Даниэль Деронда.
Часть пятая. Мардохей.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть пятая. Мардохей. Глава XXXVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVIII.

Способность предвидения есть, в сущности, вопрос спорный, но стремления и желания некоторых людей принимают иногда определенную форму живых образов; дело, которое они только подготовляют, часто является перед ними уже совершенным; событие, желаемое или, наоборот, внушающее страх, облекается в реальную действительность.

Это, однако, не значит, что они совершенно лишены способности логически мыслить. Есть такия богато одаренные натуры, в которые внешния впечатления так-же легко проникают, как в стовратные Фивы. Правда, мы привыкли смотреть на крайних мечтателей, как на экземпляры низшей породы.. Но разве маленькия животные, те, которые легко спрячутся в перчатке, не единокровные братья огромным четвероногим? Мы часто видим маленьких людишек, громко провозглашающих себя "патриотами", не понимая смысла этого великого слова. А, так называемые, писатели, властители дум! Спасут-ли их от Страшного Суда их многотомные писания, которые часто бывают так-же пусты, как и их творцы?

К подобным мечтателям, которые, однако, бывают иногда не менее трезвы и логичны, чем самые разсчетливые торгаши, принадлежал и Мардохей, сразу поразивший Деронду, как любопытная загадка. Но интерес, возбужденный в молодом человеке этим чахоточным евреем, очевидно, пламенным изследователем одной из ветвей человеческого знания, который подобно Спинозе, снискивал себе пропитание каким-нибудь скромным заработком, не шел далее смутного, неопределенного любопытства, так-как стремления его не отвечали какой-либо определенной идее занимавшей Деронду.

Встреча с ним произвела, однако, совершенно иное впечатление на Мардохея. Впродолжении многих лет чувствуя постоянный упадок своих физических сил и испытывая умственное одиночество, он пламенно желал найти какое-нибудь юное существо, которому мог-бы передать все сокровища своего ума, найти душу, настолько близкую, чтоб она в состоянии была продолжать великую работу его краткой, страдальческой жизни. Весь запас светлых иллюзий, обыкновенно отличающий чахоточного больного, был сосредоточен в Мардохее не на физическом желании возстановить свое я, а на пламенном стремлении воскреснуть в лице другого, - стремлении, первоначально выросшем из мрачного разочарования и постепенно превратившемся в надежду, даже в уверенность.

Постоянно изучая физиономию людей с одной неизменной целью, он, наконец, определил себе ясно то, чего искал. Изследуя тайные причины неудач и преград, встреченных им на своем пути, он пришел к тому убеждению, что этот подозреваемый, высший человек должен был представлять совершенный с ним контракт. Обладая всеми элементами, необходимыми для сочувствия делу Мардохея, такой еврей, образованный, нравственно развитый, с пламенной энергией и живой восприимчивостью, должен был, вместе с тем, отличаться физической красотой и здоровьем, быть изящным человеком, привыкшим к светскому обществу, одаренным живым красноречием, свободным от лишений и нищеты. Такому человеку надлежало доказать во-очию, что блеск и величие доступны и евреям, а не оплакивать судьбу своего, народа, погибающого среди нищеты и рабского безсилия, с отличительной печатью отверженной рассы на лице, какую носил на себе Мардохей.

Составив в своем уме идеал отыскиваемого человека, Мардохей часто бродил по картинным галлереям, английским и заграничным, стараясь найти дорогой ему образ в благороднейших и возвышеннейших типах человеческой красоты, доступной еврейской рассе. Но эти прогулки всегда оканчивались только разочарованием, потому что очень мало таких знаменитых картин, на которых изображено юное, красивое, величественное лицо, мыслящее и способное на какой-бы то-ни было подвиг. Многие посетители еще до сих пор помнят его истощенную фигуру и впалые глаза, горевшие каким-то странным блеском, когда он стоял перед какой-нибудь картиной, останавливавшей на себе его внимание. Он носил обыкновенно суконную шапку, оттороченную мехом, которую ни один физиономист-художник не посоветовал-бы ему снять. Но посетители смотрели на него, как на несколько странного еврея, по всей вероятности, торгующого старыми картинами, и Мардохей, когда замечал на себе эти взгляды, прекрасно понимал, какое впечатление он производит на зрителей.

Горький опыт доказал ему, что к идеям человека в. рубище относятся с недоверием, если их, подобно Петру-Пустыннику, не возвещать народу посредством колокольного звона. Но этот еврей был слишком умен и благороден для того, чтобы приписывать свое духовное одиночество исключительно предразсудкам других: он понимал, что некоторые стороны его характера способствовали этому не в меньшей степени, - и, потому-то, в его воображении так властно и прочно занял место образ того другого, неизвестного, олицетворявшого собой цветущую жизнь, который по представлению каббалистов, должен был появиться для усовершенствования человечества и для того, чтобы воспринять все продуманное и прочувствованное им за всю его угасающую жизнь. Сокровенные думы его сердца (этот странный оборот здесь вполне уместен) казались ему слишком тесно связанными с жизнью, чтоб оне могли исчезнуть безследно не имея будущности, и, по мере того как образ этот, созревал в его мозгу, любовь к нему, созерцательная и благодарная, все более и более росла в его душе. Сосредоточивая все свои мысли на одном этом предмете, Мардохей, наконец, дошел до того, что в области его фантазии этот идеальный юноша уже представлялся ему медленно приближающимся к нему из голубой дали, озаренный золотистыми лучами восходящого или заходящого солнца.

сидел согнувшись над работой, он из своего окна смотрел на. черные крыши и разбитые окна соседних домов, а мысленно уносился далеко, туда, где горизонты шире, где небосветлее, и в такия минуты черты долго жданного воскресителя возставали перед ним особенно живо. В чертах, этих светились: молодость, красота, разум, достоинство, словом - все то, что сохранилось в его воспоминаниях о лицах, которые он видел среди евреев Голландии и Богемии. Он мечтал о нем, как мечтает девушка освоем будущем возлюбленном, со страстным желанием олицетворить себя в нем и слиться с ним. Видение превратилось для него в товарища и собеседника, с которым он делился мыслями не только на яву, но и во сне, в том легком сне, про который можно сказать: "я сплю, но сердце мое бодрствует", когда тривиальные события вчерашняго дня переплетаются с планами далекого будущого.

В последнее время жажда воплотить в другом существе свою идеальную жизнь становилась в нем все тревожнее и пламеннее, по мере того, как яснее приближалась минута его физической смерти. А между тем, преемник еще не явился, преемник, который спас-бы труд Мардохея от забвения и предоставил-бы ему подобающее место в наследии родного народа.

Многие сочтут это нездоровым преувеличением собственных заслуг, полагая, что высшее достоинство человека выражается в словах: "Не я, - так другой", когда человек не придает своей жизни особого значения. Но нет, это не так! Более благородная натура стремится быть создателем, действующим лицом, а не зрителем; сильная любовь благословляет, вместо того, чтоб смотреть на благословения других и, пока солнце будет светить на земле, будет жить и чувство, с гордостью говорящее человеку: - "Я виновник совершившагося!" Поэтому, не теряя своей уверенности в конечном появлении идеального юноши, которому надлежало спасти его дух, Мардохей делал и самые скромные попытки оставить после себя хоть какой-нибудь след своей умственной работы.

Уже около двух лет он жил у Эзры Когана, под кровом которого все добродушно смотрели на него, как на нечто среднее между чернорабочим, учителем, вдохновенным идиотом, несчастным объектом для благотворительности, набожным человеком и - опасным еретиком. По мере того, как сын Когана, Яков, подростал и обнаруживал ранния способности к ловким комерческим предприятиям, Мардохей начал его учить еврейской этике. Видя привязанность ребенка, который, однако, смотрел на него свысока, принимая его услуги, за услуги купленного на рынке раба, Мардохей возымел даже намерение сделать его орудием для передачи будущему поколению своих возвышенных идей, которые он, однако, никогда, даже намеками, не выдавал его слишком практическим родителям. После каждого урока английской грамоты и арифметики, он заставлял ребенка, усаживая его у себя на коленях и обещая какие-нибудь игрушки, учить наизусть одну еврейскую поэму, в которой он, еще юношей, излил все пламенные стремления своей души.

"Эти слова запечатлеются в уме ребенка, - думал он; - это своего рода книгопечатание".

за учителем выкрикивал под ряд все окончания слов, со стоном вырывавшихся из глубины души бедного Мардохея, до тех пор, пока этот последний не задыхался от волнения. Чаще всего маленький Яков в такия минуты занимался тем, что выворачивал карманы своей куртки или брюк, разыскивая, нет-ли в них чего-нибудь, надувал щеки и, откидывая назад голову, выкраивал преуморительную рожу, или-же хватался одной рукой за свой нос, а другой - за нос своего учителя, как-бы для того, чтобы убедиться, который из них длиннее. Мардохей при этом нисколько не сердился на своего ученика, а, наоборот, с удовольствием прислушивался к его словам, радуясь тому, что он их так безошибочно произносит.

Но иногда мальчику это показывалось слишком скучным, и он соскакивал с колен учителя, бросался на пол, скакал на одной ноге, ходил на четверенках, ползал на животе - и в таком виде продолжал пищать и визжать, коверкая стихи, которые были написаны когда-то Мардохеем кровью его сердца. Но вдохновенный учитель, с терпением пророка прощал ему все эти шалости, и на следующий день снова усаживал его к себе на колени, снова читал ему вслух то, что легло его мозг и волновало его сердце, думая в душе: "Может быть, настанет день, когда он поймет смысл заученных слов и последует за тем, чему они учат. Так бывает и с целыми народами".

Маленькому Якову все это чрезвычайно нравилось, тем более, что, по окончании урока, он мог грозными тирадами ново-еврейской поэзии до слез запугивать своих маленьких сестер и обращать в бегство громадного кота. Мардохей все терпеливо переносил и попрежнему продолжал свои странные уроки, пока одно неожиданное обстоятельство не положило им конец.

Однажды Мардохей читал ему вслух отрывок из одной своей поэмы; чахоточный голос его дрожал от волнения сильнее обыкновенного, когда он декламировал еврейские стихи приблизительно следующого содержания;

Прочь забвение, изсушающее сердце!

Пустынна и одинока гора Нево;

В сердце её - могила; чудным блеском

Светятся там погребенный кивот

И златокрылый херувим; там лица

И крепкия крылья простерты над ним.--

Заключенный в тесную гробницу

Лежит там завет. Одиночество и мрак -

Мое покрывало, а сердце мое - могила!..

И пробуди в нем снова, дух живой!

Последния слова Мардохей не прочел, а прокричал вдохновенным голосом, - и замер.

Яков, между тем, случайно увидал на улице бродячих гимнастов, и его детское воображение тут-же занялось подражанием их головоломным упражнениям; и когда Мардохей взглянул на Якова, который перестал вдруг повторять слова, он, к своему ужасу, увидел, что мальчик стоит на голове, стараясь языком поднять с полу медную монету. Как ни привык Мардохей к странным забавам ребенка, но эта непонятная выходка показалась ему дьявольской насмешкой над всем, что ему было так дорого и свято.

- Дитя, бедное дитя! - воскликнул он сдавленным голосом и, закрыв глаза, откинулся в изнеможении на спинку кресла.

Мардохей открыл глаза; они дико и злобно блестели.

- Дитя! - произнес он глухим шопотом и схватил ребенка за плечи, - твое поколение проклято! Вы превратите золотые крылья ангелов в деньги и в дорогия кольца для презренных женщин! Вы перемените свое имя, но ангел возмездия, с огненным мечем в руках, вас признает, и сердца ваши будут мрачными могилами для ваших мертвых желаний, которые превратят вашу жизнь в мерзость запустения!..

Суровый вид и окрик Мардохея странно поразили Якова своей необычайностью. Они заключали в себе столько скрытой злобы, что терпеливый, кроткий до сих пор, товарищ принял вдруг в глазах мальчика форму грозного странного волшебника. Впалые, темные глаза, хриплые, свистящие звуки и тонкие, судорожно сжатые пальцы наполнили мальчика таким ужасом, что ребенок был уверен, что еще минута, - и весь дом превратится в развалины. Но когда прошла первая минута испуга, мальчик разразился плачем; этот взрыв детской печали разом привел Мардохея в себя, и он нежно прижал ребенка к своей груди.

Однако, эта сцена сильно подействовала на пламенного энтузиаста, который, несмотря на свою увлекающуюся натуру, стличался трезвым умом и постоянно упрекал себя за ложно направленную энергию. Он понял, что стыдно изливать свою душу перед ребенком, который не способен ни выслушать его, ни понять. Тем более стремился он теперь к тому, чтобы, найти друга, с которым его связывали бы чувства любви и взаимного понимания.

Тем большее отчаяние почувствовал он, когда Деронда сказал, что он не еврей. Неужели великой надежде, столь одухотворявшей Мардохея, предстояло такое разочарование? Но, когда он увидал в тот-же день Деронду за столом у Коганов, отрицание им еврейского происхождения потеряло для Мардохея всякое значение, и первое впечатление, произведенное на него Дерондой, воскресло с новой силой.

Это второе свидание, при еще более странной обстановке, казалось, вполне ручалось за осуществление его надежд; спрашивая, знает-ли незнакомец еврейский язык, он совершенно забыл об отсутствии в нем других необходимым условий для его идеала. Но решительное "нет" вновь повергло Мардохея в самое мрачное и, на этот раз, уже безнадежное отчаяние.

Первые дни после неожиданной встречи с Дерондой были чрезвычайно тяжелы для Мардохея; он теперь походил на матроса погибающого в море корабля, который, с радостью заметив на горизонте парус, с ужасом убеждается, что он не движется, и - безнадежно повторяет; "Это мне только померещилось". Но все-же дорогой, желанный образ воплотился в действительность, принял живую форму; плод теоретических идей осуществился в чем-то реальном. Естественно, что этот образ уже не выходил из духовного кругозора энтузиаста, и ему даже показалось, что лицо Деронды именно и есть лицо так долго и так страстно призываемого друга и помощника. Мало-по-малу разочарование и отчаяние уступили место утешающей надежде. Теперь он постоянно видел Деронду, везде: во сне и на яву, в сумерках заката и в лучезарном свете рождающагося дня.

Мардохей знал, что незнакомец придет для выкупа своего перстня, и желание снова его увидеть с течением времени перешло в уверенность, что он непременно его увидит. Таким образом, весь январь прошел для Мардохея в том нервном волнении, когда впечатлительные люди не могут взяться ни за какое серьезное дело, ежеминутно ожидая какой-нибудь важной перемены в своей судьбе. Он не мог продолжать учить Якова еврейской поэзии, не мог посещать и маленького клуба, где он также старался проводить свои идеи. Одного только просила его душа в эти дни напряженного ожидания - мирного, поэтического зрелища реки при пурпурных лучах заходящого солнца, нежно отражавшихся в воде, которая как будто дышет жизнью, способной превратить всякое горе в радость и утешение.