Даниэль Деронда.
Часть пятая. Мардохей.
Глава XXXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть пятая. Мардохей. Глава XXXV. (старая орфография)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МАРДОХЕЙ.

ГЛАВА XXXV.

29 декабря, Деронда знал, что Грандкорты прибыли в аббатство, но он не видал их до обеда. Накануне ночью выпал густой снег на радость детям, которые могли предаться редкой забаве - игре в снежки, а во время рождественских праздников дочери сэра Гюго не считали удовольствием какую-то бы ни было забаву без участия в ней двоюродного брата, как они всегда называли Деронду. Возвратясь домой из парка, он сыграл несколько партий на бильярде, и, таким образом, до той минуты, когда он пошел переодеться к обеду, он не думал о предстоящем свидании с Гвендолиной. Оставшись-же около получаса один в своей комнате, он невольно стал размышлять о том, какую перемену произвел в ней брак с Грандкортом.

"Есть натуры, в которых при близком наблюдении можно замечать ежедневные колебания настроения - думал он; - некоторые из нас шагают шибче других, и я уверен, что Гвендолина сохраняет в себе заметный след всего, что производит на нее впечатление. История с ожерельем и мысль, что кто-нибудь нашел дурным её игру в рулетку, очевидно, глубоко запали в её сердце. Но подобная впечатлительность может так-же скоро привести к отчаянию, как и к добру. Хотя, быть может, Грандкорт и представляет какую-нибудь прелесть для извращенного вкуса, но кто-бы подумал, что он может возбудить нежное чувство? Я с удовольствием ударил-бы его по лицу хлыстом, чтобы только увидеть на нем оживление и услыхать какую-нибудь энергическую речь. Я боюсь, что она вышла за него замуж из самолюбия и из страха нищеты. Но отчего-же она сначала бежала от него? Конечно, бедность посетила ее впоследствии. Несчастная, ее, верно, заставили выдти за него! Вообще нельзя не сожалеть о том, что такое юное создание, полное жизни и сил, отдается такой развалине".

Последнее мнение Деронды о Грандкорте было основано не на каких-либо фактических данных, а на убеждении, вынесенном из разговоров с ним, что Грандкорт потерял всякий живой, естественный интерес к жизни. Впрочем при заключении каждого выдающагося брака мужчины всегда жалеют невесту, а женщины - жениха.

Сэр Гюго пригласил к себе блестящее, разнородное общество для встречи молодых. Старинная аристократия имела здесь своими представителями лорда и леди Пентрит, местное дворянство - м-ра и м-с Фицадам из Вурчестера, политика - м-ра Фена, члена парламента, семейство леди Малинджер - её брата, м-ра Реймонда с женою, необходимый в каждом обществе холостой элемент - м-ра Синкера, известного адвоката, и м-ра Вандернута, которого сэр Гюго нашел в Лейброне до того приятным собеседником, что пригласил его в Англию. Все это общество собралось до появления молодых в гостиной, с пестрым потолком изукрашенным гербами, старинными, громадными портретами на стенах и толстым, дорогим ковром на полу. Всевозможная смесь возрастов, от седого лорда Пентрита до четырех-летняго Эдгара Реймонда, придавала особую прелесть оживленным группам, освещенным красным пламенем дубовых полен в камине и бледным мерцанием восковых свечей. Леди Малинджер, с нежными голубыми глазами и привлекательной полнотой почтенной матроны, ходила взад и вперед по комнате в своем черном бархатном платье, с маленькой белой собачкой на руках; дамы занимались детьми, а мужчины стояли поотдаль, разговаривая между собою. Вообще вся сцена была прекрасной обстановкой для появления молодых, и когда они, наконец, появились, то все убедились, что они представляли зрелище, достойное подобной обстановки. Грандкорт выделялся той-же изящной фигурой, безукоризненностью одежды и приличной неподвижностью физиономии как и до свадьбы. Всякий, знавший его, был уверен, что он никогда не допустит в своей внешности ничего шаблонного; к внешнему его виду следовало отнести и жену, шедшую с ним под руку, и, действительно, она была именно такова, какую он должен был выбрать.

- Клянусь св. Георгием, что она еще более похорошела, сказал Вандернут, обращаясь к Деронде, который был того-же мнения, хотя и не сказал об этом ни слова.

Белое шелковое платье и бриллианты (как это ни странно, а в её ушах, на шее и в волосах блестели эти роковые бриллианты), быть может, придавали её красоте более совершенный и величественный вид, чем в первый раз, когда ее Деронда увидал за игорным столом. Но в Дипло он заметил в ней более женственной очаровательности, какой он даже не ожидал в ней встретить. Неужели в ней произошла какая-нибудь новая перемена? Он не верил своему первому впечатлению, но, видя, как она отвечала на приветствия с гордым, холодным спокойствием и принужденной улыбкой, он не мог не заключить, что в ней снова действовала та-же демоническая сила, которая проявлялась в её смелом, решительном взгляде во время игры в рулетку. Ему не удалось проверить этого заключения до обеда и он даже не успел с нею поздороваться.

За столом он сидел против нея и мог слышать обрывки её разговора с сэром Гюго; хотя он желал найти случай заговорить с нею, но Гвендолина ни разу не посмотрела в его сторону, пока сэр Гюго, полагавший, что они уже виделись ранее, сказал:

- Деронда, ты с удовольствием услышишь, что рассказывает м-с Грандкорт о твоем любимце Клесмере.

Гвендолина подняла глаза, как показалось Деронде, с странной нерешительностью и на поклон молодого человека, ответила едва заметной улыбкой.

- Аропоинты согласились на свадьбу Клесмера с их дочерью, продолжал сэр Гюго, - и молодые проводят рождественские праздники в Кветчаме.

- Клесмер, вероятно, допускает это ради жены, потому что сам он легко обошелся-бы и без общества Аропоинтов, - ответил, Деронда.

- Я очень рада, что у нас, стариков, сохранился еще дух романтизма, - заметила леди Пентрит; - молодежь-же в последнее время стала слишком практична.

- Аропоинты доказали свое благоразумие мирным окончанием этого дела, особенно после шума, поднятого в газетах, - сказал сэр Гюго; - отречься от своего единственного ребенка по случаю mésaillance - все равно, что отречься от своего глаза; всякий знает, что он ваш и что вы без него не можете обойтись.

- Что касается mésaillance, то ведь аристократической крови нет ни в одной из сторон, - прибавила леди Пентрит: - старый адмирал Аропоинт был одним из офицеров Нельсона, отец его был доктором. Мы-же все знаем, откуда пришли деньги его матери.

- Если была mésaillance, то со стороны Клесмера, - произнес Деронда.

- А, ты полагаешь, что безсмертный гений женился на обыкновенном смертном существе, - сказал сэр Гюго и прибавил, смотря на Гвендолину; - а как вы думаете?

- Я не сомневаюсь, что Клесмер считает себя безсмертным, - ответила она, вполне оправившись от своего смущения, если таковое и было: - но, конечно, его жена будет воскуривать ему фимиам, сколько ему угодно.

- Отчего-же нет, - ответила Гвендолина; - когда Клесмер будет восторгаться своим гением, его жена станет произносить "аминь", и сцена эта не будет казаться слишком нелепой.

- Вы, я вижу, не любите Клесмера, - заметил сэр Гюго.

- Нет, я о нем очень высокого мнения, - ответила Гвендолина; - я не могу судить о его гении, но знаю, что он великодушный человек.

Последния слова были произнесены очень серьезным тоном; она хотела загладить свою несправедливую выходку против Клесмера, о котором в глубине души не могла еще думать без горечи. Деронда в эту минуту спрашивал себя мысленно, что-бы он подумал о Гвендолине, если-б никогда не видал её прежде? По всей вероятности, ему показалось-бы, что она скрывает под твердой, вызывающей маской какое-то грустное чувство. Но отчего она не выказала ему более дружеских чувств?

- Не правда-ли, эта комната прекрасна? - сказал Гюго, обращаясь к Гвендолине; - тут происходила монастырская трапеза, и на этом самом месте некогда сидели длинными рядами бенедиктинские монахи. Что-бы вы сказали, если-б вдруг люстры погасли и призраки умерших братьев явились за нашими стульями?

- О, не говорите этого! - воскликнула Гвендолина, в шутку вздрагивая; - хорошо иметь знатных предков и набожных предшественников, но они должны знать свое место и спокойно лежать в земле. Мне было-бы страшно одной пройти по дому. Вероятно, прошедшия поколения сердятся на нас за все введенные нами реформы.

- О, призраки должны также принадлежать к политическим партиям, - ответил сэр Гюго; - те из наших предков, которые тщетно желали реформ при своей жизни, должны после смерти быть на нашей стороне. Но если вам неприятно одной осмотреть дом, то пойдемте вместе, потому что вы и Грандкорт должны непременно ознакомиться с ним. Мы возьмем с собой и Деронду: он знает его лучше меня.

Гвендолина бросила изподлобья взгляд на Деронду, который хотя, вероятно, и слышал слова баронета, но молча углубился в свою тарелку. При мысли, что Деронда будет показывать ей и Грандкорту тот самый дом, который должен перейти к ним, когда мог бы достаться ему, она не могла скрыть некоторого смущения, но, с своим обычным умением скрывать свои чувства, она с веселой улыбкой сказала.

- Вы не знаете, как я боюсь м-ра Деронду.

- Отчего? Вы думаете, что он слишком учен? - спросил сэр Гюго, от внимания которого не ускользнул её странный взгляд.

- Нет, я боюсь его еще с Лейброна. Он видел там мою игру в рулетку и я, по его милости, проиграла. Он не одобрил моей игры и потом прямо мне это высказал. С тех пор я всегда боюсь, чтоб он снова меня не сглазил.

- Вот как! Впрочем, я сам боюсь его неодобрения, - сказала сэр Гюго, взглянув на Деронду, и прибавил вполголоса: - однако, дамы, обыкновенно не жалуются, когда он смотрит на них.

- Я вообще не люблю критических взглядов, - сказала Гвендолина гордым, холодным тоном, не находя, подобно Деронде, ничего приятного в шутках сэра Гюго. - А многоли сохранилось старинных комнат в аббатстве?

- Нет, остались только прекрасный двор с келиями и длинной галлереей и часть церкви, превращенной в конюшню. Переделывая дом, я на-сколько возможно старался возстановить старину, но переменить конюшню было нельзя, и лошади продолжают пользоваться самым лучшим памятником старины. Вам непременно надо осмотреть конюшню.

- Да, я желала бы видеть и здание, и лошадей.

- О моих лошадях нечего и говорить; Грандкорт на них смотреть не станет. Я давно бросил охоту и держу только кляч, как подобает старому джентльмену с армией дочерей. К тому-же мне очень много стоили здешния переделки. Мы жили в Дипло ровно два года, пока здесь шла работа. Вы любите Дипло?

- Не очень, - ответила Гвендолина равнодушно, как-будто она всю жизнь имела много поместий и домов.

- Конечно, Дипло - ничего в сравнении с Райландсом, - произнес сэр Гюго, очень довольный, и прибавил, понижая голос: - Грандкорт взял его для охоты, но он нашел там такую жемчужину, которая может сделать для него Дипло дороже всего на свете.

- Мне там нравится одно, это - близость к Офендину, - сказала Гвендолина с холодной улыбкой.

- Ваше чувство совершенно понятно, - ответил сэр Гюго и переменил разговор.

сел за фортепьяно и спел романс. Его заменила м-с Реймонд. Вставая, он заметил, что Гвендолина стояла в углу, отвернувшись от всех, вперив глаза в висевшую над маленьким столиком монашескую голову из слоновой кости. Ему хотелось подойти к ней и заговорить, но что-то его удерживало и он впродолжении нескольких минут не двигался с места. Если вы по какой-бы то ни было причине не решаетесь говорить с хорошенькой женщиной, то не смотрите долго на изящные очертания её талии: это непременно кончится тем, что желание увидать то, что скрыто от ваших глаз возьмет верх над всем. Так случилось и с Дерондой; он обошел маленький столик и стал прямо против Гвендолины; но не успел он открыть рта, как она бросила на него такой жалобный, грустный взгляд, что он от изумления не мог промолвить ни слова. Глаза их встретились. Она как-бы находила утешение в этой безмолвной исповеди, а он отвечал ей самым глубоким, пламенным сочувствием.

- А вы не примете участия в музыке? - спросил он, наконец чувствуя необходимость сказать что-нибудь.

- Я принимаю участие, слушая, - ответила она, доказывая быстрой переменой в выражении лица, что её жалобный взгляд был невольным отражением её внутренняго чувства, - я очень люблю музыку.

- А вы сами не музыкантша?

- Я много занималась музыкой, но не имею таланта и никогда больше не решилась петь.

- Но если вы любите музыку, то всегда стоит заниматься ею наедине, для себя; вот я довольствуюсь-же своим посредственным пением, - сказал с улыбкою Деронда; - посредственность всегда извинительна, если она не выдает себя за совершенство.

- Я не могу следовать вашему примеру, - ответила Гвендолина прежним искусственно-веселым тоном. - По моему, посредственность навевает только скуку, а скука - главный недостаток жизни. Несмотря на ваше порицание, я готова одобрять рулетку; она, по краней мере, убежище от скуки.

- Я не признаю справедливости вашего довода. Скука - не есть свойство окружающого, а недостаток, лежащий в нас самих. Иначе никто никогда не находил-бы интереса в жизни, а ведь многие его находят.

- Понимаю, - ответила Гвендолина с улыбкой: - вы полагаете, что находя недостатки в других, я только выказываю свои собственные. А вы никогда не бываете недовольны окружающим?

- Бываю: когда я не в духе.

- И вы ненавидите людей, когда они стоят вам поперек дороги, когда их выигрыш - ваш проигрыш? Ведь это ваши-же слова.

- Мы часто не намеренно становимся поперек дороги друг другу. Глупо за это ненавидеть людей.

- Но если они причиняют вам зло, а легко могли-бы этого не делать? - сказала Гвендолина с таким жаром, который казался странным в светском разговоре.

- Я все-же предпочел-бы свое положение, - ответил Деронда после минутного, грустного размышления о необыкновенном выборе Гвендолиной предметов для беседы.

- В этом, я полагаю, вы правы, - ответила Гвендолина, неожиданно разсмеявшись, несмотря на его серьезный, задумчивый тон.

С этими словами она отошла от него и присоединилась к группе гостей у фортепьяно. Деронда оглянулся, отыскивая глазами Грандкорта и желая убедиться следит-ли он за своей молодой женой. Но убедиться в этом было очень трудно, так-как Грандкорт имел особую манеру незаметно следить своими длинными, узкими глазами за тем, что его интересовало, и в этом искусстве его не мог-бы превзойти никакой зверь, караулящий свою жертву. Теперь он спокойно сидел в кресле, слушая бесконечный рассказ м-ра Вандернута, но очень хорошо знал, где в настоящую минуту была его жена и как она себя ведет. Был-ли он ревнивым мужем? Деронда считал это очень вероятным, хотя не имел никакого основания для подобной догадки, но мысль, что жена несчастлива, естественно приводит к предположениям о характере и поведении мужа. Таким образом, к его собственному удивлению, Деронда в этот вечер очень долго размышлял о блестящей молодой чете. Благодаря особенностям его характера, он был очень заинтересован предъидущими столкновениями с Гвендолиной, а очевидное доверие и мольба о помощи, с которыми она безмолвно обращалась теперь к нему, не льстили его самолюбие, а возбуждали в нем теплое участие.

"Но, - думал он, бросая еврейскую грамматику, которую начал изучать из какого-то странного желания угодить Мардохею, и ложась спать, - я не могу ей ничем помочь, и никто ей не поможет, если она уже сознала свою ошибку. К сожалению, она совершенно далека от тех идей, которые могли-бы ей служить поддержкой. Какую грустную картину представляет это бедное создание, которому постыл весь свет, несмотря на её искусственные улыбки и гордую осанку! Но разве я ее знаю? Может быть в ней сидит демон, который не уступит самому худшему из мужей? Во всяком случае, она - очень дурно воспитанная светская женщина и, вероятно, кокетка".

К этому последнему заключению, хотя и не вполне доверяя его безошибочности, Деронда пришел из осторожности, вспомнив насмешливое предостережение сэра Гюго, и решился не рисковать более разговором наедине с Гвендолиной. Он был способен сдержать данное себе слово, но никогда мужчина не может решить вперед чего-бы то ни было, касающагося женщины, особенно такой, как Гвендолина, натура которой представляла удивительную смесь гордой сдержанности и легкомысленной смелости, страха и вызывающого мужества. Никакой эпитет не подходил к ней так мало, как "кокетка". Она любила, чтоб ей покланялись, и верила в свою чарующую силу, но не обладала холодным искусством подчинять себе людей только ради их подчинения. Бедная Гвендолина теперь принуждена была отворачиваться от многих своих девичьих мечтаний, между прочим, и от гордой уверенности в своей силе, как больной ребенок отворачичивается от игрушек, которые ему надоели.

На другое утро, за завтраком, сэр Гюго весело сказал Гвендолине:

- Снег растаял, как-бы по мановению волшебного жезла; погода прекрасная, - не пойти-ли нам осмотреть конюшню и другие остатки старины?

- Да, пожалуйста, - ответила Гвендолина и прибавила, взглянув на мужа: - А ты хочешь видеть конюшню, Генлей?

Деронда впервые увидел, как муж и жена говорили между собою или смотрели друг на друга; их взаимное обращение показалось ему холодно-оффициальным, словно они исполняли возложенную на них обязанность; но обычная английская сдержанность могла служить достаточным объяснением этого странного обстоятельства, так-как Грандкорт, конечно, был лучшим выразителем национального типа.

- Кто еще желает отправиться с нами? - спросил сэр Гюго; - дамам лучше одеться потеплее. А ты, Дан, конечно, не отстанешь?

- Конечно, - ответил Деронда, зная, что отказ был-бы очень неприятен баронету.

- Значит мы все соберемся через полчаса в библиотеке - объявил громогласно гостеприимный хозяин.

Гвендолина оделась очень скоро и через десять минут вышла в соболях, шляпке с пером и миниатюрных толстых ботинках. Сбежав в библиотеку, она увидала, что там уже кто-то был: она именно на это и разсчитывала. Деронда стоял у окна спиною к ней и просматривал газету. Миниатюрные, хотя и толстые ботинки не могли произвести ни малейшого звука на бархатном ковре, гордость не дозволяла ей прибегнуть к искусственному кашлю а неожиданная застенчивость помешала ей прямо подойти к нему, хотя она жаждала с ним заговорить, и эта жажда заставила ее поспешить туалетом. Она всегда боялась его мнения о себе, но более всего в эту минуту, когда он с презрением мог думать о ней, как о торжествующей жене Грандкорта, будущей владелице роскошного дома, который мог-бы быть его наследием. В последнее время она намеренно преувеличивала удовольствие, приносимое ей чувством удовлетворенного самолюбия, но присутствие Деронды все портило. И тени кокетства не было в настроении её ума относительно и его; он казался ей совершенно особенным среди людей, не восторженным её поклонником подобно всем, а существом высшим, как-бы частью её совести. Но он не хотел взглянуть на нее, не хотел почувствовать, что она возле него. Бумага шелестила в его руках, голова то поднималась, то опускалась, следя за столбцами газеты, и он спокойно гладил рукою свою бороду, словно ей, Гвендолине, ничего от него не нужно было. А вскоре явится остальное общество, и тогда будет упущен единственный случай загладить в нем неприятное впечатление от её легкомысленного разговора накануне вечером. Ей было очень-очень грустно и лицо её ясно выражало это чувство, которое не могло найти облегчения в слезах.

Наконец Деронда бросил газету и обернулся.

- А, вы здесь! Мне надо надеть пальто, - сказал он поспешно и вышел из комнаты.

Такое поведение, конечно, было не извинительно и ему следовало, хотя-бы из простой вежливости сказать Гвендолине несколько слов. Впрочем эти слова не могли-бы иметь большого значения, так-как в дверях с ним встретились сэр Гюго и Грандкорт.

- Ты, кажется, нездорова, - сказал Грандкорт, идя прямо к Гвендолине и смотря пристально ей в глаза; - достаточно-ли ты здорова для прогулки.

- Да, я очень хотела-бы погулять, - сказала Гвендолина не двигаясь с места.

- Но мы могли-бы отложить осмотр дома до другого раза, а теперь только удовольствоваться прогулкой по двору, - заметил сэр Гюго.

- Ах, нет, - сказала Гвендолина решительным голосом, - пожалуйста, не будем этого откладывать.

Вскоре собралось остальное общество, состоявшее, кроме Деронды, из двух дам и двух джентльменов, и все отправились в путь. Гвендолина, совершенно пришла в себя, шла рядом с сэром Гюго, и, повидимому, слушала с одинаковым вниманием научные замечания Деронды об исторических памятниках и объяснения баронета, почему дом сохранял странную смесь старины и новейшей архитектуры. По дороге в молочную и кухню они осмотрели дом снаружи и остановились перед великолепной стрельчатой дверью, единственно сохранившимся историческим памятником в восточном фасаде.

- По-моему, - сказал сэр Гюго, - эта дверь гораздо интереснее среди этой позднейшей пристройки, чем если-б весь фасад был подделан под архитектурный стиль XIII столетия. Я ни за что не уничтожу ни одного старого камня, но считаю глупостью воспроизводить вновь старину. К тому-же где остановиться? И к чему делать везде амбразуры, когда не на что смотреть? Не правда-ли Грандкорт?

- Это глупость, - медленно процедил Грандкорт; - я ненавижу дураков, желающих возстановить в Англии католическия мессы.

- Да, да, вот до чего могут дойти романтики, если они будут логичны до конца, - сказал сэр Гюго глубоко-мысленным тоном.

- Нельзя осуждать известное направление только потому, что его можно довести до абсурда, - произнес Деронда; - Ничего на свете нельзя сделать хорошо, не предусмотрев сначала благоразумного предела, где следует остановиться.

- А, по-моему, карман самое лучшее правило для жизни, - заметил, сэр Гюго смеясь, - и при теперешней заработной плате ужасно дорого превращать новые пристройки в художественную подделку старины. Вот почему и не следует этого делать.

- А вы желали-бы, м-р Деронда, придерживаться старины, - спросила Гвендолина, отставая немного от сэра Гюго и Грандкорта.

- Да, но только с выбором. Я не понимаю, почему мы в этом отношении не можем выбирать, что лучше, а непременно должны преклоняться перед новизной. Напротив, подражая нашим предкам, в чем нельзя их превзойти, мы развиваем в себе чувство привязанности, а это чувство - лучшая основа всего хорошого на свете.

- Но ценить их есть тоже своего рода привязанность, - ответил Деронда, улыбаясь её наивности. - Конечно, большая разница, живой-ли предмет или бездушный сосредоточивает на себе нашу привязанность, но когда это чувство искренне и глубоко, то всегда его предмет становится полу-реальным, полу-идеальным.

- Я, кажется, этого не пойму - сказала Гвендолина, надув губы, - я вообще не отличалась привязанностью к чемубы-то ни было, и, может быть, вы скажете, что я от этого и нахожу мало хорошого в жизни?

- Сказал-бы, если-б поверил вам на слово, - ответил Деронда серьезно.

В эту минуту сэр Гюго и Грандкорт обернулись и Гвендолина громко произнесла:

- Я никак не могу добиться от м-ра Деронды комплимента, а любопытно было-бы довести его до этого.

- Помилуйте - ответил сэр Гюго, взглянув на Деронду, - кто говорит комплименты молодой? Это напрасный труд. Она столько наслышалась любезностей от мужа, что ей все покажется приторным.

- Правда, - произнесла Гвендолина с улыбкой, кивая головой; - м-р Грандкорт победил мое сердце, блестящими комплиментами, и, если-бы хоть одно слово, оказалось в них сказанным не кстати, то он потерпел-бы неисправимое поражение.

- Слышите? - сказал баронет, взглянув на Грандкорта.

- Слышу, - ответил Грандкорт спокойно; - а сам думал, чорт знает как трудно выдержать свою роль.

Все это казалось сэру Гюго простой шуткой между мужем и женой, но Деронду грустно удивляли быстрые перемены в обращении Гвендолины, которая то детской откровенностью возбуждала к себе его сочувствие, то отталкивала от себя гордой скрытностью. Он старался избегать её и постоянно разговаривал с мисс Джульетой Фен, которая была одарена таким непривлекательным лицом, что несколько месяцев тому назад Гвендолина не считала даже возможным ее ревновать. Но теперь, осматривая кухню, часть старинного здания, сохранившуюся в неприкосновенности, она не могла вполне насладиться зрелищем темных углублений в каменных стенах и высоких сводов, под которыми звонко раздавались голоса, только потому, что Деронда занимался другими дамами. Ухаживание других кавалеров и объяснения сэра Гюго, только сердили ее, а, когда м-р Вандернут пустился в длинный рассказ о великолепной кухне лорда Блуфа, то она с сердцем воскликнула:

- Пожалуйста не заставляйте меня осмотреть две кухни; достаточно жарко и в одной. Я решительно не могу здесь оставаться..

С этими словами она поспешно вышла на двор, где уже стоял Грандкорт.

- Я все спрашивал себя, долго-ли ты останешься в этом пекле? - сказал он.

- Да, в шубе было немножко жарко, - сказала Гвендолина, оборачиваясь, чтоб посмотреть, приближаются-ли остальные.

Когда все снова сошлись, то направились к конюшням, которые, уже давно, быть может, со времен религиозных междоусобных войн, устроены были в великолепной старинной церкви и представляли поразительную картину при тусклом свете зимняго солнца. Каждая отдельная часовня под изящным сводом, была превращена в стойло, куда проникал через полу-заложенное кирпичем окно, с остатками цветных стекол, нежный свет, живописно отражавшийся на серых и темных спинах лошадей, на их спокойных, апатичных мордах, на клочках сена, торчавших из решеток и связках соломы, валявшихся по углам вымощенного пола, на угрюмо уцелевших вверху четырех ангелах и на величественном, остроконечном куполе, сохранившем свой золоченный блеск, несмотря на пыль и паутины.

- О, как это прекрасно! - воскликнула Гвендолина, забывая все под впечатлением минуты; - как это великолепно! Жаль только, что в каждом стойле нет по лошади. Я во сто раз лучше желала-бы иметь эти конюшни, чем райландския.

Не успела она произнести этих слов, как покраснела и взглянула на Деронду, который, войдя в конюшню, снял шляпу, точно находился в настоящей церкви. Ей показалось, что сэр Гюго сочтет очень неприличным её замечание, а Деронда почувствует к ней презрение, так-как с её стороны было в высшей степени неделикатным упоминать о желании владеть чем-бы то ни было в аббатстве. Она была так смущена, что даже не сумела, как всегда, скрыть это веселой шуткой, а отвернувшись, устремила глаза на купол. Если кто-нибудь из присутствующих заметил неожиданный румянец на её щеках, то конечно, не понял его причины, так-как румянец сам по себе не имеет определенного значения, а служит только выражением того или другого из двух противоположеых ощущений. Один Деронда частью отгадал тайное чувство, волновавшее её сердце, но, наблюдая за нею, он не замечал, что сам служил предметом наблюдения для других.

- А вы снимаете шляпу перед лошадьми? - спросил Грандкорт с иронией.

- Отчего-же нет, - ответил Деронда, надевая шляпу, которую он снял чисто-механически.

- Дело в том, - сказал баронет, выходя из конюшни, - что держать хороших лошадей теперь дорого и я очень рад, что отучил себя от этой страсти.

- Что-же делать? - ответил Грандкорт; - надо же ездить, а трястись на клячах - не езда.

Этот косвенный, дипломатический отзыв о конюшне сэра Гюго не требовал прямого ответа, и баронет, обращаясь ко всему обществу, сказал:

- Теперь мы пойдем в монастырский двор, прекрасно сохранившийся; право, кажется, что монахи гуляли в нем еще только вчера.

Гвендолина хотя и оправилась от смущения, но отстала от всех, разсматривая собачьи конуры. Грандкорт подождал ее и повелительно произнес:

- Ты-бы лучше подала мне руку.

Она исполнила его приказание и подала ему руку.

- Какая скука шляться так долго и еще без сигары, - прибавил он.

- Я думала, что тебе нравится эта прогулка.

- Нравится? Эта глупая болтовня? И к чему это сэр Гюго приглашает таких уродливых молодых девушек? Я, право, не понимаю, как фат Деронда может смотреть на...

- Отчего ты называешь его фатом? Ты его не любишь?

- Нет; мне не за что его не любить. Какое мне дело, что он фат! Если хочешь, я его опять приглашу в Дипло?

- Я не думаю, чтоб он приехал; он слишком умен и образован, чтоб интересоваться нами, - ответила Гвендолина, считая полезным дать почувствовать мужу, что были люди, которые могли смотреть на него свысока.

- Я никогда не видывал, чтоб ум или знание делали различие в людях, - заметил Грандкорт, - каждый человек - или порядочен, или нет, вот и все.

Всем было понятно, что молодые жаждали минутного tête-а-tête, и потому их оставили спокойно идти позади, пока все общество, войдя в сад, не остановилось перед старинной монастырской стеной, на том самом месте, где тринадцать лет тому назад Даниель Деронда впервые испытал в жизни горе. Это монастырское здание было выстроено из более твердого камня, чем церковь, и гораздо лучше сохранилось от безжалостного прикосновения времени. Оно представляло редкий образец монашеской обители на севере, с арками и колоннами, поражавшими своим нежноизваянным орнаментом на капителях, изображавшим собою листву. Оставив руку мужа, Гвендолина присоединилась к другим дамам, которым Деронда указывал на удивительную верность старинных ваятелей, в подражании природе.

- Трудно сказать, учит-ли природа любить искусство или искусство - природу, - сказал он; - по крайней мере, я еще ребенком научился по этим капителям находить наслаждение в созерцании настоящей листвы.

- Вы; уже вероятно, с закрытыми глазами сумеете указать каждую линию в этих стенах, - заметила Джульета Фен.

- Вы, должно быть, очень любите аббатство, - сказала мисс Фен наивно, не думая ни о чем; - обыкновенно подобные дома походят друг на друга, но этот особенно оригинален. Вероятно, вы никогда не будете так любить что-нибудь другое.

- О, он вечно живет в моих мыслях, - ответил Деронда спокойно; - для большинства людей дом, в котором они родились, составляет только драгоценнейшее воспоминание, и, быть может, тем лучше. Памяти не свойственно разочарование, и все её увлечения только служат к добру.

Гвендолина была уверена, что он говорил так из деликатности к ней и к Грандкорту, но, в сущности, считал ее презренной эгоисткой, которая радовалась тому, что наследство его отца должно было перейти к её мужу. Он, очевидно, избегал её и предпочитал разговаривать с другими, что, однако, было все-таки с его стороны не любезно. В подобном настроении, она, из гордости, более не заговаривала с ним и, осматривая длинный ряд портретов в галлерее над келиями, весело сыпала остроумными замечаниями, не обращаясь прямо к Деронде. Но под конец она очень утомилась от искусственной веселости, и, когда Грандкорт после прогулки пошел в биллиардную, Гвендолина удалилась в приготовленной для нея хорошенький будуар, где она на свободе могла предаться своему горю.

на себя, она только удивлялась как можно быть столь несчастной. Уверенность в своей силе, в своей способности повелевать всеми, которая до замужества поддерживалась в ней всеобщим подчинением её воле, теперь совершенно исчезла. В короткия семь недель, показавшияся ей пол-жизнью, муж захватил уж над нею власть, которой она не могла сопротивляться. Воля Гвендолины казалась непреложной среди её детских капризов, но это была воля существа, поддававшагося фантастическим страхам. Теперь-же она столкнулась с волей, которая, как змея, охватила все её существо, не боясь ни молнии, ни грома. Грандкорт, однако, действовал не без разсчета и с удивителной прозорливостью отгадал то душевное настроение Гвендолины, которое делало это гордое, энергичное существо безмолвным и безпомощным в его присутствии.

Она сожгла письмо Лидии Глашер, боясь, чтоб кто-нибудь его не прочел и упорно скрывала от Грандкорта настоящую причину её истерического припадка по приезде в Райрандс, объясняя это усталостью и волнениями свадьбы.

- Не спрашивайте меня, - сказала она, по необходимости прибегая ко лжи: - это ничего, это только следствие резкой перемены в жизни.

Но слова этого рокового письма отравили все её существо и постоянно вызывали перед, её глазами памятную сцену свидания с м-с Глашер. Она боялась более всего, чтоб Грандкорт не узнал, что она вышла за него замуж, зная все и нарушив данное слово. Все причины, которыми она прежде оправдывала свой брак, и все планы о лучшем обезпечении судьбы м-с Глашер и её детей, теперь оказались нелепыми. Она готова была перенести все, только чтоб завеса, скрывавшая её тайну от Грандкорта, не поднялась, предоставив ему право ежеминутно укорять ее. Со времени получения письма м-с Глашер, она стала особенно чувствовать над собою роковую власть мужа.

А муж, между тем, очень хорошо знал её тайну. Ему, правда, не было известно, что она нарушила данное ею слово, и к тому-же он не придал-бы большого значения этому обстоятельству, но он знал не только то, что ему передал Луш о свидании Гвендолины с м-с Глашер, но и ложность предлога, которым Гвендолина хотела скрыть настоящую причину своей истерики в день свадьбы. Он был убежден, что Лидия приложила к бриллиантам какую-нибудь записку, которая внушила Гвендолине непоборимое отвращение к нему и, вместе, с тем, страх обнаружить его. Он не чувствовал, подобно большинству людей на его месте, особого сожаления о том, что все его надежды на счастливый брак погибли с первого же дня: он хотел жениться на Гвендолине - и женился. Он не имел привычки раскаиваться в своих действиях и, к тому-же, зачем человеку, никогда не руководствовавшемуся в жизни чувством, непременно искать его у домашняго очага? Он сознавал, что условия его власти над женою изменились, но от этого самая власть еще более окрепла. Для него было совершенно ясно, что он женился не на наивном, смиренном ребенке, а на гордой, разумной девушке, которая, умея отличать большее зло от меньшого, никогда не сделала-бы глупости, отказавшись от столь желанных удобств её нового положения, а, если-б она нуждалась в напоминаниях о том, как ей следовало себя вести, то он всегда был на-стороже.

таким унижением, которое только могло еще более растравить её раны. Чем-бы ни сделался ей под конец муж, она решилась нести свое бремя так, чтоб никто не вздумал ее жалеть.

А она уже боялась Грандкорта, особенно в будущем. Далеко было теперь то время, когда она с легкомысленной гордостью молодой девушки тешила себя мыслью повелевать этим бездушным олицетворением приличия; её намеренное или невольное кокетство, которому охотно подчинядся Грандкорт во время сватовства, конечно, после свадьбы потеряло всю свою силу, и она стала сознавать, что он впредь будет делать все по-своему и что у нея нет средств ни побороть его волю, ни избегнуть его насилия.

Образцом отношений между ними служила сцена, после которой Гвендолина стала носить бриллианты, полученные от м-с Глашер. Однажды, за несколько дней до посещения аббатства, молодая чета была приглашена на обед в Бракеншоский замок. Гвендолина с самого начала дала себе слово никогда не носить этих бриллиантов, постоянно напоминавшим ей роковые проклятия Лидии.

Вся в белом с изумрудными звездами в ушах и на шее, Гвендолина сошла в кабинет мужа, чтоб показаться перед отъездом в замок. Она была в довольно веселом настроении духа, так-как на обеде лорда Бракеншо могла насладиться хоть внешним своим величием; так точно люди с разстроенными финансами любят бывать в обществе приятелей, преклоняющихся перед их бывшим богатством. Грандкорт стоял у камина и, увидав жену на пороге, устремил на нее свой холодный апатичный взгляд.

- Нравлюсь я тебе? - спросила она с улыбкой.

Гвендсъипа вздрогнула. Она предчувствовала, что история с бриллиантами не обойдется без борьбы, но решительно не знала, что могло последовать за странным ответом Грандкорта. Что, если он с презрением скажет "ты совсем мне не нравишься"? Дурно было уже то, что она втайне ненавидела его; но еще хуже было-бы, если-б он первый стал ее презирать открыто.

- Боже мой! - воскликнула она, не имея сил переносить тяжелого молчания. - Что-жь мне делать?

- Надеть бриллианты, - произнес Грандкорт, смотря ей прямо в глаза.

Гвендолина боялась выказать свое смущение, но чувствовала, что краска выдавала ее.

- Мне решительно все равно, что именно тебе кажется, - произнес тихим повелительным голосом; - я хочу, чтоб ты носила бриллианты.

- Скажи пожалуйста, почему ты не хочешь носить бриллиантов - спросил Грандкорт, не спуская с нея глаз.

Можно-ли было ей еще сопротивляться? Все, что она могла сказать, повредило-бы ей больше, чем безмолвное подчинение. Она медленно обернулась и пошла в свою уборную. Вынув бриллианты, она решила что Грандкорт, вероятно, знает о письме м-с Глашер. По его глазам ей показалось что он находил удовольствие ее мучить.

"Он любит, чтобы собаки и лошади дрожали перед ним, - думала она; - так будет и со мною; и я должна буду дрожать. Что мне остается делать? Не крикну-же я всему свету: пожалейте меня!"

Она хотела позвонить горничную, но дверь скрипнула, и вошел Грандкорт.

- Надо тебе пристегнуть бриллианты? - спросил он подходя к ней.

Она ничего не отвечала и спокойно стояла, пока он надевал ей бриллианты. Видно было, что он привык оказывать эту услугу другой.

"И вот для чего я ее ограбила", - с иронией подумала Гвендолина.

приличнее.

Этот супружеский совет подействовал на Гвендолину, и она блестяще разыграла свою роль. Только для нея одной бриллианты имели ядовитое жало, все другие восхищались её роскошным туалетом, а Грандкорт внутренно радовался, что она так чутко повинуется мундштуку, которым он ее взнуздал.

- Да, мама, я совершенно счастлива, - сказала Гвендолина, вернувшись в Дипло; - Райландский дом еще лучше и больше. Но не надо-ли вам денег?

- Разве ты не знаешь, что м-р Грандкорт в день вашей свадьбы написал мне письмо, - ответила м-с Давило; - я буду получать восемьсот ф. ст. в год. Он желает, чтоб я оставалась в Офендине, пока вы будете в Дипло. Но если-б можно было найти хорошенький котедж близь Райландса, то мы могли-бы жить там, не делая больших расходов, и я была-бы большую часть года ближе к тебе.

- Предоставим все это Грандкорту, мама.

что м-р Грандкорт желает иметь приличную тещу, и я должна поставить свой дом на приличную ногу. Неужели он ничего не сказал тебе об этом?

- Ничего. Он, вероятно, хотел, чтоб я узнала это от вас.

В сущности Гвендолина уже давно хотела узнать, что сделал Грандкорт для её матери, но никак не могла решиться спросить его об этом. Теперь-же она до того живо чувствовала, как много она была обязана ему, что не знала покоя, пока не сказала, находясь с ним наедине:

- Вы очень добры, обезпечив маму. Вы взяли на себя большую обузу, женившись на девушке, неимевшей ничего, кроме бедных родственников.

- Не мог-же я позволить ей жить хуже матери моего лесника, - ответил Грандкорт равнодушно, не вынимая изо рта сигары.

"По крайней мере он не скряга, - подумала Гвендолина, - и свадьба моя хоть маме принесла пользу".

Она часто сравнивала свое теперешнее положение с тем, что было-бы, если-б она не вышла за Грандкорта, и старалась уверить себя, что жизнь вообще никого не удовлетворяет и что она в последнем случае так-же горько раскаявалась-бы, как и теперь. Она мало-по-малу начинала понимать мрачное настроение своей матери и видела в нем результат обычной опытности замужней женщины. Она все еще намеревалась повести дело иначе, чем м-с Давило, но это иначе, забыться в сильных ощущениях, как она всегда забывала все на свете в бешеной скачке верхом. Она например, могла-бы пристраститься к игре, а в Лейброне она слыхала рассказы о многих светских женщинах, подверженных этой страсти. Потом, она могла находить удовольствие в светских успехах, в поклонении мужчин, в роскошных нарядах и экипажах, вообще в тысяче мелочей светской жизни. Но могла-ли она найти во всем этом удовольствие? Что-же касается до возможности разнообразить супружескую жизнь какими-нибудь романическими похождениями, о которых она имела понятие из французских романов, то светские любовники казались ей до того нелепыми, что могли возбудить в ней только отвращение.

Много безумного и преступного совершается на свете, не доставляя никакого удовольствия, но нельзя вперед мечтать о чем-нибудь, если не надеешься на какую-нибудь радость, а Гвендолина потеряла всякую способность надеяться или желать чего нибудь. Её уверенность в себе и в своей счастливой судьбе, совершенно исчезла; ею всецело овладело мрачное чувство страха и угрызения совести.

его взгляд на жизнь послужить ей орудием для защиты от ожидающей ее страшной кары? До сих пор она думала о всем окружающем ее, как о чем-то пошлом, избитом и неинтересном, Деронда-же впервые обратил на себя её внимание, чем-то новым, способным возбудить и в ней новое чувство.

"Как-бы я желала, чтобы он сам узнал обо мне, - думала она: что я не такая уж презренная, как он думает, что я только очень несчастна, и что я жажду сделаться, лучшей, если-бы это только было возможно!"

Таким образом, её взволнованные чувства превратили молодого человека, бывшого только несколькими годами старше её, в какое-то божество, которому она безусловно верила. Но подобная вера часто служит источником развития и для предмета, на которого она обращена; поэтому, быть может, идеальному поклонению Гвендолины суждено было сделаться развивающим началом для самого Деронды.