Даниэль Деронда.
Часть пятая. Мардохей.
Глава XXXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть пятая. Мардохей. Глава XXXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVI.

Возвращаясь с прогулки, Деронда шел рядом с м-ром Вандернутом. Этот словоохотливый холостяк завел разговор о Грандкорте.

- Какой полинялый, выцветший субъект этот Грандкорт, - сказал он; - впрочем, если он вам друг, то я беру свои слова назад.

- Помилуйте, нисколько.

- Я так и думал. Право, непонятно, откуда у него взялось чувство... Не мог-же он жениться, в самом деле, на этой молодой девушке без любви; хотя Луш и уверяет, что он женился из упрямства. Как-бы то ни было, но эта свадьба должна была ему стоить дорого.

- Я совсем не знаю его дел. У него, кажется, есть еще один дом?

- Как, вы разве не знаете?

- В Дипло? Конечно, знаю. Но ведь он нанял его только на год у сэра Гюго.

- Нет, в Гадсмире. Я убежден, что сэру Гюго это известно.

Деронда ничего не ответил, - хотя его любопытство было сильно затронуто: он видел, что м-р Вандернут сам все разскажет без всяких разспросов.

- Я знаю из самого верного источника, - продолжал Вандернут через минуту, - что в Гадсмире у него живет другая женщина, с четверыми детьми. Впродолжении более десяти лет она вертела им и, повидимому, вертит еще до сих пор. Она бросила мужа, который теперь уже умер, и следовала за Грандкортом повсюду. В свое время она была известной красавицей; потом ее все потеряли из виду. Но гнездо еще существует, птенчики продолжают жить в нем, и Грандкорт его посещает. Удивительно, что он не женился на ней, тем более, что старший мальчик его очень умен, и Грандкорт, говорят, может распорядиться своими поместьями, как хочет.

- Какое-же право он имел жениться на этой девушке? - спросил Деронда взволнованно: - она, конечно, ничего не знает об этом?

Но в глубине его души невольно родился вопрос: А может быть она об этом знает? Со времен своей ранней юности, когда он старался возсоздать сокровенную историю своего происхождения, он никогда с таким любопытством не подбирал вероятных объяснений чужим поступкам, как теперь в отношении свадьбы Гвендолины. Не знала-ли она о тайной связи Грандкорта и не было-ли это причиной её бегства в Лейброн? А потом, не заставила-ли ее побороть свое отвращение к Грандкорту её крайняя бедность? Он припоминал все, что она когда-нибудь говорила, и ему теперь ясно казалось, что в её словах явно проглядывало сознание нанесенного кому-то тяжелого удара. Его собственная история делала его особенно чутким ко всему, что вредило незаконным детям и их матерям. Не терзало-ли м-с Грандкорт, под её счастливою маской, тройное горе: разочарование, ревность и укоры совести? Он особенно останавливался на признаках последняго и готов был судить о ней снисходительно, пожалеть ее, извинить все её поступки. Он думал, что, нашел, наконец ключ к уяснению её характера.

Как мрачна должна быть жизнь юного существа, соединившого свои молодые надежды со старой и тяжелой тайной! Он понимал теперь, почему сэр Гюго никогда ни слова не говорил ему о м-с Глашер, история которой могла иметь много общого с его тайным происхождением. Гвендолина, вышедшая замуж за Грандкорта заранее зная об этой женщине и её детях и счастливая своим блестящим положением, стала-бы для него презренным, отвратительным существом: но Гвендолина, испытывающая укоры совести за разрушение чужого счастья, была вполне достойна его сочувствия. В этом случае она вполне разделяла его взгляд на некоторые трудности жизни, о которых женщины редко судят справедливо и человеколюбиво. Действительно, ничего не было легче для Гвендолины, как, руководствуясь многочисленными прецедентами, видеть в женитьбе Грандкорта вступление его на прямой путь нравственности, тогда-как м-с Глашер олицетворяла собою тот грех, от которого он отвернулся.

Деронда все более и более думал о Гвендолине, в особенности благодаря её необыкновенному обращению с ним. Интерес, который она в нем пробудила к себе, совершенно изменил свой характер: теперь он не считал ее бездушной кокеткой, старавшейся его увлечь и решился не избегать разговоров с нею.

Он отошел от м-ра Вандернута и, после получасового размышления о Гвендолине вспомнил, что она, вероятно, с другими дамами пила чай в гостиной. Это предположение было совершенно справедливо: Гвендолинй сначала не хотела сойти вниз раньше четырех часов, но вскоре пришла к тому заключению, что, оставаясь в своей комнате, она упускала случай видеть Деронду и говорить с ним. Поэтому она собралась с силами, напустила на себя веселый тон и, появившись в гостиной, постаралась быть со всеми любезной. Там были только одне дамы, и леди Нентрит забавляла их рассказом о приеме при дворе в 1819 году во времена регентства.

- Можно-ли мне войти? - спросил Деронда, показываясь в дверях; - или я должен отправиться к мужчинам, которые, вероятно, в биллиардной?

- Нет, пожалуйста, оставайтесь здесь, - крикнула леди Пентрит; - всем уже надоела моя болтовня; послушаем, что вы нам разскажете.

- Вы ставите меня в очень неловкое положение,--произнес Деронда, садясь рядом с леди Малинджер; - я думаю, что лучше всего воспользоваться этим случаем, чтоб объявить вам о моей певице, если леди Малинджер уже предупредила вас.

- Вы говорите о маленькой еврейке? Нет, я о ней не упоминала, потому что здесь, кажется, никто не нуждается в уроках пения.

моего университетского товарища; прежде она пела в Вене на сцене, а теперь хочет исключительно посвятить себя урокам.

- Много у нас таких певиц, - заметила леди Пентрит. - А что, уроки её стоят дешево или очень дорого? Дело в том, что то и другое одинаково заманчиво.

- Да, - сказал Деронда. - Но она удивительно поет. У нея прекрасная школа, и она поет так естественно, что каждому видно, что у нея врожденный талант.

- Зачем-же она оставила сцену? - спросила леди Пентрит; - я слишком стара, чтоб поверить добровольному отказу от блестящей карьеры.

- Её голос недостаточно силен для сцены, - сказал Деронда, смотря на м-с Реймонд; - но так он прямо восхитителен. Вы до сих пор довольствовалась моим пением, но услышав ее, будете смеяться над моим искусством. Она вероятно, не откажется петь в обществе и выступать в концертах.

- Я приглашу ее к себе, - произнесла леди Малинджер, - и вы все ее услышите. Я собираюсь взять ее в учительницы к своим дочерям.

- А, это другое дело! - заметила леди Пентрит; - я терпеть не могу благотворительной музыки.

- Но такие уроки - находка для всех, любящих музыку, - проговорил Деронда; - если-б вы слышали мисс Лапидус, - прибавил он, обращаясь к Гвендолине, - то, быть может, вы отказались-бы от своей решимости бросить пение.

- Напротив, моя решимость тогда только усилилась бы, - промолвила Гвендолина; - не могу-же я заставлять других наслаждаться моим посредственным пением.

- Я полагаю, что совершенство в чем-бы то ни было возбуждает желание ему подражать, - возразил Деронда; - вообще, совершенство увеличивает духовное богатство мира и придает силу людям.

- Но, если мы не можем ему подражать, то оно только еще более омрачает нашу жизнь, - промолвила Гвендолина.

- Это зависит от точки зрения на этот предмет, - сказал Деронда; - по моему, большей части из нас следует заниматься музыкой только для подготовления себя к тому высшему наслаждению, которое доставляют такие таланты, как мисс Лапидус.

- Она, должно быть, очень счастлива, - саркастически сказала Гвендолина, обращаясь к м-с Раймонд.

- Не знаю, мне надо собрать о ней больше сведений, чтоб положительно ответить на такой вопрос.

- Вероятно, неудача на сцене была для нея горьким разочарованием, - сочувственно заметила Джульета Фен.

- Во всяком случае, она уже не является теперь вовсем блеске своего таланта, - сказала леди Пентрит.

- Напротив, она еще не достигла зенита своего развития, - ответил Деронда; - ей только двадцать лет.

- И она к тому еще очень хорошенькая, - прибавила леди Малинджер, стараясь помочь Деронде; - у нея прекрасные манеры, и я только жалею о том, что она еврейка. Впрочем, для пения это ведь все равно.

- Ну, если у нея голос так слаб, что она не может кричать, - то я попрошу леди Клементину взять ее для моих девяти внучек, - промолвила леди Пентрит, - тогда я надеюсь, что она убедит их в необходимости петь тихо. На моему мнению, многим из теперешних молодых девушек следовало-бы учиться не петь.

В эту минуту в комнату вошел сэр Гюго, а за ним несколько других джентльменов, в том числе и Грандкорт.

- Что это вам рассказывает Деронда? - спросил баронет; - он пробрался к вам тайком, вероятно, для того, чтоб на свободе за вами ухаживать.

- Да; он хочет навязать нам какую-то хорошенькую певицу-еврейку, - ответила леди Пентрит, - уверяя, что она выше всех знаменитостей. Но ведь мы с вами слыхали Каталани во всем её блеске; нас не удивишь.

- Но я, как либерал, обязан признать, что и после Каталани, были великия певицы, - сказал сэр Гюго с усмешкой.

- А, вы моложе меня. Вы, вероятно, безумствовали по Алькаризи. Но она всех вас обманула и вышла замуж.

- Да, да, - заметил сэр Гюго,- нехорошо, что великия певицы выходят замуж прежде, чем у них пропадает голос. Их мужья просто разбойники.

С этими словами сэр Гюго повернулся и отошел на другой конец комнаты; Деронда также, видя, что его место занято другими, удалился в сторону. Но вскоре он заметил, что Гвендолина, которой, очевидно, надоели комплименты м-ра Вандернута, подошла к фортепиано и стала перебирать ноты. Деронде пришла в голову мысль не хочет ли она с ним поговорить и взять назад свои нелюбезные выражения насчет Миры.

- Вы, кажется, раскаиваетесь и хотели-бы что-нибудь сыграть или спеть?

- Я ничего не хочу, но, правда, я раскаиваюсь, - ответила Гвендолина тоном смирения.

- Можно узнать, в чем?

- Я желала-бы услышать мисс Лапидус и взять у нея несколько уроков, с целью признать её совершенство и свою посредственность, - ответила Гвендолина со светлой улыбкой.

- Я, действительно, буду очень рад, если вы ее увидите и услышите, - сказал Деронда с такою-же улыбкой.

- Не правда-ли, она совершенство во всем, не только в музыке, да?

- Не могу поручиться, так-как я ее очень мало знаю, но до сих пор не видал в ней ничего дурного. Она была несчастна с самого детства и выросла в самой грустной обстановке. Но, увидев ее, я уверен, вы бы признали, что никакое блестящее воспитание не могло-бы придать ей больше изящества и прелести.

- Какие-же несчастья она встречала на своем пути?

- Определенно не знаю, но она находилась в таком отчаянии, что уже готова была броситься в воду.

- Что-же ей помешало? - поспешно спросила Гвендолина, взглянув на Деронду.

- Какой-то внутренний голос сказал ей, что она должна жить, - ответил он спокойно; - она очень набожна и согласна перенести все, что представляется ей долгом.

- Таких людей нечего жалеть, - произнесла Гвендолина с нетерпением: - я не сочувствую женщинам, которые всегда поступают хорошо. Я не верю их страданиям.

- Правда, сознание сделанного зла - чувство более глубокое, более горькое. Мы, грешные люди, не можем вполне сочувствовать безгрешным.

по вашему мнению, дурное.

- Это зависело-бы от того, как она сама смотрит на свой проступок.

- Вас удовлетворило-бы только её бесконечное отчаяние! - сказала с жаром Гвендолина.

- Об удовлетворении тут не может быть речи; я был-бы преисполнен грусти. Это не пустые слова; я не хочу этим сказать, что совершенство не возбуждает в нем восхищения, но человек, незаслуживающий никакого сострадания внушает горькое сочувствие, когда его действия породили в нем укоры совести. Люди развиваются различно; некоторые прозревают только благодаря тяжелым ударам, которые они сами наносят себе своим поведением. Во время подобных страданий мы испытываем к ним больше сочувствия, чем к самодовольным, никогда незаблуждающимся существам.

Говоря это, Деронда забыл обо всем, кроме подозреваемых страданий Гвендолины, и в его голосе и глазах ясно выразилось самое теплое участие.

- Вы уговариваете м-с Грандкорт спеть нам что-нибудь, Дан? - спросил сэр Гюго, подходя к ним и положив руку на плечо Деронды.

- Я никак не могу решиться на это, - ответила Гвендолина, вставая.

За сэром Гюго подошло еще несколько человек, и в этот день уже не представилось более случая Деронде и Гвендолине поговорить наедине.

На следующий вечер был канун нового года, и в портретной галлерее, над старинными монастырскими келиями, предполагалось устроить ежегодный бал, даваемый баронетом для своих фермеров, а среди толпы и общей суматохи всегда удобно уединиться. Одеваясь к балу, Гвендолина хотела, в воспоминание о Лейброне, надеть на шею только бирюзовое ожерелье, но она боялась оскорбить мужа, не явившись на подобное торжество во всем своем блеске, и потому надела памятное ожерелье в виде браслета, обернув его три раза вокруг кисти.

Бал накануне нового года в аббатстве представлял живописную картину и, насколько возможно, возсоздавал старину, согласно семейным преданиям. Пол монастырской галлереи был устлан красным ковром; в противоположных её концах и вокруг окон были устроены открытые павильоны из цветов и тропических растений. В числе, приглашенных, кроме фермеров, были и соседние сквайры, так что будущие обладатели королевского и аббатского Топинга могли увидеть здесь в самом приятном освещении свою будущую славу и все местное величие. Сэр Гюго был уверен, что Грандкорта польстит приглашение на это семейное торжество, и вместе с, тем надеялся, что, видя его сияющую здоровьем и благоденствием фигуру, Грандкорт предпочтет получить тотчас значительную сумму денег, чем ожидать наследства после его смерти.

Все присутствующие, до последней дочери самого бедного фермера, знали, что они увидят наследника сэра Гюго, с его молодой женой, так-как, по слухам, всегдашния холодные отношения между баронетом и Грандкортом превратились в тесную дружбу. Гвендолина, открывая бал вместе с сэром Гюго, привлекала к себе все взоры, и, если-бы год тому назад она с помощью какого-нибудь волшебного зеркала, увидела себя в подобном положении, то сочла-бы себя вполне счастливой. Теперь-же она удивлялась, как могла чувствовать так мало удовольствия от величия и блеска, среди которых она очутилась после скучной девичьей жизни и ожидавшей ее мрачной будущности. Однако, она держала себя с таким достоинством, что все женщины ей завидовали. Если-б она родилась дочерью герцога или даже короля, она не могла-бы более просто и естественно принимать всеобщее поклонение. Бедная Гвендолина! она мало-по-малу научилась переносить свой роковой проигрыш в великой жизненной игре с совершенным спокойствием и невозмутимым самообладанием...

Вторая пара, следовавшая за сэром Гюго и Гвендолиной, также заслуживала внимания по разительному контрасту между кавалером и дамой - старой, седой леди Пентрит и юным, блестящим Даниелем Дерондой, который казался только-что распустившимся, свежим цветком подле серого лишайника. Третья пара состояла из Грандкорта и леди Малинджер; первый, являясь как всегда, врожденным джентльменом, мог-бы, по мнению всех присутствующих, иметь более свежий цвет лица, больше волос на голове и больше жизненности в глазах, а последняя - своим добрым простым лицом и нежно смотревшими на всех голубыми глазами возбуждала в окружающих только сожаление о том, что она не подарила мужу красивого, молодого наследника.

Только три стороны древней, четырехугольной галлереи отведены были под бальную залу, а четвертая представляла закрытый корридор; в одном конце танцовали, в другом - был приготовлен ужин, а посредине была устроена блестяще освещенная гостиная с роскошной мягкой мебелью.

В середине бала Гвендолина удалилась с мужем в этот импровизированный будуар; они не разговаривали между собою; она молча полулежала в кресле, а он стоял подле, прислонившись к стене. Увидав это издали, Деронда подошел к Гвендолине, с которой он почти не промолвил ни слова со времени разговора у фортепиано. Он так добросовестно во весь вечер исполнял свою обязанность относительно гостей, танцуя до упаду, что считал себя вправе немножко отдохнуть. Присутствие Грандкорта нисколько не могло уменьшить удовольствия разговаривать с Гвендолиной, а, напротив, избавляло его от неловкого tête à tête. При виде приближающагося Деронды, лицо Гвендолины просияло, и она с улыбкою приподнялась. Грандкорт уже давно ворчал на скуку и предлагал незаметно уйти в свои комнаты, но она все отказывалась, хотя ею уже овладело сожаление о том, что она даром надела памятное ожерелье: Наконец-то Деронда обратил на нее внимание.

- Вы больше не танцуете? - спросил ои".

- Нет; я уверена, что вы этому очень рады, - весело ответила Гвендолина, - иначе вы были-бы принуждены предложить мне свои услуги, а, кажется, вы уже вволю наплясались.

- Я этого не отрицаю, если вы, с своей стороны, также устали от танцев, - ответил Деронда.

- Но все-же окажите мне услугу, хотя и в другом роде: подайте мне стакан воды.

Чтоб исполнить желание Гвендолины, Деронде надо было сделать только несколько шагов. Молодая женщина была завернута в легкое белое Sortie de bal, так что руки её были закрыты; но когда Деронда возвратился со стаканом воды, она сняла перчатку с правой руки, взяла стакан и, поднеся его ко рту, открыла бирюзовое ожерелье, обвивавшее её кист. Грандкорт это заметил, и от него также не ускользнуло, что Деронда устремил на странный браслет пристальный взгляд.

- Что это за гадость у тебя на руке? - спросил он.

- Старинное ожерелье, которое я очень люблю, - ответила Гвендолина спокойно; я его раз потеряла, и мне его кто-то нашел.

- Посмотрите в окно, как великолепно луна освещает колонны галлереи.

- Я очень желала-бы посмотреть на эту картину, - сказала Гвендолина, смотря на мужа; ты пойдешь?

- Нет, Деронда тебя проводит, - ответил он, не сводя с нея глаз, и медленно удалился.

Это обидное равнодушие оскорбило Гвендолину, и на лице её выразилось минутное негодование. Деронда также вспыхнул за нее, но чувствуя, что лучше всего не показывать ей и тени сострадания, поспешно сказал:

- Позвольте мне предложить вам руку.

Ему казалось, что он совершенно понимал, зачем она надела памятное ожерелье: она хотела ему сказать, что смиренно принимает его упрек и нисколько на него не сердится. С своей стороны, Гвендолина, идя с ним по зале, сознавала, что только-что происшедшая сцена с мужем давала ей еще больше права на совершенную откровенность с Дерондой. Однако, она не промолвила ни слова и, дойдя до окна, выходившого на монастырский двор, живописно освещенный луною, выпустила его руку и прильнула лбом к стеклу. Деронда отошел немного в сторону чувствуя, что в эту минуту простой светский разговор был-бы не кстати.

- Если-бы я теперь снова начала играть в рулетку и вторично потеряла-бы ожерелье, что-бы вы обо мне подумали? - спросила она наконец.

- Я был-бы о вас худшого мнения, чем теперь.

- Вы совершенно ошибаетесь; вы не хотели, чтобы я играла в рулетку и воспользовалась моим выигрышем, но я поступила гораздо хуже.

- Я, может быть, понимаю, что вы хотите сказать; во всяком случае, понимаю испытываемые вами угрызения совести, - ответил Деронда, пугаясь неожиданной откровенности Гвендолины, всегда столь скрытной.

- Что-бы вы сделали, если-б находились на моем месте и были так-же несчастны, чувствуя, что поступили дурно и опасаясь возмездия? - продолжала Гвендолина, как-бы торопясь высказать все, что у нея было на душе.

- Нельзя помочь горю одним известным поступком, - ответил Деронда решительно.

- Что? - поспешно спросила Гвендолина, поворачивая к нему голову и смотря прямо на него.

Он, в свою очередь, устремил на нее взгляд, который ей показался слишком строгим, но он чувствовал что в эту минуту не следовало быть нежным, а нужно было прямо высказывать свое мнение, как-бы оно ни было сурово.

- Я хочу сказать, - продолжал он, - что многое может вам помочь переносить ваше горе. Подумайте, сколько людей подвержены подобной-же участи!

Она отвернулась, снова прильнула лбом к окну и промолвила с нетерпением:

- Вы должны мне сказать, что думать и что делать, иначе - зачем вы вмешались в мою жизнь и помешали мне играть? Если-б я продолжала игру, то, может быть, снова выиграла-бы, и, увлекшись этой страстью, не думала-бы ни о чем другом. Вы этого не захотели. Отчего-же я не могу делать того, что желаю? Другие, ведь, так поступают и не терзаются!

Слова бедной Гвендолины не имели определенного, ясного смысла, а выражали только сильное раздражение.

- Я не верю, чтоб вы могли когда-нибудь хладнокровно переносить зло, - сказал Дероида с чувством; - если-бы, действительно, низость и жестокость спасали человека от страданий, то какое значение это могло-бы иметь для людей, которые не в состоянии быть жестокими и низкими? Идиоты не знают нравственных страданий, но вы ведь не идиотка. Некоторые причиняют зло другим без малейшого сожаления; но я уверен, что вы не могли-бы сделать зла кому-бы то ни было без тяжелых угрызений совести.

- Скажите-же, что мне, делать?

что есть лучшого в области мысли и человеческой деятельности.

Гвендолина молчала минуты две и, взглянув на него, сказала:

- Вы считаете меня эгоисткой и невеждой?

- Вы не будете более эгоистичны и невежественны, - произнес он твердо, после непродолжительного молчания и не сводя с нея глаз.

Она не опустила головы, не отвернулась, а в лице её неожиданно произошла та перемена, которая придает какое-то детское выражение взрослому человеку, когда он вдруг теряет самообладание.

- Пойдемте назад, - нежно сказал Деронда, подавая ей руку.

Она молча повиновалась и, возвратясь к Грандкорту, сказала:

- Теперь я согласна уйти с бала; м-р Деронда извинится за нас перед леди Малинджер.

- Конечно, - прибавил Деронда; - лорд и леди Пентрит уже давно удалились.

Грандкорт, не говоря ни слова, подал руку жене и кивнул головою Деронде, а Гвендолина, также слегка поклонившись ему, промолвила:

- Благодарю вас.

Молча прошли они всю галлерею и корридоры, которые вели в отведенные им комнаты; остановившись в будуаре, Грандкорт затворил за собою дверь, и бросившись в кресло, повелительным тоном сказал:

- Сядь!

Гвендолина предчувствовала неприятную сцену и немедленно села на ближайший стул.

- Сделай одолжение, не веди себя вперед, как сумасшедшая, - проговорил он, смотря ей прямо в глаза.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросила Гвендолина.

- У тебя, вероятно, с Дерондой было какое-нибудь тайное соглашение насчет этого дрянного ожерелья. Если ты имеешь что-нибудь ему сказать, то говори прямо, а не прибегай к телеграфу, который могут заметить и другие. Это глупо и неприлично.

- Если хочешь, ты можешь узнать всю историю этого ожерелья, - ответила Гвендолина, в душе которой оскорбленная гордость и гнев взяли верх над страхом.

- Я ничего не хочу знать. Скрывай от меня все, что угодно. Что я захочу, я узнаю без тебя. Только сделай одолжение, веди себя, как подобает моей жене, и не выставляй себя дуракам на показ.

- Ты не хочешь, чтоб я говорила с м-ром Дерондой?

- Мне решительно все равно, с кем ты говоришь: с Дерондой или с другим фатом. Ты можешь беседовать с ним сколько хочешь. Он никогда не займет моего места. Ты моя жена и будешь прилично вести себя в отношении меня и всего света, или убирайся к чорту!

- Ты надела эту дрянь и спрятала ее от меня до той минуты, когда вздумала показать ее Деронде. Только дураки прибегают к языку знаков, думая, что их никто не понимает. Ты не должна себя компрометировать. Веди себя прилично. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Грандкорт не спускал с нея глаз. Она стояла безмолвно. Она не смела отвечать на его дерзкие советы горькими упреками. Она сама более всего боялась-бы скомпрометировать себя и разыграть какую-нибудь глупую роль. Не стоило рассказывать ему, что Деронда также упрекал ее, и еще более строгим образом. В словах Грандкорта выражалась не ревность, а презрение. Он был убежден в своей силе над нею.

Но почему ей не возстать против него и не вызвать на бой? Она жаждала этого всеми фибрами своей души. Она сидела в блестящем, бальном наряде, бледная, безпомощная, а он, казалось, тешился своим превосходством над ней. Она не могла даже выразить жалобу или разразиться громким воплем, как делала это до замужества. Его презрение привело ее в какое-то отупение.

- Позвать горничную? - спросил он после продолжительного молчания.

Она кивнула головой; он позвонил и ушел в свою уборную.

В глубине своего сердца Гвендолина повторяла роковые слова; "зло, причиненное вами мне, будет вашим проклятием", а когда дверь затворилась за Грандкортом, и слезы выступали на её главах, она тихо промолвила, обращаясь к кому-то:

- Зачем ты мстишь мне, а не ему?!

Однако, она не долго предавалась отчаянию и, вытерев платком глаза, постаралась удержаться от дальнейших рыданий.

На следующий день Гвендолина, оправившись от тяжелого впечатления вчерашней сцены с мужем, решилась воспользоваться его презрительным разрешением и поговорить с Дерондой; но впродолжение целого дня она не могла, найти для этого удобного случая, а прибегать к различным хитростям - противоречило её гордости. Так прошел день, а на другой, в три часа дня, она должна была уехать с мужем домой. Последнее утро было посвящено Грандкортом поездке с сэром Гюго в королевский Топинг. Остальные мужчины отправились на охоту, а дамы с лордом Пентритом и м-ром Вандернутом пошли на птичий двор. Хотя этот план был составлен при Деронде, но он не принял участия в прогулке. Выведенная из себя, Гвендолина как-то инстинктивно отстала по дороге от общества и почти бегом пустилась домой. Она прямо направилась в библиотеку, где Деронда, по просьбе сэра Гюго, писал письма к его избирателям. Тихонько отворив дверь и незаметно войдя в комнату, она подождала, пока он окончил начатое письмо, и тихо произнесла:

- М-р Деронда!

Он вскочил и в изумлении оттолкнул от себя кресло.

- Я дурно сделала, что пришла?

- Я думал, что вы гуляете, - ответил Деронда.

- Я вернулась.

- Если вы намерены снова пойти, то я теперь могу отправиться вместе с вами.

- Нет, я хочу вам кое-что сказать и не могу тут долго оставаться, - произнесла Гвендолина поспешно и, облокотясь на спинку отодвинутого им кресла, промолвила: - действительно, я не могу заглушить в себе укоров совести за причиненное другим зло. Вот почему я сказала, что я поступила хуже, чем если-бы стала снова играть в рулетку. Этого изменить нельзя. Я тяжело наказана и только умоляю вас научить меня, что делать. Как-бы вы поступили, что-бы вы чувствовали на моем месте?

Её слова были тем трогательнее, что она торопилась говорить и не прибегала ни к каким уверткам, а прямо шла к цели.

- Я чувствовал-бы почти то-же, что и вы: безнадежное горе.

- Но что-бы вы старались сделать? - с жаром спросила Гвендолняа.

- Я устроил-бы свою жизнь так, чтоб по-возможности загладить совершенный грех и старался-бы удержать себя от новых подобных-же поступков.

Он не мог ответить тотчас и долго боролся между чувством участия к Гвендолине и сочувствием к тем, которым она причинила столько зла.

- Самое горькое, - сказал он, наконец, - это нести бремя своих дурных поступков, но, если-бы вы подчинялись этому испытанию как какому-нибудь недугу, и постарались бы воспользоваться неизбежным злом для торжества добра, то, быть может, вы достигли-бы благих результатов. Было много примеров, что заблуждающиеся люди, подстрекаемые укорами совести, приносили большую пользу своей возвышенной деятельностью. Сознание, что мы испортили одну жизнь, может побудить нас стараться спасти других от той-же участи.

- Но вы никому не причинили зла и не испортили ни чьей жизни, - поспешно произнесла Гвендолина; - другие вредили вам и портили вашу жизнь.

Деронда слегка покраснел, но тотчас-же ответил:

- Я полагаю, что, глубоко страдая за себя, мы кончаем тем, что так-же пламенно сочувствуем страданиям других. Вы меня понимаете?

- Да, кажется. Но вы правы: я эгоистка. Я никогда не думала о чувствах и страданиях других, кроме моей матери. Но что-же мне делать? Я должна с утра до вечера делать то, что другие. Я стараюсь казаться счастливой и мне все опостылело, все опротивело, - прибавила она, с отвращением махнув рукою; - вы говорите, что я невежественна, но к чему стараться знать больше, когда жизнь не стоит подобных усилий?

- А для того, чтобы жизнь получила в ваших глазах большую цену, - ответил Деронда напряженно-суровым тоном, в котором он видел лучшее средство для своей безопасности. - Большее знание научило-бы вас интересоваться всем миром, вне тесных пределов своей личной драмы. Роковое проклятие, тяготеющее над вашей жизнью и над жизнью многих других, заключается в том, что все ваши чувства и мысли сосредоточены на маленьком кружке личных интересов, все остальное в мире вас не занимает и не возбуждает вашего сочувствия. Скажите откровенно, есть-ли какое нибудь умственное занятие, которое имело-бы для вас интерес?

Деронда остановился; Гвендолина, пораженная как-бы электрическим током, лихорадочно следила за каждым его словом, но ничего не ответила.

- Я возьму для примера музыку, - продолжал Деронда с еще большим жаром; - вы не хотите ею заниматься, потому что она не может удовлетворить вашей эгоистической жажде чужих похвал. Никакая земля, никакое небо не могут удовлетворить человека, душа которого окаменела. Всякое новое явление вы заклеймили-бы своим безжизненным, безчувственным отношением. Для вас, как и для многих других, единственное убежище от горя - это высшая духовная жизнь, которая обнимает все, что выходит из области животных страстей и личного эгоизма. Эта высшая жизнь доступна некоторым по врожденному влечению сердца, но для нас, которые должны с борьбою развивать свой ум, она достигается только путем знания.

Слова Деронды звучали сурово; но это происходило. не от строгого отношения его к Гвендолине, а от привычки постоянной внутренней аргументации против самого себя. Этот тон действовал на Гвендолину лучше, чем самое нежное утешение. Ничто не имеет такого растлевающого влияния на человека, как апатичная жалоба на судьбу; самоосуждение-же составляет уже некоторую деятельность ума.

- Я буду стараться, - промолвила Гвендолина смиренно; - вы сказали, что привязанность лучше всего; но я ни к кому не привязана, кроме матери. Я желала-бы иметь ее при себ но это невозможно. Я так переменилась за короткое время, что, кажется, начинаю жалеть свое прошлое.

- Смотрите на ваше теперешнее страдание, как на искус перед вступлением на более чистый путь, - сказал Деронда гораздо нежнее; - вы теперь сознаете, что есть многое на свете вне пределов вашего личного я; вы начинаете понимать, как ваша жизнь отражается на жизни других и их жизнь на вашей. Во всяком случае, вы, вероятно, не избегли-бы этого мучительного процесса в той или иной форме.

- Превратите этот страх в орудие спасения, - ответил Деронда поспешно;--сосредоточьте этот страх на мысли увеличить укоры совести, столь горькие для вас. Думая постоянно об одном, мы можем постепенно изменить направление инстинктивного страха, овладевшого всем нашим существом. Всякое наше чувство подвержено законам развития, как физического, так и нравственного. Воспользуйтесь этим страхом, как орудием для вашего спасения!

Деронда говорил все с большим и большим одушевлением, как-бы видя в своих словах надежду, хотя и слабую, на спасение Гвендолины от ожидавшей ее роковой опасности.

- Да, я вас понимаю, - произнесла она дрожащим голосом, не глядя на него; - но что-же я могу сделать, если во мне берут верх... злоба и ненависть? Если настанет минута, когда я не буду в силах...

Она остановилась и взглянула на Деронду. Лицо его выражало мучительное сострадание, точно он видел, как она на его глазах утопает, а руки его и ноги были связаны.

горе, обратилась к вам? Ведь вы сами первые обратили на меня внимание, - прибавила она с грустной улыбкой.

- Я буду счастлив, если мои слова удержат вас от большого зла, - ответил Деронда с жаром;--иначе я буду в отчаянии.

- Нет, нет, я до этого не дойду. Я могу, я должна сделаться лучшей, узнав вас.

На лестнице она встретила сэра Гюго, который шел в библиотеку один, без Грандкорта. В дверях он остановился, увидав Деронду, на лице которого ясно выражались следы только-что происшедшей сцены.

- Да, - ответил Дероида, продолжая разбирать бумаги на столе.

- А другие где?

- Она оставила их в саду.

- Я надеюсь, что ты не станешь играть с огнем, Дан, - сказал сэр Гюго после непродолжительного молчания; - ты меня понимаешь?..

- Тем лучше, - сказал сэр Гюго, пристально глядя на молодого человека; - а все таки берегись, не скрыта-ли тут какая-нибудь пороховая мина?