Даниэль Деронда.
Часть четвертая. Судьба Гвендолины.
Глава XXXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть четвертая. Судьба Гвендолины. Глава XXXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXII.

Вернувшись в Лондон, Деронда передал сэру Гюго результат своей поездки: он дал понять Грандкорту, что последний мог получить 50,000 ф. ст. за отказ от будущих, еще неверных благ; но Грандкорт не выразил определенного согласия, но, очевидно, был расположен к поддержанию дружеских отношений к своему родственнику.

- А что ты теперь думаешь о его невесте? - спросил сэр Гюго.

- Я гораздо лучшого о ней мнения, чем в Лейброне, - ответил Деронда; - рулетка неподходящая для нея среда; она придавала ей какой-то демонический вид. В Дипло она гораздо женственнее и привлекательнее, потому что не так резка и самоуверенна. Выражение её глаз теперь совершенно иное.

- Не ухаживай за нею слишком открыто, Дан, - заметил сэр Гюго с веселой улыбкой: - если ты взбесишь Грандкорта во время его посещения аббатства на Рождестве, ты испортишь мне все дело.

- Я могу остаться в городе, сэр.

- Нет, нет! Леди Малинджер и дети не могут обойтись без тебя. Только пожалуйста не сделай скандала, впрочем, если ты можешь вызвать Грандкорта на дуэль и убить его, то для этого стоит перенести всякия неприятности.

- Кажется, вы никогда не видали, чтоб я ухаживал за женщинами, - сказал Деронда, не находя ничего неприятного в шутке сэра Гюго.

- Так ли? Ты всегда бросаешь нежные взоры на женщин и говоришь с ними по-иезуитски. Ты опасный человек, нечто вроде Ловеласа, который не сам гоняется за Кларисами, а заставляет их бегать за собою.

Деронда был убежден, что он никогда не ухаживал за женщинами, и потому его не на шутку разсердили слова сэра Гюго. Но в то-же время он был очень рад, что баронет не знал о выкупе ожерелья Гвендолины, и решился вперед быть осторожнее, например, в своем обращении с Мирой.

Мистрис Мейрик не замедлила написать Деронде о подробностях пребывания Миры в её доме. "С каждым днем привязанность наша к ней растет, - писала она; - по утрам мы все с нетерпением ждем её появления среди нас и наблюдаем и прислушиваемся к ней так, как будто она упала к нам с другой планеты; я питаю к ней полное доверие и если бы вы видели, как она довольна и за все благодарна! Она занимается с моими дочерьми, которые стараются достать ей еще уроков, ибо больше всего ее страшит мысль жить на даровых хлебах, она всей душой рвется к работе. Маб говорит, что наша жизнь превратилась в чудную сказку и только боится, что Мира снова превратится в соловья и улетит от нас прочь. У нея великолепный голос: не громкий и не сильный, но очаровательный и мягкий, как думы о прошлом; такой, именно, голос, который по душе таким старухам, как я". Мистрис Мейрик благоразумно при этом умолчала, что Эми и Маб, сопровождавшия Миру в синагогу, нашли еврейскую религию гораздо менее подходящей их подруге, чем Ревекке из романа "Айвенго". Оне умолчали об этом из деликатности, так как по опыту знали, что для Миры её религия слишком священна, чтобы касаться ее слегка, но, спустя некоторое время, Эми, будучи неисправимой реформаторшей, не могла удержаться от вопроса:

- Простите меня, Мира, - начала она осторожно, - не находите ли вы странным, что женщины у вас сидят позади за решеткой, отдельно на галлерее?

- Я никогда об этом не думала, - с удивлением ответила Мира.

- И вам нравится, что мужчины остаются в шляпах? - в свою очередь спросила Маб, намеренно касаясь мелочей.

- О да, я люблю все то, что привыкла там видеть с детства; оно заставляет меня вновь переживать те же чувства, а с ними я ни за что в мире не хотела бы разстаться.

После этого всякая критика религии и её обрядов прекратилась: благородным хозяевам казалось это нарушением гостеприимства. В Мире её вера была скорее чувством чем догматом.

- Мира сама говорит, что она плохая еврейка, - сказала Эми, когда их гостья улеглась спать, - по всей вероятности это у нея пройдет; если только она нас очень полюбит и, к тому же, не найдет своей матери, то я уверена, что она превратится в такую же христианку как все. Неправда-ли, странно, что еще теперь исповедуют еврейскую религию!

- О, - вскричала Маб, - не желала бы я быть такой христианкой как ты. Как может такая учительница как ты, у которой все валится из рук, наставлять на путь истинный прекрасную еврейку, без единого пятнышка.

- Может быть это и не хорошо с моей стороны, - сказала лукавая Кэт, - но я не хотела-бы, чтоб её мать нашлась, это было бы очень и очень неприятно.

- Я этого не думаю - возразила мистрис Мейрик, - мне кажется, что Мира как две капли воды похожа на свою мать и какое для той было бы счастье найти свою дочь и еще такую дочь! Но, я полагаю, что чувства матери не должны приниматься в разсчет (при этом она бросила укоризненный взгляд на своих дочерей), а разве покойная мать более заслуживает уважения чем живая?

- Да мама, это правда, но мы предпочитаем, чтобы вы жили, хотя бы это заставило нас питать к вам меньшее почтение - отозвалась Кэт.

Не только барышни Мейрик, нахватавшиеся лишь верхушек знаний, но и сам Деронда со всей своей мужской ученостью, начал, благодаря появлению Миры, понимать, что он почти ничего не знает ни о современном иудаизме, ни о еврейской истории.

смотрел на иудаизм как на отжившую окаменелость, изучение которой предоставлялось специалистам, и которая отнюдь не касалась молодого благовоспитанного человека. Но Мира, своим бегством от отца и поисками матери озарила перед ним ту истину, что иудаизм - это нечто животрепещущее, что он служит единственно постижимым идеалом миру, и в увеселительной поездке, которую он предпринял вместе с семейством Гюго, глаза его невольно останавливались на зданиях синагог и заглавиях книг, трактовавших о евреях. Это пробуждение интереса, это сознание, что до сих пор он бродил в потемках и только теперь напал на настоящую дорогу, что до сих пор был профаном в том, в чем считал себя непогрешимым, - все это было прекрасное средство против скуки, не мало украсившее для Деронды томительные, скучные недели.

Во время того-же путешествия он посетил синагогу во Франкфурте, где вся компания остановилась в пятницу. Разыскивая еврейскую улицу, которую он видел много лет тому назад, он представлял себе её старые живописные дома, но его умственный взор занимали главным образом типы их обитателей и, сопоставляя в уме фазы развития их расы, он невольно поддался исторической к ним симпатии, игравшей немалую роль в развитии некоторых черт его характера, небезъинтересных для читателя, следящого за его будущностью. Правда, когда молодой человек имеет красивую фигуру, воспитание джентльмена, приличный доход и не эксцентричные манеры, то не имеют обыкновения осведомляться об образе его мыслей и его вкусах. Он может занять прекрасное место на жизненном пиру в качестве приятного, умного молодого человека, без всякого вмешательства в его духовный мир. Но когда, в свое время, молодой человек отрастит себе брюшко и станет несколько неряшлив, но его странности обратят на себя внимание и хорошо еще, если оне не очень будут идти в разрез с мнением большинства; но читателю, если он хочет понять последующия события в жизни Деронда, важно узнать внутреннюю именно жизнь этого двадцатипятилетняго юноши.

Самая чуткость его впечатлительного характера делала Деронду загадочной личностью для его друзей и придавала странную неопределенность его чувствам. Рано пробудившаяся податливость ко всякому нравственному влиянию и привычка к отвлеченному мышлению развили в нем многостороннюю способность находить в каждом предмете привлекательную сторону, что удерживало его от решительного, твердого образа действий. Как только он вступал хоть мысленно с кем или чем-нибудь в борьбу, он, подобно сабинскому воину, находил перед острием своего копья только плоть своей плоти, только то, что он любил. Его воображение до того привыкло видеть предметы такими, какими они представлялись другим, что искренняя, стойкая защита чего-бы то ни было, исключая случаев прямого насилия, была для него невозможна. Многосторонния, чуткия симпатии его принимали характер рефлективного анализа, который заглушает всякое живое чувство. Под влиянием этой врожденной силы равновесия он был пламенным демократом в своем сочувствии к народу и, вместе с тем, строгим консерватором в силу своих привязанностей и живой игры воображения. Он ненасытно поглощал либеральные сочинения по вопросам политики и религии, но с ужасом отворачивался от логики освященных временем форм, которые возбуждали в нем дорогия воспоминания и теплые чувства, неуничтожаемые никакими аргументами. Он сам полагал, что слишком склонен любить слабых, побежденных, чувствуя отвращение к успеху, отрицание которого иногда нарушает общее блого, но страх поддаться неразумной, узкой ненависти заставлял его оправдывать привиллегированные классы, отворачиваясь от горечи униженных и пламенного обличения непризнанных реформаторов. Слишком рефлективные и широко расплывшияся симпатии угрожали парализовать в нем ту ненависть ко злу и то сознание братства единомыслящих умов, которые служат главными условиями нравственной силы.

В последние годы он сам так ясно понимал свое душевное настроение, что жаждал какого-нибудь могущественного внешняго события или внутренняго пробуждения, которое заставило-бы его идти по определенному пути и сосредоточить на одном предмете всю свою энергию. Он не желал большого теоретического знания; не питал практических, честолюбивых замыслов и опасался той мертворожденной культуры, которая превращает вселенную в бездушный ряд ответов на всевозможные вопросы, причем человек, зная все обо всем, забывает сущность всего, и, подробно изучив наприм., мельчашия составные части запаха фиалки, не чувствует самого запаха, потеряв чувство обоняния.

Но откуда было ждать этого могучого влияния, которое оправдало-бы в его глазах пристрастие к одному предмету и сделало-бы его, как он пламенно желал, не имея, однако силы осуществить это желание, - органическим элементом общественной жизни, а не каким-то безтелесным, безпокойным духом, обуреваемым смутной любовью к общественному благу, без определенного применения к действительному, реальному братству людей? Он не признавал возможным жить, не принимая участия в деле прогресса; но как было взяться за это дело? Видеть дорогу одно, а проложить ее - другое. Он во многом винил свое происхождение и воспитание, невнушившия ему положительных обязанностей и определенных родственных уз, но он нисколько не скрывал от себя, что, впадая в отвлеченное онемение, он все более и более удалялся от практической, энергичной жизни, освещенной блеском идеального чувства, которую он считал единственно достойной человека.

Вот какая борьба происходила во внутренней, духовной жизни Деронды, и, если нельзя назвать эту фазу умственного развития идеальной, то все-же она является обыкновенно предвестницей разсвета, переходной эпохой, которую искони проходят многие юноши с большей или меньшей потерей своих сил.

Я уже сказал, что, при всей своей кажущейся холодности Деронда живо чувствовал поэзию повседневной жизни и образы еврейской улицы, поднимая в нем чувство связи с древним миром, погружали его в думы о двух периодах исторической жизни о туманном разсцвете религий и учреждений и их медленном, грустном увядании, о пыли и жалких лохмотьях, их покрывших, усиливающих сознание былой, высоко поучительной жизни и великолепного наследства, от которых осталось только одно грустное воспоминание.

Эти размышления, овладевшия им, в один теплый, ясный вечер по дороге к синагоге, подавили в самом зародыше чувство отвращения, которое возбуждали в нем некоторые мелочи.

Так, например, зайдя в одну старую, книжную лавку спросить, в котором часу начинается синагогальная служба, он был встречен весьма любезно одним пронырливым молодым человеком, одобрившим его желание идти в старую, ортодоксальную синагогу, а не в новую реформаторскую и обманувшим его при этом не хуже чистокровного Тевтона.

Он с большей ловкостью, сбыл ему книгу, совершенно вышедшую из употребления, как редкость, которую nicht, so leicht su bekommen.

Говоря правду, Деронда встречал не мало евреев со странными физиономиями, не совсем безупречных и мало отличавшихся от христиан той же категории. В поисках за родными Миры он в последнее время стал думать о низшем классе евреев с чувством какого-то личного безпокойства.

Но побольше-бы сравнений, и мы бы не так возмущались, при виде евреев и других диссидентов, жизнь которых не совсем согласуется с учением их религии. В тот вечер Деродна, сознав всю свою несправедливость и преувеличение, употребил в дело это благотворное средство и лишний, уплоченный им талер не уменьшил ни его интереса к судьбам еврейства, ни желания посетить ортодоксальную синагогу во Франкфурте, в которую он поспел вместе с многими евреями, к закату солнца.

Войдя впервые в синагогу, Деронда случайно поместился на одной скамейке со стариком, замечательная фигура которого тотчас обратила на себя его внимание. Обыкновенная еврейская одежда и талис, то-есть белое покрывало с голубой бахромой, надеваемое во время богослужения, были на нем очень поношены, но большая седая борода и круглая поярковая шляпа оттеняли его прекрасный профиль, столь-же похожий на тип итальянский, сколько на еврейский. Он также с любопытством посмотрел на Деронду и их глаза встретились, что не всегда приятно действует на людей незнакомых; поэтому Деронда отвернулся, но в ту-же минуту увидал перед собою открытый молитвенник, который ему пододвинул старик, и должен был кивнуть головою в знак благодарности. Между тем, чтец взошел на "биму" или кафедру - и служба началась. Взглянув на немецкий перевод, напечатанный в молитвеннике рядом с еврейским текстом, Деронда понял, что он присутствует при пении псалмов и отрывков из ветхого завета. Невольно он поддался могучему влиянию литургии, которая, все равно, какая-бы ни была, еврейская или христианская, заключается в общечеловеческом стремлении к Творцу, в мольбе о милосердии и в славословии Его святого имени. Поэтому, естественно, что производимое ею впечатление на человеческую душу зависит не от произносимых слов, а от возбуждаемого религиозного настроения, подобно Miserere Алегри или Magnificat Палестрины.

Монотонный, громкий голос чтеца, покрывавший мелодичное пение детей, ровное, набожное колебание голов, самая простота здания и бедность всей обстановки, среди которых как-бы находила отдаленное эхо религия, придавшая величественную форму вероисповеданиям почти целого света, - все это произвело на Деронду такое сильное впечатление, какого он не ожидал. Но когда пение умолкло и зашевелились грубые еврейския фигуры с пошлыми, холодными лицами, в голове Деронды блеснула мысль, что, вероятно, только ему одному служба не показалась такой скучной рутиной. Он встал, молча поклонился своему любезному соседу и хотел выйти из синагоги, как вдруг почувствовал, что кто-то опустил руку на его плечо. Он обернулся и увидал перед собою какого-то старика-еврея с седой бородой, который обратился к нему по немецки:

- Извините, молодой человек... Позвольте узнать ваше имя... кто ваш отец?.. кто ваша мать?..

- Я - англичанин! - резко ответил Деронда, с неудовольствием освобождаясь от руки незнакомца.

Старик посмотрел на него подозрительно, затем приподнял шляпу и молча удалился. Деронда не мог сказать наверное, признал-ли незнакомец свою ошибку или обиделся резкостью его ответа. Но что-же ему было делать? Не мог-же он объявить совершенно чужому человеку, что он не знал, кто была его мать! Наконец, самый вопрос старика был ничем неоправдываемой грубостью, происходившей, вероятно, от его случайного сходства с кем-нибудь другим. Как ни казалось маловажным Деронде это обстоятельство, но оно усилило в нем впечатление, произведенное синагогой, и он ничего не сказал об этом сэру Гюго, от которого вообще скрывал все, что слишком положительный баронет мог-бы назвать восторженным дон-кихотством. Трудно было себе представить человека добрее сэра Гюго, особенно в отношении женщин; многия его действия можно было смело назвать романтичными; но он сам никогда не смотрел на них с романтической точки зрения и вообще смеялся над применением в практической жизни возвышенных, отвлеченных идей. В этом отношении между ним и Дерондой существовала самая резкая противоположность.

Вскоре после посещения франкфуртской синагоги, Деронда вернулся в Англию и нашел Миру совершенно изменившейся. Он предупредил м-с Мейрик о своем приезде и, явившись в скромное убежище юной еврейки, застал ее в обществе доброй хозяйки и Маб. Гладко причесанные волосы, чистенькое, приличное платье и спокойное, счастливое выражение её лица, которое любой живописец был-бы рад придать ангелу, возвещающему "на земле мир и в человецех благоволение", представляли утешительный контраст с тем видом отчаяния, в котором она впервые явилась перед ним. Сама Мира подумала об этом резком различии и после первых приветствий сказала:

- Посмотрите на меня. Я теперь совсем не похожа на то несчастное существо, которое вы избавили от смерти. А все потому, что вы меня спасли и передали лучшим из людей.

- Так не следует об этом говорить, - произнесла Мира, серьезно качая головой; - я знаю и чувствую, что вы, а никто другой спасли меня и были ко мне так добры.

- Я согласна с Мирой, - заметила м-с Мейрик: - нельзя поклоняться всякому встречному.

- К тому-же всякий не привел-бы меня к вам, - сказала с улыбкой Мира; - а я желала-бы жить у вас лучше, чем у кого-бы то ни было, конечно, кроме матери. Я думаю, что никогда еще бедную, потерянную птичку с надломленными крыльями не приняла чужая мать в свое гнездо так, как вы меня приняли в свою семью. Я никогда не воображала, что могу быть так счастлива и спокойна. Впрочем, - прибавила она после минутного молчания, - я иногда боюсь...

- Чего вы боитесь? - спросил Деронда с безпокойством.

- Я боюсь вдруг встретить на улице отца, - ответила Мира потупившись; - не правда-ли, страшно, что меня пугает подобная встреча?

- Оно невероятно, - сказал Деронда и, воспользовавшись случаем, прибавил: - а вы были-бы очень несчастны, если-б никогда не нашли своей матери?

Она ничего не ответила и задумчиво вперила глаза в противоположную стену. Через несколько минут она обернулась к Деронде и сказала решительно:

- Я желала-бы доказать ей, что всегда ее любила, и ухаживать за нею, если она в живых. Если-же она умерла, то мне хотелось бы знать, где она похоронена, и говорит-ли мой брат кадиш в её память; но я старалась-бы не очень горевать. Уже много лет, как она для меня умерла, хотя в моих мыслях она всегда будет жить. Мы с нею неразлучны. Я, кажется, ни в чем не виновна перед нею и всегда старалась поступать так, чтоб она была довольна мною. Только, может быть, она будет жалеть о том, что я не вполне достойная еврейка.

- В каком отношении вы не достойная еврейка? - спросил Деронда.

- Я не знаю еврейской религии и никогда не исполняла всех его правил; мы с отцом жили между христианами и придерживались их обычаев. Отец мой даже смеялся над строгостью евреев относительно пищи и обрядов. Я уверена, что моя мать была строгая еврейка и не любила иноверцев; но, она, конечно, не могла-бы мне запретить любить тех, которые обходятся со мною лучше моих соплеменников. Мне кажется, что в этом отношении я даже не послушалась-бы её. Мне гораздо легче любить, чем ненавидеть. Я недавно читала по-немецки пьесу, в которой героиня выражает подобные мысли.

- Это "Антигона", - сказал Деронда.

- А, вы ее знаете? Но я не думаю, чтоб мать запретила мне любить моих лучших друзей; напротив, она была-бы им благодарна. О! если-б я только ее нашла! Я могла передать ей все, что чувствую, я была-бы совершенна счастлива, и моя душа ничего-бы не жаждала, кроме любви к ней!

- Да благословит вас Господь, дитя мое! - произнесла м-с Мейрик, тронутая до глубины своего нежного, материнского сердца, и, чтоб переменить разговор, прибавила, обращаясь к Деронде: - Странно, что Мира помнит так хорошо свою мать, и никакого представления не имеет о брате. Ей только смутно мерещится, что он когда-то носил ее на руках или стоял подле матери над её колыбелью. Он уже был тогда взрослый и, вероятно, мало оставался дома. Право жаль, что брат для нея совсем чужой.

- Он хороший человек, я уверена, что Эзра хороший, - сказала Мира с жаром; - он любил мать и, конечно, заботился о ней. Я помню его больше, чем вы говорите. В моей памяти ясно сохранились восклицания матери; "Эзра", и ответы брата: "мама!"

Эти слова Мира произнесла с различной интонацией, и голос её дышал при этом искренней любовью.

- Неудивительно, - продолжала она через минуту, - что я лучше всего помню их голоса! Голос всего глубже врезывается в память. Мне часто кажется, что небо населено голосами.

- Да, такими, как ваш, - заметила Маб, застенчиво молчавшая до сих пор, как всегда в присутствии Деронды. - Мама, попросите Миру спеть что-нибудь. М-р Деронда еще не слыхал её голоса.

- Это не будет вам неприятно? - спросил Деронда таким нежным, почтительным тоном, какого он даже за собою не подозревал.

- Напротив, это доставит мне большое удовольствие, - ответила Мира; - теперь я отдохнула, и голос ко мне снова вернулся.

Быть может, простота её обращения происходила не только от её безъискусственной, цельной натуры, но и от обстоятельств жизни, которые побуждали ее смотреть на каждое свое действие, как на обязательную работу, а работать она привыкла прежде, чем в душе её родилось самосознание.

чтоб видеть ее во время пения.

Представьте себе Миру в эту минуту! Это было существо, физическая красота которого как-бы присуща ему по праву: её темные волосы, гладко зачесанные назад, ниспадали волнистыми прядями на её тонкую шею; её правильное античное лицо было как-бы выточено из смуглого мрамора, на котором рельефно выдавались черные глаза и брови; прозрачные ноздри дрожали при малейшем движении, а прелестные уши и художественно очерченный подбородок придавали ей общее выражение изящества, но не изнеженной слабости.

Она пела "Per pieta non dirmi addio" Бетховена со свойственным ей сдержанным, но проникающим до глубины души чувством, которое заставляет забывать обо всем в мире. Её голос был не сильный и как-бы предназначен, подобно воркованью голубки, для услады лишь немногих, любимых ею существ. Деронда сначала смотрел на нее, но потом закрыл глаза, чтобы всецело предаться сладостной неге звуков; однако, когда она окончила пение и вопросительно взглянула на него, то он уже снова устремил на нее свои взоры, как-бы стыдясь своей невежливости.

- Мне кажется, что никакая музыка никогда не доставляла мне такого удовольствия, - сказал он с почтительной благодарностью.

- Вам нравится мое пение? Как я рада, - промолвила Мира со счастливой улыбкой; - мне было очень больно, что мой голос не оправдал тех надежд, которые на него возлагали; но теперь я, повидимому, могу зарабатывать им кусок хлеба. У меня, действительно, хорошая школа. Мисс Мейрик нашла мне двух учениц и оне платят мне по золотому за урок.

- Я знаю нескольких дам, которые, вероятно, доставят вам много уроков после Рождества, - сказал Деронда; - вы не откажетесь петь в обществе?

- Нет, я хочу непременно зарабатывать на свои нужды. М-с Мейрик уверяет, что я могла-бы обучать грамоте, но без учеников это сделать трудно, - сказала Мира с такой веселой улыбкой, какой Деронда никогда еще не видал на её лице, - Я, вероятно, найду ее в бедности... - я говорю о своей матери, - и желала-бы собрать для нея что-нибудь. К тому-же, я не могу всегда пользоваться милостынею, хотя, - прибавила она поспешно, - эта милостыня очень деликатна и нисколько неоскорбительна.

- Я уверен, что вы скоро разбогатеете, - ответил Деронда разсмеявшись; - конечно, найдутся знатные дамы, которые будут рады воспользоваться вашими услугами для своих дочерей. Но теперь спойте нам еще что нибудь.

Она охотно пропела наизуст несколько романсов Гардижиани и Шумана.

- Мира! - взмолилась Маб, когда та встала и хотела отойтй от фортепиано; - спойте пожалуйста, ваш миленький гимн.

- Нет, это просто детский лепет, - ответила Мира.

- О каком гимне вы говорите? - спросил Деронда.

- Еврейский гимн, которым мать убаюкивала ее в колыбели, - сказала м-с Мейрик.

- Я очень желал-бы его услышать, - сказал Деронда, - если только вы меня считаете достойным такой святыни.

- Я спою, если вы желаете, - ответила Мира; - но я слов не знаю, и если вам знаком еврейский язык, то, право, мое пение покажется нелепым детским лепетом,

- О, для меня все сойдет за еврейский язык, - сказал Деронда, качая головой.

Мира скрестила свои маленькия руки, закинула назад голову, словно над нею нагибалось какое-то невидимое лицо, и начала петь миленький, детский мелодичный гимн без слов, но с большим чувством, чем до сих пор.

- Если-б я даже узнала слова, то, кажется, продолжала-бы петь по-прежнему, - сказала Мира, повторив несколько раз прелестный мотив.

- Отчего-же нет? - произнес Деронда; - эти звуки красноречивее всяких слов.

- Да, - прибавила м-с Мейрик, - эти звуки верно выражают детский лепет, а мать до конца жизни слышит в словах своих детей этот дорогой для нея лепет. Их слова не выражают для нея того-же, что слова других, хотя они одни и те-же. Если я доживу до того, что мой Ганс станет стариком, то он все-же для меня будет мальчиком. Любовь матери походит на дерево, которое сохранило все свои сучья и ветви.

- То-же самое можно сказать и о дружбе, - заметил Деронда с улыбкой; - нельзя позволить матерям быть слишком эгоистичными.

- Но все-же приятнее видеть старую мать, чем старого друга, - ответила добрая женщина, качая головой; - дружба начинается с сочувствия или с благодарности. То и другое имеет неглубокие корни. Материнскую-же любовь вырвать нельзя.

- Мне кажется также, что ваш гимн не произвел-бы на меня большого впечатления, если-б я знал его слова, - сказал Деронда, смотря на Миру, - я недавно заходил в синагогу во Франкфурте, и богослужение подействовало на меня, быть может, еще сильнее, потому, что я не понимал слов литургии.

сказать...

Она остановилась и не могла докончить своего картинного сравнения.

- Я понимаю, - ответил Деронда; - но в глубине души нет перегородок. Наша религия главным образом происходит от еврейской, и, так-как евреи - люди, то их религиозные чувства должны иметь много общого с нашими, как их поэзия имеет тесную связь с поэзией других народов. Впрочем, еврей, конечно, должен более чувствовать влияние обрядов своей религии, чем люди других вероисповеданий, хотя, быть может, это и не всегда так.

- Некоторые умы возстают против мыслей и учреждений, среди которых они воспитаны, - произнес Деронда; - они видят ясно ошибки того, что к ним ближе всего.

- Но вы ведь не таковы? - сказала Мира, устремляя на него пристальный взгляд.

- Нет, я не думаю, - ответил Деронда; - но ведь я не еврей

- Ах, я всегда это забываю, - промолвила Мира с искренним сожалением - и покраснела.

- Как-бы то ни было, но мы должны выказывать в отношении друг друга самую широкую веротерпимость, и если-б мы всегда шли на перекор тому, чему нас учили в детстве, то все-же между нами существовали бы различия.

- Конечно, - заметила м-с Мейрик; - однако, можно уважать родителей и не следовать слепо их взглядам или покрою одежды. Мой отец был шотландский кальвинист, а жать - французская кальвинистка, я-же ни то, ни другое, тем не менее я от души уважаю память родителей.

- Что касается меня, то я никогда не могла-бы перестать быть еврейкой, если-б даже переменила свою веру - сказала Мира решительным тоном.

- Но если-б евреи и еврейки переменили свою религию и не делали-бы никакого различия между собою и христианами, то в-конце-концов не осталось-бы вовсе евреев: - заметила м-с Мейрик, с удовольствием представляя себе эту перспективу.

народа. Я должна была бежать от отца, но если он придет ко мне дряхлый, больной, безпомощный, неужели я от него отрекусь? Если его имя окружено позором, то я должна разделить его позор. Провидение дало мне в отцы его, а не другого. Точно также и в отношении моего народа. Я всегда останусь еврейкой. Я буду любить христиан, которое добры ко мне, как вы, но всегда буду тяготеть к своему народу всегда буду исповедывать его веру!

Говоря это, Мира сжала руки на груди и пылающими глазами смотрела на м-с Мейрик. Она казалась Деронде олицетворением того национального духа, который побуждал мараннов после наружного исповедывания католицизма втечении нескольких поколений, бросать все: богатство, высокое положение в свете, и бежать, рискуя жизнью, только для того, чтоб, явившись в среду своего народа, торжественно крикнуть: "я еврей!".

- Мира, дитя мое! - воскликнула м- с Мейрик с испугом. - Боже избави, чтоб я когда-нибудь стала советовать вам поступить против своей совести. Я только намекнула на то, что могло-бы случиться при известных условиях, но, конечно, лучше было-бы не мудрствовать лукаво.... Простите меня и верьте, что я не хочу вас отнять от тех, которые по вашему мнению, имеют больше прав на вас.

- Я рада все для вас сделать, кроме этого; я вам обязана жизнью, - страстно промолвила Мира, все еще не успокоившись.

- Полно, дитя мое, - произнесла м-с Мейрик, - я уже довольно наказана за свою глупую болтовню.

- Вы знаете, что Ганс будет жить у меня, когда он вернется на праздники?

- Вы писали ему об этом в Рим? - спросила м-с Мейрик, просияв. - Как вы добры и предусмотрительны. Вы, значит, упомянули ему и о Мире?

- Да, вскользь. Я был уверен, что он все уже знает.

- Я должна сознаться в своей глупости: я еще не написала ему о ней ни слова. В каждом письме я намеревалась это сделать и все откладывала, а девочек я просила предоставить это мне. Во всяком случае, благодарю вас, тысячу раз благодарю.

чтоб не влюбиться в нее; но он уверял себя, что будет осторожен, и для большей безопасности решился как можно реже видаться с нею. Было немыслимо, чтобы он, покровитель Миры, явился к ней в роли влюбленного, которого она не любила и за которого никогда не могла-бы выйти замуж. Натура Миры была цельная, недопускавшая раздвоения, и, если-б даже любовь побудила ее выйти за человека другой национальности и религии, то она никогда не была-бы счастлива, вечно упрекая себя за отступничество от своей веры и своего народа. Деронда ясно видел все, что омрачило-бы таким образом будущность Миры, на которую он смотрел, как на спасенное им дитя. Наша гордость часто принимает нежный оттенок и себялюбие теряет свой корыстный характер, когда мы принимаем на себя святое дело спасения человеческого существа от несчастья и гибели.

"Я скорее позволю, чтоб мне отрезали руку, чем нарушу спокойствие Миры! - думал Деронда - Какое счастье, что у меня под рукою Мейрики, такие благородные, деликатные, великодушные люди, в среде которых она не только чувствует себя безопасной, но и счастливой. Другого такого убежища мне бы для нея нигде не найти. Но к чему поведут все мои заботы, все благоразумные решения и самопожертвования, если сорванец Ганс вдруг явится и перевернет все вверх дном?"

А подобный результат был очень вероятен: Ганс как-будто сам постоянно накликал на себя различные беды. Но невозможно же было запретить ему возвратиться в Лондон, где он хотел устроить мастерскую и поселиться на-всегда; а потому, видя, что он ничем не мог-бы помешать такому роковому результату, Деронда старался уверить себя, что напрасно он и м-с Мейрик безпокоятся о случайностях, которые могли бы и не встретиться; однако, это ему не удавалось, и перед его глазами постоянно вертелся образ Ганса, влюбленного в Миру. Вместе с тем, он сознавал, что спасти несчастную еврейку от смерти не заключало в себе ничего необыкновенного, но найти в ней такое блестящее существо, как Мира, было событием чрезвычайным, которое могло повлечь за собою и чрезвычайные последствия, хотя Деронда ни на минуту не останавливался на предположении, чтоб эти последствия могли изменить его жизнь, потому что образ Миры еще не являлся ему в лучезарном сиянии взаимной любви.

Что-же касается до розыска её матери и брата, то последний разговор с нею дал ему предлог отсрочить принятие мер к достижению этой цели. Его совесть не оправдывала эту отсрочку, точно так-же, как и постоянное откладывание всякой попытки узнать правду о своей матери. В том и другом случае он чувствовал, что прямая обязанность детей по отношению к родителям не исполняется; но как тут, так и там его удерживало инстинктивное опасение узнать истину.

- Во всяком случае, я посмотрю, разузнаю, - говорил он сам себе; - может быть, кто-нибудь из евреев мне и поможет; во всяком случае, подожду до Рождества.

себе сроки, более или менее отодвигающие необходимость приниматься за то, что нам почему-либо неприятно.