить о Лейброне без меня, - ответила Гвендолина, взглянув на него с проблеском прежней своей веселой иронии; - а со мною Лейброн довольно приятное местечко и я осталась-бы там долее, если-б могла. Но мне пришлось вернуться домой, по причине семейных затруднительных обстоятельств.

- Как вы жестоко поступили, уехав в Лейброн, - сказал Грандкорт, не обращая никакого внимания на слова Гвендолины, которая хотела сразу поставить вопрос ясно, - вы знали, что ваш отъезд испортит все удовольствия в Дипло, так-как вы были душою всего. Неужели вам решительно до меня нет никакого дела?

Гвендолине нельзя было сказать да серьезным тоном, но невозможно было произнести и нет; что-же ей было делать? Она опустила глаза, и яркий румянец покрыл её руки и шею. Видя впервые подобное смущение в Гвендолине, Грандкорт приписал это чувству любви. Но он решился довести ее до открытого признания.

- Может быть, вы интересуетесь кем-либо другим? Может быть... вы дали слово? Кажется, вам следовало-бы мне об этом сказать! Не стоит-ли между нами кто-нибудь?

"да, между нами есть преграда, хотя не мужчина, а женщина". Но как было ей высказать это? Она обещала м-с Глашер не выдавать её тайны и, к тому-же, она не могла заговорить о этаком предмете с Грандкортом. Точно также невозможно было остановить его в самом начале объяснения в любви торжественными словами: "Я вижу ваше намерение, оно для меня очень лестно, но... и т. д." Если-б рыбу честно пригласили на кухню, то она могла-бы просто отказаться, но когда её путь хитро преграждают незаметной сетью, то что ей остается делать? Гвендолина находилась в таком-же положении - и потому она молчала.

- Должен-ли я Вас понять так, что вы отдаете предпочтение другому? - продолжал Грандкорт.

Гвендолйна пересилила свое смущение и, подняв глаза, сказала ясным, вызывающим тоном:

- Нет.

В этом слове она хотела выразить: "Так что-же? Это еще не значить, что я согласна за вас выйти". Грандкорт был чрезвычайно чуток до всего, что могло касаться его самолюбия, и медленно прибавил:

- Я далек от мысли вам надоедать и, конечно, не надеюсь назойливостью одержать победу. Если для меня нет никакой надежды, то скажите прямо - и я тотчас уеду, все равно куда.

К немалому удивлению Гвендолины, она почувствовала какой-то страх при мысли о немедленном удалении Грандкорта. Она боялась снова остаться в скучной, мертвенной обстановке, окружавшей ее. Чтоб отсрочить решительный ответ, она сказала:

- Я боюсь, что вам неизвестно наше положение. Мама потеряла все свое состояние, и мы переезжаем отсюда. Эта неожиданная перемена занимает все мои мысли, и вы должны извинить мою разсеянность.

Уклонившись, таким образом, от прямого ответа, Гвендолйна возвратила себе свое обычное самообладание. Она говорила с достоинством и смотрела прямо на Грандкорта, маленькие, глубокие глаза которого таинственно приковывали ее к себе. Действительно, отношения между этими двумя существами были таинственные, так-как многообразная драма, разыгрывающаяся между мужчиной и женщиной, часто не может быть выражена определенными словами. Слово "любовь" не может выразить мириада различных оттенков взаимного влечения, точно так-же, как слово "мысль" не может объяснить того, что происходит в уме человека. Трудно сказать, с чьей стороны, Гвендолины или Грандкорта, влияние было сильнее. В эту минуту преобладающим его желанием было овладеть этим существом, столь увлекательно соединявшим в себе детскую невинность с вызывающей кокетливостью, а мысль, что она знает о его прошлом, и потому питает к нему отвращение, увеличивала только в нем жажду торжества, в конечном осуществлении которого он не сомневался. А она? Она ощущала жажду странника в безводной пустыне, она видела в любви этого человека единственное спасение от безпомощного подчинению злому року.

Они долго смотрели друг на друга; наконец, Грандкорт небрежно сказал:

- Я надеюсь, что разорение вашей матери не будет более вас тревожить. Вы дадите мне право обезпечить ее.

Эти слова были произнесены так медленно, что Гвендолина имела время пережить в воображении целую жизнь. Они повлияли на нее, как опьяняющее зелье, которое рисует желанные предметы в самом лучшем освещении. Она вдруг ощутила какую-то призрачную любовь к этому человеку, так хорошо подбиравшему слова и казавшемуся олицетворением самой деликатной преданности. Отвращение, страх, совесть - все стушевалось, и она только почувствовала облегчение от горького сознания своей безпомощности. Она уже видела, как с прежней веселостью она бросается на шею матери и объявляет ей о счастливой перемене в её жизни. Но, когда Грандкорт кончил говорить, она на одно мгновение ясно сознала, что стоит на перепутьи.

- Вы очень великодушны, - сказала она, не сводя с него глаз.

- Вы согласны на то, что даст мне это право? - спросил Грандкорт тихо и без малейшого одушевления. - Вы согласны быть моей женою?

Гвендолина побледнела и под влиянием чего-то необъяснимого встала и сделала несколько шагов. Потом она остановилась и молча сложила руки на груди. Грандкорт также встал; очевидное колебание бедной девушки возбудило в нем такой живой интерес, какого он давно уже не ощущал, тем более, что он знал причину этого колебания.

- Прикажете мне удалиться? - сказал он, взяв шляпу.

Никакой добрый гений не мог-бы внушить ему более эффектных слов.

- Нет! - промолвила Гвендолина.

Она не могла позволить ему уйти; эта отрицательная форма опутала ее, как сетями.

- Вы удостоиваете своим вниманием мою любовь? - сказал Грандкорт, по-прежнему держа шляпу в руках и смотря молодой девушке прямо в глаза.

Наступило молчание; оно могло длиться долго, но без всякой пользы для Гвендолины. Ей нельзя было противоречить себе. К чему она его удерживала? Он ловко отстранил всякую возможность объяснения.

- Да, - произнесла Гвендолина серьезно, словно отвечала на вопрос судьи.

Грандкорт так-же серьезно выслушал это счастливое да и не изменил своего положения. Однако, через несколько минут он молча положил шляпу и, взяв руку Гвендолины, поцеловал ее. Его поведение показалось молодой девушке образцовым, и ей вдруг стало совершенно ловко и даже весело. В её глазах да

- Не желаете-ли вы видеть маму? - сказала она с счастливой улыбкой. - Я сейчас за нею сбегаю.

- Нет, подождите немного, - ответил Грандкорт, стоя в своей любимой позе, т. е. правой рукой проводя по бакенбардам, а левую засунув в карман жилета.

- Имеете вы мне еще что-нибудь сказать? - весело спросила Гвендолина.

- Да, но я знаю, что вы не любите, чтоб вам надоедали, - ответил Грандкорт с некоторым чувством.

- Но то, что я люблю слышать, мне не надоедает.

- Можно у вас спросить, когда свадьба?

- Хорошо, не сегодня, так завтра. Прежде, чем я приеду завтра, вы, пожалуйста, решите этот вопрос. Скажем, через две недели, через три... как можно скорее.

- Вы боитесь, что я вам надоем. Я всегда замечала что женихи бывают более в обществе своих невест, чем мужья в обществе жен. Впрочем, может быть, и мне это более понравится.

И она прелестно разсмеялась.

- Вы увидите в жизни только одно приятное.

Говоря это, Гвендолина чувствовала, что находится в женском раю, где всякое её глупое слово признается очаровательным.

- Не знаю, удастся-ли мне оградить вас от всех неприятностей в этом скучном мире, - ответил Грандкорт. - Например, если вы поедете верхом на Критерионе, то я не могу помешать ему случайно оступиться.

- А кстати, как поживает мой старый друг Критерион?

- Он здесь; я велел грумму приехать на нем, чтоб вы могли его видеть. Вчера на него надевали датское седло. Подойдите к окошку и взгляните на него.

и нищетою её положения.

- Хотите завтра покататься на Критерионе? - спросил Грандкорт.

- Очень! - ответила Гвендолина; - мне хотелось-бы теперь более всего на свете забыться в бешеной скачке. Но, право, мне надо пойти за мамой.

- Хорошо, я провожу вас до двери, - произнес Грандкорт и предложил ей руку.

Она оперлась на нее, и лица их почти прикасались одно к другому. Она ни сколько не боялась, чтоб он ее не поцеловал, и находила, что он ведет себя, как жених, гораздо лучше, чем обыкновенно описывают в романах.

- Вы будете от него избавлены. Я его прогоню.

- Нисколько; я его терпел, как бедного человека, неимевшого куска хлеба, - произнес Грандкорт с пренебрежением; - его приставили ко мне, в виде спутника в путешествиях, когда я был еще мальчиком. Это - грубое животное, смесь свиньи и диллетанта.

Гвендолина засмеялась. Все это было очень естественно и любезно, тем более, что обыкновенно Грандкорт поражал своей надменной торжественностью. Выходя из комнаты, он почтительно отворил перед нею дверь и она не могла не оценить подобной дани уважения. Вообще ей казалось, что он будет менее неприятным мужем, чем всякий другой.

- Голубушка - воскликнула м-с Давило, скорее с удивлением, чем с радостью.

- Да, - продолжала Гвендолина, не давая матери времени предложить ей какой-нибудь вопрос, - все кончено; вы не переедете в сойерский котедж, а я не поступлю к м-с Момперт в гувернантки... Все будет по-моему. Пойдемте-ка вниз, мама!