Даниэль Деронда.
Часть четвертая. Судьба Гвендолины.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть четвертая. Судьба Гвендолины. Глава XXXIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIII.

Между тем, Деронда начал часто посещать отдаленные кварталы Лондона, населенные преимущественно небогатыми евреями, входил в синагоги во время службы, заглядывал в лавки и с любопытством разсматривал всякое еврейское лицо. Конечно, избранный им путь к разысканию родственников Миры не обещал скорых результатов и гораздо проще было-бы обратиться за помощью к какому-нибудь раввину или другому влиятельному члену еврейской общины. Но, как мы уже видели, он решил приступить к этому только после Рождества.

Дело в том, что, несмотря на свою склонность находить поэтическую сторону в обыкновенных явлениях повседневной жизни, Деронда, когда затрагивались его личные интересы, подобно всем людям, отворачивался от холодной, никогда несправляющейся с нашими вкусами, действительности. Энтузиазм, мы знаем, легко уживается в мире идей с запахом чеснока, отравлявшим атмосферу средних веков, и с отвратительными лохмотьями старины; но он мгновенно охлаждается, приходя в столкновение с идеалами, обращенными в плоть и кровь. Что значит мрачная обстановка грязных улиц и зловонных лавок, населенных презренными, отталкивающими фигурами, когда мы переносимся в Кордову ко временам Ибн-Габироля и видим перед собою величественные образы несчастных, преследуемых евреев, геройски встречающих пытку и смерть.

Перенесем место действия на берега Рейна к концу XI столетия, когда в ушах людей, ждавших пришествия Мессии, раздался вдруг, победный клич крестоносцев, и в присутствии этих героев, с огнем и мечем в руках, согбенная фигура поруганного еврея выпрямилась, засветилась высоким героизмом и безстрашно пошла навстречу смерти и пыткам, крепко держась за свою веру. В возвышении ежедневного факта, а не в витании среди туманных фантазий познается вся сила поэтического стремления к идеалу. Радоваться пророческому видению лучезарного царства всеобщого мира на земном шаре гораздо легче, чем сознавать его наступление в газетных объявлениях, вывешиваемых на столбах сельского моста среди уединенных полей и лугов. Вообще Дерсида порицал обычное теоретическое поклонение идеалам до первого соприкосновения с действительной жизнью; но теперь, заботясь о благосостоянии реального, живого существа, он смотрел на каждого еврея и еврейку не иначе как применительно к Мире и предчувствовал, какая мучительная борьба произойдет в сердце молодой девушки между её фантастическими представлениями о матери и брате и непривлекательной действительностью. Это предчувствие было для него тем мучительнее, что он сознавал возможность для него самого подобного столкновения между мечтою и действительностью. Это вовсе не значило, что он с большим удовольствием разыскивал-бы родственников Миры между богатыми евреями; но, так-как не было никакого вероятия, чтоб они находились в этой именно среде, то он вовсе об этом не думал.

В подобном настроении он знакомился с бедным еврейским населением Лондона, не ожидая прямых результатов, а только подготовляя свой ум к будущей теоретической и практической общественной деятельности. Точно также, если-б родственники Миры были валлийскими рудокопами, то он отправился-бы в Валлис для ознакомления с их жизнью и не преминул-бы, между прочим, собрать сведения об истории недавних стачек.

В сущности он вовсе и не желал сделать необходимого ему открытия и даже испытывал удовольствие, когда, прочитывая вывеску на какой-нибудь лавке, он не встречал на ней имени Эзры Когана. Он даже желал, чтоб Эзра Коган не был лавочником; но многие держатся того мнения, что всегда случается именно то, чего мы не желаем, и, если вы, наприм., не любите косых, то у вас непременно родится косой ребенок. Оптимисты, конечно, отвергают эту мрачную теорию вероятностей и считают желание достаточным залогом для осуществления желаемого. Как-бы то ни было, но однажды, в одном маленьком переулке близь Гольборна Деронда увидал в окне скромной лавки закладчика красивые серебрянные застежки, вероятно, от старинного католического молитвенника, и, вспомнив, что леди Малинджер любит подобные предметы старины, остановился, чтоб их разсмотреть подробнее.

В ту-же минуту на пороге лавки появился молодой человек лет тридцати, очевидно, еврей, и, кланяясь радушно промолвил: "здравствуйте, сэр". Опасаясь его навязчивости, Деронда любезно ответил на его приветствие и быстро перешел на другую сторону улицы, откуда ясно выделилась вся вывеска лавки: Коган. Меняют и чинят часы и золотые вещи.

На сотне вывесок, конечно, могло стоять имя Эзры Когана; но Деронду прежде всего поразило то, что по летам еврей-лавочник вполне подходил к возрасту брата Миры. Деронда, разумеется, стал убеждать себя, что это не мог быть брате Миры, и поспешно удалился. Он даже пришел к тому убеждению, что, если-б Эзра и оказался действительно тем, кого он искал, то он не был обязан открыть это Мире. Впрочем, мысль эта не долго волновала его ум, и он стал спрашивать себя, имел-ли он право устраивать чужую жизнь согласно своим воззрениям? Не возставал-ли он сам против той тайны, которой другие окружили его собственную жизнь? Во всяком случае, эта борьба противоречивых мыслей была преждевременна, так-как им, в сущности, не было еще сделано никакого определенного открытия; поэтому он решился же при первой, возможности, вернуться в лавку Эзры Когана под предлогом покупки застежек для леди Малинджер.

Это посещение было отсрочено на несколько дней случайными обстоятельствами: именно сэр Гюго попросил его разработать юридическую сторону одного животрепещущого политического вопроса, по которому он должен был произнести речь на публичном обеде. Как обыкновенно, их мнения и в этом случае расходились, но сэр Гюго, хотя и сожалел об этом, но с удовольствием слушал, как логически и красноречиво доказывал Деронда справедливость своего взгляда.

- Чорт возьми, Дан, - говорил он, - отчего ты не выскажешь этого публично? Ты, конечно, не прав, и твои мнения не могут иметь успеха, но ты-бы мог заявить себя самым блестящим оратором и легко попасть в парламент. А ты знаешь, что это было-бы для меня очень приятно.

- Сожалею, что не могу вам сделать приятного сэр, - ответил Доронда; - я не считаю политику ремеслом.

- Отчего-же? Ведь политику направлять необходимо, а, это было-бы невозможно, если-б все смотрели на политику, как на нечто, требующее наития свыше. Если тебе хочется быть в парламенте, то нельзя сидеть сложа руки и ожидать призвания с неба или от избирателей.

- Я не хочу обратить какие-бы то ни было политическия мнения, особенно чужия, в средства к жизни, - ответил Деронда - я нисколько не осуждаю других, но многие, стоящие гораздо выше меня, тоже не брезгают восхвалением себя и своей партии.

- Ты ошибаешься, Дан: без некоторого актерства невозможна общественная деятельность. Отвергать это может только непрактичный идеалист. Управляя людьми, необходимо потворствовать их идеям, хотя оне часто нелепы. Но есть дурная и хорошая манера обманывать народ; последняя и есть та, которая смазывает колеса прогресса.

- Может быть, иногда и приходится прибегать к обману в случае крайней необходимости, - ответил Деронда; - но я не вижу такой общественной необходимости, которая мешала-бы вечно держать высоко знамя идеала, чтобы строго ограничивать подобные уклонения от прямого пути.. Если-б я сделался общественным деятелем, то мог-бы легко принять свой личный успех за общественную необходимость.

После этого разговора Деронда отправился в уединенный переулок близь Гольборна для давно задуманного посещения лавки Когана и по дороге применял мысленно высказанную им теорию о позволительности обмана только при крайней необходимости к настоящему частному случаю. Он решительно не знал, как ему следовало-бы поступить, если-б, несмотря на все ожидания, Эзра Коган оказался братом Миры; потому он, достигнув Гольборна, невольно замедлял шаги и останавливался почти перед, каждой лавкой. Его внимание привлекла лавка одного букиниста, перед которой на небольшом столе лежала груда всевозможных книг, от безсмертной поэзии Гомера до мертворожденной прозы современных железнодорожных романов включительно. Глаза Деронды остановились на давно разыскиваемой им автобиографии польского еврея Соломона Маймона на немецком языке; он вошел в лавку, чтоб купить ее.

Вместо обыкновенной мрачной фигуры продавца старых книг, всегда ведущого свою торговлю небрежно, в противоположность всем другим лавочникам, Деронда увидал в узкой, темной лавке, человека, поразившого его с первого взгляда. Он сидел за низенькой конторкой и читал вчерашний "Times"; одежда на нем была поношенная, а цвет лица его был до того желтый, и до того походил на пергамент, что трудно было определить его годы. При входе Деронды он отложил газету и взглянул на него; в голове молодого человека блеснула мысль, что вероятно, такой физиономией обладали еврейские пророки во времена вавилонского пленения или-же ново-еврейские поэты средних веков. Это был прекрасный еврейский тип, с пламенным, энергичным выражением лица, на котором виднелись явные следы физических страданий и отвлеченного мышления. Черты его были некрупны, но резко определенны, лоб невысокий, но широкий, окаймленный курчавыми, черными волосами. По всей вероятности, это лицо никогда не было красивым, но всегда должно было отличаться духовной силой; в настоящую-же минуту бледно-восковое, с глубокими, черными глазами, оно рельефно выдавалось на темном фоне книг, и его легко можно было принять за еврейского мученика в инквизиционной тюрьме, в которую неожиданно ворвалась толпа. Его взгляд, обращенный на Деронду, так сверкал пламенно, как-будто молодой человек принес ему весть об освобождении или смерти. Этот необыкновенный человек, вероятно, не возбуждал особого внимания в местных обитателях, но его странный вид так поразил Деронду, что он не вдруг его спросил:

- Что стоит эта книга?

- Разве вы не знаете, что она стоит? - спросил Деронда, подозревая, что этот необыкновенный книгопродавец хотел воспользоваться его неопытностью.

- Я не знаю рыночной цены, но позвольте вас спросить: вы ее читали?

- Нет, я читал её разбор и потому желаю ее приобрести.

- Вы - ученый и интересуетесь еврейской историей?

Последния слова были произнесены с необыкновенным жаром, и Деронда до того был поражен этой странной личностью, что любопытство взяло в нем верх над негодованием, возбужденным таким дерзким допросом.

- Да, я интересуюсь еврейской историей, - ответил он просто.

В ту-же минуту странный еврей вскочил, схватил Деронду за руку и взволнованным, но тихим голосом спросил:

- Вы, может быть, нашей национальности?

Деронда покраснел и, покачав головой, ответил:

- Нет.

В ту-же минуту еврей отдернул свою руку, и его пламенное, энергичное лицо приняло равнодушный, грустный вид.

- Я уверен, что господин Рам будет доволен полгинеей, сэр, - сказал он с холодной вежливостью и подал Деронде книжку.

Эта неожиданная перемена в еврее подействовала чрезвычайно странно на молодого человека. Он как-будто почувствовал, что какой-то важный сановник, от которого он зависел, забраковал его, считая недостойным внимания. Но ему нечего было делать и, отдав требуемые деньги, он удалился в дурном расположении духа, которое нисколько, не уменьшилось, когда он вошел в лавку Эзры Когана, своим грубым самодовольным лицом, столь резко отличавшагося от только-что виденного им необыкновенного человека.

Коган разговаривал с каким-то покупателем о трех серебрянных ложках, лежавших на конторке. Увидав вошедшого Деронду, он громко воскликнул:

- Матушка! Мама! Она сейчас придет, сэр, - прибавил он, улыбаясь и фамильярно кивнув головой.

Деронда тревожно взглянул на дверь и очень смутился когда в ней показалась пожилая женщина лет за пятьдесят. В ней не было, однако, ничего отвратительного, и про нея можно было только сказать, что она, подобно многим пожилым еврейкам, при своем туалете не прибегала часто к воде и, вероятно, даже спала в кольцах, ожерелье и тяжелых серьгах. Сердце Деронды дрогнуло именно потому, что она не отличалась такой грубостью и отвратительной уродливостью, которые делали-бы невозможным всякое родство её с Мирой; напротив, стараясь освободить основные черты её лица от нароста времени, он должен был признать, что Мира могла быть её дочерью; особенно брови имели у них почти одинаковое очертание.

- Чем могу служить, сэр? - спросила старуха, добродушно взглянув на Деронду.

- Я желал-бы посмотреть серебрянные эастежки, выставленные в окне, - ответил он.

Старухе трудно было достать из окна требуемую вещь, и Коган, заметив это, быстро подбежал говоря:

с ним дело, а должен позвать ее; но я не могу позволить ей причинять себе безпокойство.

Старуха засмеялась и взглянула на Деронду, как-бы говоря: "Сын мой всегда шутит, но вы видите, как он меня любит".

Деронда начал внимательно осматривать застежки.

- Оне стоят только три гинеи, сэр, - сказала старуха.

- Посмотрите, сэр, какая работа, - прибавил Коган издали; - оне стоят вдвое дороже, но я купил их дешево в Кельне.

- Адди!

В дверях тотчас-же показалась черноглазая молодая женщина, напоминавшая попугая, в голубом платье с коралловыми серьгами и ожерельем. Её простое, грубое лицо резко отличалось от лица пожилой еврейки, что еще более убедило Деронду, что последняя была не совсем обыкновенной еврейкой, и потому Мира могла быть её дочерью. Вместе с женою Когана в лавку вошли его дети: бойкий мальчик лет шести и девочка лет четырех; оба они отличались своими черными глазами и такими-же курчавыми волосами, причем еврейский тип сказывался в них еще резче, чем в родителях; наконец, молодая женщина имела на руках грудного ребенка, также черноокого и чернокудрого. Мальчик вбежал в лавку, громко топая ногами и остановился против Деронды, заложив руки в карманы панталон.

- Как вас зовут, голубчик? - спросил Деронда, погладив мальчика по голове, вероятно, с дипломатическою целью подольше оставаться в лавке и снискать расположение всего семейства.

- Яков-Александр Коган, - ответил маленький человек очень смело и решительно.

- Нет, в память прадеда. А дедушка продает ножи, бритвы и ножницы. Вот он мне подарил этот ножик.

Мальчик поспешно вынул из кармана перочинный ножик и открыл своими маленькими, грязными пальцами два клинка и штопор.

- Это опасная игрушка, - сказал Деронда, обращаясь к бабушке.

- Не безпокойтесь: он никогда не причинит себе вреда, - ответила старуха, с восторгом глядя на внучка.

- Да, хотите посмотреть? - ответил Деронда, вынимая свой перочинный ножик из кармана жилета.

Яков быстро схватил его и, отойдя несколько шагов, стал задумчиво сравнивать оба ножика. Между тем все посетители удалились, и старшие Коганы со всех сторон окружили удивительного мальчика.

- Мой лучше, - сказал он, наконец, возвращая Деронде его ножик.

- О, вы не поймаете Якова на невыгодной сделке, - сказал Коган, смеясь и подмигивая.

- Да, это мой единственный сын, - ответила она, с любовью смотря на Когана.

- А дочери у вас нет? - спросил Деронда, считая свой вопрос совершенно естественным.

Лицо старухи внезапно изменилось. Она закусила губу, опустила глаза и, отвернувшись от Деронды, стала разсматривать индейские платки, висевшие позади нея. Коган бросил на Деронду проницательный взгляд, пожал плечами и приложил палец к губам.

- Вы, сэр, повидимому, знатный джентльмен из Сити?

- А я полагал, что вы молодой хозяин какой-нибудь первоклассной фирмы. Но все-же, как видно, вы понимаете толк в серебре.

- Да, немного, - сказал Деронда и прибавил, мгновенно составив план для разузнания дальнейших подробностей об этом семействе: - по правде вам сказать, я пришел не столько для покупки, сколько для заклада. Вы, вероятно, даете иногда большие суммы?

- Да, сэр, могу с гордостью сказать, что оказывал услуги важным господам. Я не променяю своего ремесла ни на какое другое. Нет более благородного, полезного и великодушного занятия! В закладчике нуждаются все: скромная хозяйка для платежа булочнику и блестящий джентльмен, подобный вам, для расходов на удовольствия. Я люблю свою лавку, и не поменялся-бы даже с лорд-мэром. Чем могу вам служить?

Если самодовольствие служит доказательством счастья, то Соломон во всей своей славе был несчастным человеком в сравнении с Коганом, который, торжественно закончив свою речь, взял у жены ребенка и начал нежно его ласкать. Деронде он казался самым неинтересным евреем, которого он когда-либо встречал, и его грубая, мелочная душа ничем не напоминала его несчастную, преследуемую всеми историческую расу. Но это не могло послужить причиной отказаться от своего плана, и Деронда сказал:

- Сегодня пятница, молодой человек, - ответил Коган, - и я пойду в синагогу. Лавка будет заперта. Но подобные сделки - доброе дело, и если вам некогда, то я могу вечером посмотреть ваш бриллиант. Вы, может быть, живете в Вест-Энде: тогда это порядочная даль.

- Да, но ваша суббота начинается в это время года, рано, и я мог-бы приехать к пяти часам, - произнес Деронда, надеясь в праздничный вечер скорее познакомиться с отличительным характером семейства и, быть может, собрать более подробные сведения.

Коган согласился, и Деронда хотел уже уйти, когда Яков, обращаясь к нему, вдруг сказал:

- Вы вернетесь сегодня назад? Есть у вас дома другие ножи?

- Не в белой-ли оправе, с двумя клинками и крючком?

- Да.

- А вы любите штопор? - спросил Яков, снова вынимая свой ножик.

- Да.

- Так принесите ваш ножик - и мы поменяемся, - сказал Яков тоном лавочника, заключившого выгодную сделку.

Окончив разговор с мальчиком, Деронда приласкал и маленькую девочку, спросив, как ее зовут.

Деронда поцеловал ребенка, к величайшему удовольствию всего семейства, в том числе и бабушки, которая уже совершенно оправилась от своего смущения.

- Будьте так добры, подождите меня, если я не успею вернуться к вашему приезду, - сказал Коган, сияя самодовольством и любезно смотря на этого приятного свидетеля его благоденствия. - Принесите бриллиант, и я сделаю все, что будет возможно для вас.

Таким образом, Деронда произвел на всех прекрасное впечатление, а это могло облегчить ему достижение его цели. Но он удалился в очень грустном настроении. Если это действительно были мать и брат Миры, то, несмотря навсю свою пламеннную, родственную любовь, она, конечно, не могла найти в жизни с ними ничего приятного, кроме сознания исполненного долга. Его утешала только мысль, что все это могло кончиться ничем, так-как он не имел еще никаких доказательств, чтоб Коганы были именно те, которых он искал. Но если роковое предположение подтвердится, то что надлежало ему делать? Скрыть все от Миры, или рискнуть возможными последствиями ради искренности, составляющей самую живительную атмосферу нашей нравственной жизни?