Даниэль Деронда.
Часть пятая. Мардохей.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть пятая. Мардохей. Глава XXXVII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.

Несмотря на желание Деронды поскорее вернуться в Лондон, отчасти из безпокойства о Мире, отчасти из желания подробнее узнать таинственную личность Мардохея, он не мог уехать из аббатства прежде, чем сэр Гюго, который отправился немного раньше, чтоб приготовиться к открытию парламентской сессии.

Деронда остановился в доме баронета, зная, что его частная квартира занята Гансом Мейриком. Он надеялся найти там все вверх дном, но на деле оказалось совсем не то, что он ожидал. Прежде всего, он с веселой улыбкой заглянул в свою гостиную, превращенную в мастерскую, заваленную различными рисунками и художественными предметами, привезенными из Рима. Окна были наполовину затянуты зеленой материей и белокурый Ганс царил в этом художественном безпорядке, как демон. Волосы его были несколько длиннее прежнего, а лицо так-же оживленно и голос так-же громок, как всегда. Их дружба, со времени выхода из университета, поддерживалась не только постоянной перепиской, но и более или менее продолжительными свиданиями за-границей и в Англии, так что первоначальные отношения между ними - неограниченного доверия с одной стороны и покровительственного снисхождения с другой - укреплялись все более и более.

- Я знал, что ты захочешь взглянуть на мои рисунки и древности, поэтому я и разложил их здесь, - сказал Ганс после первых теплых приветствий; - я нашел две комнаты в Чельси, в ста шагах от матери, и вскоре переберусь туда. Я жду только, чтоб окончили кое-какие переделки, но, ты видишь, я уже здесь принялся за работу. Ты не можешь себе представить, какой я буду великий художник! Искра безсмертия зародилась во мне вдруг.

- Уж не чахотка-ли скорее? - спросил Деронда со смехом и, подойдя к столу, начал разсматривать пять набросанных эскизов одного и того-же лица.

Он довольно долго смотрел на них, но не сказал ни слова. Ганс также молчал и, взяв палитру, стал водить кистью по полотну, стоявшему на мольберте.

- Как ты их находишь? - спросил он наконец.

- Лицо en face слишком массивно, но другия - очень похожи, - ответил Деронда, необычайно холодно.

- Нет, нисколько не массивно; это всегда так кажется при неожиданном переходе от профилям en face, - решительно проговорил Ганс. - Впрочем, я несколько увеличил лицо для Вероники. Я пишу целую серию картин из истории Вероники; посмотри: вот уже готовые эскизы. В первой картине Вероника умоляет Флора помиловать её народ; во второй она стоит подле Агриппы, уговаривая своих соплеменников-евреев не продолжать безполезного сопротивления.

- Ноги Агриппы никуда не годятся, - перебил его Деронда.

- Нет, ноги очень реальны, - ответил Ганс; общественные деятели часто бывают не тверды на ногах... Но оставим это. В третьей картине Вероника радуется известию, что Веспасиан объявлен императором, а её любовник, Тит, его наследником; она уже видит себя будущей императрицей.

- Ты это напиши над её головой, а то никто не поймет, - снова перебил его Деронда.

- Тем лучше; публика будет сама чувствовать свое невежество, а это - чудный эстетический эффект. В четвертой картине Тит выгоняет Веронику из Рима после десятилетняго пребывания её во дворце, а в пятой, Вероника оплакивает свою судьбу, на развалинах Иерусалима. Это плод моей фантазии. Никто не знает, чем кончилась её судьба, и я это великолепно выражаю отрицательным образом: шестой картины не будет, и серия окончена... Не правда-ли, конец чисто гомерический! Но посмотри на первую картину; она у меня на мольберте, и я уже над ней порядочно поработал.

- Поза, действительно, хороша, - ответил Деронда после минутного молчания; - ты много работал Рождеством, потому что ты, вероятно, задумал эти картины уже по возвращении в Лондон, не так-ли?..

Ни один из них не упомянул до сих пор имени Миры, хотя, очевидно, Ганс именно ее изображал в образе Вероники.

- Нет, я уже давно задумал эту серию, но не находил подходящей модели. Моя Вероника должна быть красивейшей еврейкой в мире, и теперь я ее нашел.

- А хочет-ли она появляться в таком образе? Я думаю что эта женщина должна быть ей отвратительна и ненавистна. Знает-ли она, что ты рисуешь?

- Конечно, она по моей просьбе приняла эту позу и сама схватила за колени маму, которая изображала Флора.

- Она, вероятно, не знает истории Вероники, - сказал Деронда с негодованием.

- Как-же? Я ей рассказал, но, конечно, в дамском вкусе. Моя Вероника - пламенная патриотка, которая из любви, а также и честолюбия, последовала за злейшим врагом своего народа, почему и понесла подобающее наказание. Мира плакала, воображая отчаяние Вероники, возвратившейся одинокой и всеми покинутой на развалины Иерусалима. У меня не хватило духа признаться ей, что я сам сочинил весь этот эпизод.

Деронда ничего не ответил и снова принялся разсматривать эскизы Ганса. Наконец, обернувшись к нему, он произнес:

- Может быть, я слишком щепетилен, Мейрик, но я должен просить тебя бросить эту мысль.

волосы дыбом.

И он так комично привел в исполнение свои слова, что Деронда не мог не улыбнуться.

- Рисуй себе Вероник сколько хочешь но, пожалуйста, избери себе другую натурщицу, - ответил он.

- Почему? - спросил Ганс серьезно.

- Потому, что она, может быть, вскоре добьется известности: мы с м-с Мейрик хлопочем о том, чтоб она сделалась певицей, и тогда её лицо будет всем знакомо. Если ты не понимаешь моего взгляда, то мне нечего и распространяться, но, во всяком случае, Мира, если-б она знала, конечно, не захотела-бы быть выставленной на показ, как модель для подобной героини.

Ганс чут не лопнул со смеха, и только удержался, увидав недовольное выражение на лице Деронды.

- Извини меня! - воскликнул он; - ты знаешь, что я спокойно перенесу всякое твое замечание о моих картинах, но предполагать, что оне достигнут известности в публике, - это ужь слишком! Полно, мое самолюбие никогда не заходило так далеко. Не безпокойся, эти картины останутся для всех тайной.

Деронда должен был согласиться, что с этой стороны не существовало ни малейшей опасности, но его отвращение к тому, чтоб Мира приняла образ легкомысленной Вeроники, от этого нисколько не уменьшилось. Ганс, чтоб загладить неловкое положение, иринялся снова за работу, но вскоре не выдержал и воскликнул:

- Но, если-бы мои картины и возбудили всеобщее внимание, то я не понимаю, почему ты протестуешь? Каждый известный живописец обезсмертил на полотне лицо, перед которым он. более всего преклонялся. Его душа воплощается в его картинах. То, что он ненавидит, он изображает в каррикатуре, а то, что обожает, - в героической, священной фигуре.

- Такими общими местами нельзя разрешать нравственные вопросы, - ответил Деронда решительно; - все, что ты говоришь, может быть, и справедливо, но все-же я прав, не желая, чтобы ты изображал Миру Вероникой. Конечно, я ошибался, говоря, что вся публика увидит ее в твоих картинах, но даже если оне и останутся, в тайне, то, я полагаю, что тебе не следует этого делать. Ты должен понять, что положение её теперь очень деликатное и, пока она не достигнет самостоятельности, надо с ней обходиться так-же осторожно, как с венецианским хрусталем, из опасения, чтоб она не лишилась своего теперешняго приюта. Можешь-ли ты отвечать за себя? Извини, Ганс, но я ее нашел и я обязан о ней заботиться. Ты меня понимаешь?

- Понимаю, - проговорил Ганс с добродушной улыбкой: - ты совершенно справедливо полагаешь, что мне как-бы на роду написано разбивать все, попадающееся мне на встречу, и этим прошибать себе лоб. Такая уж моя судьба. С тех пор, как я живу на свете, я только и делаю, что попадаю в просак или других подвергаю опасности. Первая моя глупость была родиться, а последняя - любить живопись - глупость, от которой я всю жизнь не отделаюсь. Ты думаешь, что я теперь наделаю глупостей дома. Нет, я изменился. По-твоему, я должен влюбиться по уши в Миру. Это правда, я уже, влюблен. Но ты думаешь, что я наделаю глупостей и испорчу все дело? В этом ты совершенно ошибаешься. Я преобразился; спроси у мамы.

- А ты не считаешь глупостью безнадежную любовь? - спросил Деронда.

- Я не считаю ее безнадежной, - ответил Ганс с вызывающим хладнокровием.

- Любезный друг, ты только подготовляешь себе тяжелый удар, - произнес Деронда: - она ни за что не выйдет замуж за христианина, если-бы даже его и полюбила. Ты слыхал, конечно, как она говорит о своем народе и о своей религии?

- Это не может долго продолжаться. Она никогда не встретит сносного еврея: они все такие противные.

- Но она может вернуться в свою семью, чего она так жаждет. Её мать и брат, вероятно, закоренелые евреи.

- Я приму еврейскую религию, если она этого пожелает, - проговорил Ганс, пожимая плечами и смеясь.

- Не говори пустяков, - произнес Деронда с жаром; - я думал, что ты питаешь к ней серьезное чувство.

- Конечно, только ты считаешь его безнадежным, а я нисколько.

- Я не знаю, что может случиться, но странно, чтоб ты нашел в отношениях Миры к тебе поддержку своим несбыточным надеждам, - сказал Деронда, сознавая, что он говорит уже слишком презрительно.

- Я строю свои надежды не на женских чувствах, - ответил Ганс, выражаясь тем шутливее, чем Деронда говорил серьезнее, - а на науке и философии. Природа предназначила Мире влюбиться в меня. Это вызывается амальгаммой рас, сродством контрастов и необходимостью умерить уродливость одного субъекта красотою другого. Я совершенная противоположность Мире - я христианин, хотя плохой, и к тому еще не могу пропеть двух нот в такт. Никто более меня не имеет шансов на её любовь.

- Я вижу, что все это пустая болтовня, Мейрцк; ты не думаешь нисколько о том, что говоришь, - сказал Деронда, положив руку на него плечо и несколько успокоившись; - я дурак, что отвечал тебе серьезно.

- Честью клянусь, что я говорю искренно, - ответил Ганс, также положив руку на плечо Деронды и смотря ему прямо в глаза, - я все равно, что на исповеди. Моя мать считает тебя опекуном Миры, а себя ответственной перед тобою за все, что может случиться с Мирою в её доме. Да, я ее люблю, я ее обожаю... но я не отчаиваюсь... и сделаюсь достойным её любви.

- Виноват, я должен был сказать, что постараюсь быть достойным её.

- Ты не можешь исполнить этого своего намерения, Ганс. Ты ведь столько раз решался помогать матери и сестрам?

- Ты имеешь право меня упрекать? - сказал Ганс тихо.

- Может быть, я поступаю не великодушно, но должен предупредить тебя, что твои надежды - безумное дон-кихотство.

- Даже и в этом случае я пострадаю один, потому что не скажу ей ничего прежде, чем не буду уверен в благоприятном ответе. Нет, я лучше рискну, и, если потерплю поражение, беда еще невелика; но я не хочу отчаиваться, хотя ты и подносишь мне это зелье. Я более не пью вина, так позволь-же мне хоть упиваться надеждами.

- С большим удовольствием, если только это принесет тебе пользу, - ответил Деронда, отходя от Ганса.

Слова его звучали очень добродушно, но они, очевидно, шли не из глубины его сердца. Он ощущал в себе то неприятное чувство, которому иногда подвергается человек видя, что покровительствуемые им люди отвергают в нем всякую способность увлекаться и чего-либо желать, подобно им. Мы всегда полагаем, что наши руководители должны быть безгрешны, хотя часто нет лучшого учителя, чем человек, исправившийся от своих собственных заблуждений. Но время своей дружбы Деронда привык к эгоизму Ганса, но он никогда не относился к нему неприязненно; Ганс обыкновенно изливал перед ним свою душу и никогда не заботился о чувствах Деронды, который, в свою очередь, был вполне доволен. Но теперь он с негодованием замечал, что Ганс не допускал и мысли о соперничестве с Дерондою, словно последний был архангелом Гавриилом. Исключать себя из числа состязующихся он мог сам, но чтоб другие его исключали - было нестерпимо обидно. Он всегда ожидал, что Ганс наделает ему безпокойств, но он не предчувствовал, чтоб эти безпокойства подействовали на него так сильно, и ему было отчасти стыдно за себя, так-как он был вполне убежден в несбыточности надежд Ганса. Но эти надежды возбудили в нем мысль о перемене, которая могла произойти в молодой девушке и, хотя он протестовал против подобного предположения, но все-же одна уже её возможность тревожила его. Вообще бедный Ганс переставал относительно его играть роль обращенного на истинный путь блудного сына и возбуждал в нем уже не дружеское сострадание, а совершенно иные чувства...

Посетив Чельси, Деронда без особого удовольствия, как следовало-бы ожидать, услыхал от м-с Мейрик, что она совершенно успокоилась насчет её любимого сына. Мира казалась веселее прежнего и в первый раз при нем смеялась, рассказывая, как Ганс представлял различные пародии, не меняя костюма.

- Я прежде не любила на сцене комических пьес, - прибавила она, - и находила их всегда слишком длинными, но м-р Ганс в одну и ту-же минуту представляет то слепого певца, Риензи, произносящого торжественную речь к римлянам, то балетного танцовщика, то молодого, разочарованного юношу. Мне всех их искренне жаль, но я от души смеюсь, - прибавила Мира со смехом.

- Мы до приезда Ганса вовсе не думали, что Мира умеет смеяться, - заметила м-с Мейрик.

- Он, кажется, теперь в ударе, - проговорил Деронда, - неудивительно, что он вас всех развеселил.

- Во всяком случае он безукоризненно ведет себя со времени своего приезда, - сказала м-съМейрик, прибавляя мысленно: "о, если-б это только продолжалось!"

- Какое счастье, что сын и брат возвратился в этот дом - произнесла Мира: - с душевным удовольствиемъя слушаю всегда, как они все вместе вспоминают о прошлом. Какое счастье иметь мать и брата! Я этого никогда не испытала.

- И я также... - невольно прибавил Деронда.

- Как жаль! - продолжала Мира; - И вы испытали горе! А мне-бы хотелось, чтоб вы видели в жизни все доброе, какое только в ней может заключаться.

Последния слова она произнесла с особенным чувством, устремив глаза на Деронду, который, облокотясь на свое кресло, внимательно смотрел на нее, стараясь отгадать, произвел-ли Ганс на нее какое-нибудь впечатление. Мира всегда говорила откровенно с Дерондой, считая его своим ниспосланным с неба утешителем, но теперь она впервые стала думать о нем, как о существе, прошлое которого имело много общого с её собственной судьбой.

- Но м-р Ганс говорил вчера,- продолжала она после минутного молчания, - что вы, заботясь всегда о других, сами ни в чем не нуждаетесь. Он рассказал нам великолепную историю Будды, который отдал себя в жертву тигрице для спасения её с детенышами от голодной смерти. Он уверяет, что вы походите на Будду, и мы все с ним согласны.

- Пожалуйста, не воображайте этого! - проговорил Деронда, которого в последнее время подобные предположения начинали сердить; - Если-б даже я так много думал о других, как вы полагаете, то это еще не значит, что я сам ни в чем не нуждаюсь. Когда Будда отдал себя на съедение тигрице, он, может быть, сам был очень голоден. - Если он был очень голоден, то, он вероятно, предпочел быть съеденным тигрицей, чем умереть голодной смертью, - заметила Маб.

- Пожалуйста, Маб, не лишайте поступок Будды его красоты! - сказала Мира..

- Если только это - правда,--прибавила практическая Эми. - Вы всегда, Мира, говорите о красоте, как-будто она синоним правды.

- Это совершенно справедливо, - проговорила Мира тихо; то, что люди считают высшей красотой, должно быть и высшей правдой...

- Я вас не понимаю, - возразила Эми.

- Вероятно; вы понимаете меня, а я не могу ясно выразить своей мысли, - ответила Мира задумчиво.

- Но было-ли хорошо со стороны Будды, что он отдал себя на съедение тигрице? - спросила Эми; - мне кажется, что это дурной пример.

- Если-б все так поступали, то тигры слишком разжирели-бы, - прибавила Маб.

Деронда разсмеялся, но поспешил выступить в защиту поэтического мифа.

- Эта история только составляет крайнее выражение ежедневно случающагося самопожертвования, - сказал он; - преувеличение, как в словах, так и в народных легендах, только доказывает развитие воображения.

- Теперь, кажется, я могу высказать свою мысль, - произнесла Мира, необращавшая внимания на предыдущий разговор. - Идеальная красота, мне кажется, столь-же действительна, как действительна например, моя мать, образ которой так-же реален для меня, как образы всех окружающих меня живых лиц.

- Но нам не надо слишком отвлекаться от практических предметов, - сказал Деронда внутренно вздрогнув при мысли, чем могла быть в действительности её мать; - я приехал сегодня к вам, чтобы рассказать о вчерашнем разговоре с великим музыкантом Клесмером. Я надеюсь, что он окажет полезное покровительство Мире.

- А! - произнесла м-с Мейрик с удовольствием; - вы думаете, что он захочет ей быть полезным?

- Я надеюсь; он очень занят, но обещал назначить время для мисс Лапидус, - как мы теперь должны ее называть, - сказал он с улыбкой, - если она согласна порхать к нему и спеть что нибудь в его присутствии.

- Я понимаю его; - спокойно ответила Мира; - он желает услышать мой голос прежде, чем решить, стою-ли я его внимания.

- Я надеюсь, что эта поездка не будет вам неприятна, особенно если м-с Мейрик отправится с вами.

- Нисколько. Я всю жизнь подвергалась подобным экзаменам, и они мне не страшны. А Клесмер очень строг?

- Он странный человек, но я недостаточно его знаю, чтобы судить, строг-ли он, или нет. Я уверен только в одном, что он истинно добр на деле, более, чем на словах.

- Я привыкла, чтоб со мной обращались грубо, и никогда не слыхала похвал.

- О я его не испугаюсь; ведь, если-б он и стал рычать на меня, как лев, то мне надо ведь только петь, а это я всегда съумею.

- В таком случае, вы не откажетесь петь в гостиной леди Малинджер? Она намерена пригласить вас, и вы там увидите многих важных барынь, которые, конечно, захотят воспользоваться вашими уроками для своих дочерей.

- Как вы быстро идете в гору, - произнесла м-с Мейрик; - вы, вероятно, никогда этого не ожидали, Мира?

- Мне немного страшно носить имя мисс Лапидус, сказала Мира, краснея; - нельзя-ли мне лучше сохранить свое прежнее имя Коган.

друroe имя, испанское или итальянское, как обыкновенно делают певицы.

- Нет, - промолвила Мира после некоторого размышления, - если Коган не годится, то я сохраню лучше свое прежнее имя. Ведь мне нечего более скрываться от преследований: у меня теперь есть друзья, - прибавила она, глядя на м-с Мейрик, а если-б я приняла другую фамилию, то мне показалось-бы, что я навсегда отреклась от своего бедного отца. Отца!.. Как я могла-бы видеть его горе, услышать его стоны, - и не придти ему на помощь?.. Ведь он покинут и одинок. - Все мнимые друзья его давно покинули... Неужели и я последую их примеру?

Выходя из скромного домика в Чельси, Деронда невольно подумал: "не хорошо сердиться на Ганса. Он не может-же запретить себе любить Миру, хотя глупо воображать и святотатственно надеяться, что она будет когда-нибудь его женой".

А Деронда мог-ли сам питать подобные надежды? Он не был достаточно наивен, чтоб ставить себя в то положение, которое он признавал немыслимым для своего друга, но, очевидно, в последние дни в его чувствах к Мире - произошла какая-то новая перемена.

нем надежды и мечты о невозможном. Но могло-ли неожиданно помочь ему в этом открытие его происхождения? что он собственно знал о нем?

Странно, что в эти последние месяцы, когда он должен был уже, наконец, избрать себе дорогу в жизни, Деронду все сильнее и сильнее стала безпокоить эта неизвестность. Открытие его происхождения могло принести ему горе: в этом он почти не сомневался; но оно упорядочило бы его жизнь, указав ему его ближайшия обязанности..

Менее всего нравилось ему стоять драпируясь в тогу непризданого гения, в качестве критика, в стороне от всякой активной деятельности. Его привязанность к сэру Гюго заставляла его иногда соглашаться с мнениями, которые шли в разрез с его собственными, а когда его осаждали сомнения, он даже прямо упрекал себя в неблагодарности к нему. Многие жалуются на то, что происхождение налагает на них известные узы, Деронду же, наоборот, угнетало отсутствие их. Для него слова: "отец и мать" имели неизъяснимое значение, заключали в себе особый мистический смысл. Средний человек не поймет этого чувства, - сочтет его преувеличением; но мало ли чего не поймет средний, хотя-бы даже и, так называемый "образованный", человек! При всем моем уважении к знаниям такого человека, я не могу пройдти молчанием того обстоятельства, что многие доказанные факты, касающиеся даже движений его собственного сердца, ему тоже неизвестны. Быть может, в Деронде это чувство было еще сильнее потому, что ему некому было поверить свой сомнения, не на кого было опереться. По временам он мечтал о друге, перед которым он мог бы излить всю свою душу, о человеке, не слишком уверенно смотрящем вперед. До сих пор он, по отношению к людям, являлся всегда руководителем и утешителем других, сам не имея ни того, ни другого; но трудно быть вполне откровенным с человеком опекаемым, смотрящем на тебя снизу вверх.

Но никакой - надежды встретить такого друга у него до сих пор не было...