Даниэль Деронда.
Часть шестая. Открытие тайны.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть шестая. Открытие тайны. Глава XLI. (старая орфография)

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

Открытие тайны.

ГЛАВА XLI.

Представьте себе борьбу, возбужденную свиданием с Мардохеем в уме Деронды, не только впечатлительном, но привыкшем подвергать строгой критике всякий представлявшийся ему вопрос. Даже самому холодному, прозаическому человеку Мардохей и его странная речь показались-бы явлением необыкновенным, а Деронда был так глубоко взволнован, что, при обычной в нем умственной пытливости он начал тщательно обсуждать причины своего волнения и придумывать средства противостоять ему, так-как его очень пугало могучее влияние безочетной веры в него Мардохея.

античного мира и коснулось-бы человека, который, подобно ему, тяготился пустотой и безсодержательностью своей жизни, ища интереса в жизни другого, он считал-бы это вполне естественным.

Конечно, он нисколько не стыдился того, что на него мог влиять какой-то бедный еврей, хотя это противоречило всем понятиям современного общества; но, вместе, с тем он не хотел, чтобы сострадание к восторженному энтузиасту и сочувствие к нему увлекло его сердце без согласия разума по неизвестному, темному пути. Здравый разсудок ясно говорил, что ничего не случилось необыкновенного. "Этот чахоточный еврей просто фанатик, который в Деронде случайно встретил олицетворение своих мечтаний. Увлечения не так часто встречаются в наши дни, как банкротство, но все-же можно безошибочно сказать, что в ту минуту, когда Мардохей ждал на мосту осуществления своих иллюзий какой-нибудь, другой энтузиаст находил ключ к познанию вселенной, который превосходил открытие самого Ньютона думая, что все известнейшие изследователи составили заговор, чтобы уничтожить его открытие в самом зародыше: третий - открывал новую метафизическую систему, отличающуюся от других на один только волосок, - и поэтому лучшую, чем те. Таких людей часто встречаешь где-нибудь с возбужденными лицами и воспаленным взором своих широко раскрытых глаз, как-бы ищущих кого-нибудь, кто мог-бы их выслушать. Чаще всего они носят под мышкой какую-нибудь толстую рукопись, для которой они не могут найти типографа или, если оне уже напечатаны, - то не находят для них читателя... Мардохей случайно имеет более трогательный вид и обладает более страстным красноречием, чем обыкновенный мономан; он - более поэтическое явление, чем какой-нибудь реформатор общественной мысли, смотрящий на мир, как на систему параллелограммов, или же энтузиаст, увлекающийся, например, - канализацией. Но все-же, Мардохей принадлежит к этому, именно, типу людей. Конечно, следует, на сколько возможно, относиться к нему с участием, утешить и успокоить его. Но откуда-же знать, действительно-ли имеют его идеи то значение, которое он им приписывает сам? Человек опытный в таких случаях знал-бы, как поступить. Что-же касается до уверенности Мардохея в том, что он нашел новое я для выполнения своих предначертаний, то эта мечта принесет ему разочарование, самое ужасное и, вместе с тем, последнее и окончательное".

Вот что сказал-бы практический человек, вроде сэра Гюго. Деронда тоже повторял себе эти трезвые доводы, но, в то-же время, чувствовал, что представлявшаяся его разрешению задача касалась вечного вопроса о родстве великих благодетелей человечества и самых возвышенных мыслителей с изобретателями квадратуры круга и прочими безумными мечтателями. Коперник и Галилей были непреклонно убеждены в правоте своей идеи, но изобретатель perpetuum mobile убежден в своем открытии столь же непреклонно. Одна общая мерка непригодна для разнородного человеческого ума, и, если мы хотим избавить себя от ложных и несправедливых приговоров, до должны основательно изследовать тот предмет, который возбуждает в энтузиасте его возвышенную работу духа. Нельзя сказать: "Пусть последующие века судят о достоинстве великих умов". Мы - первое звено последующих поколений, и их суждение может быть справедливо только тогда, когда будет справедливо наше суждений об окружающих нас явлениях. Без этого условия паровая машина была-бы похоронена в уме Уатта прежде, чем из нея могла-бы вырости идея железных дорог.

Этот взгляд был свойствен Деронде по его природе и не позволял-бы ему презрительно относиться к Мардохею, если-б даже последний не заявил на него особых претензий, столь взволновавших впечатлительного молодого человека. Но в чем-же состояли эти требования? чего желал от него этот человек с душой, которая пылала в нем, как горящий уголь? "Ты должен быть моей второй душою, ты должен верить во все то, во что верю я, надеяться на все то, на что я надеюсь и ждать того-же, чего жду я... Тогда ты увидишь то чудное видение, которое мне так ясно рисуется в туманной дали!" - Вот, что говорил ему этот человек... Но, к счастью, он не поддался чувству влечения к этому странному человеку, и не поддержал, его иллюзий каким-нибудь легкомысленным обещанием.

лет строил самые пламенные стремления своего сердца на бездоказательной гипотезе, что сэр Гюго его отец. Он привык сдерживать свои чувства, освещать все с этой, именно, точки зрения - и подобное состояние нравственной неизвестности даже имело для него своеобразную прелесть. Естественно, что Деронда задавал себе теперь один вопрос за другим. А, что если он, действительно, еврей? если идеи Мардохея овладеют его умом? если ему суждено позаимствовать у Мардохея тот идеал человеческого долга, к которому его душа смутно стремилась всю жизнь?... Конечно, это предположение было очень невероятным, но по своему складу ума, Деронда невольно отстаивал возможность подобной гипотезы.

Тогда Деронда начал задавать себе другие вопросы: Что было-бы, если-бы Мардохей был - не бедный, ничтожный еврейский ученый, излагающий свое учение в какой-нибудь заброшенной конурке безвестного кабачка "Рука и Знамя", - а какая-нибудь крупная личность, в тоге политического или общественного деятеля, какой-нибудь известный мудрец или философ, или-же, наконец, профессор из тех, которые занимают наиболее известную кафедру? Ведь тогда многие последовали-бы за ним с жадностью ловя каждое его слово, преклоняясь и благоговея перед его величием! Неужели-же он, Деронда, позволит себе непочтительно отнестись к Мардохею лишь за то что он одеть недостаточно элегантно, и имя его недостаточно известно миру? Разве по платью ценят человека или по внешнему облику можно судить о его содержании? Существует-же предание о том, что однажды до слуха Римского императора Домициана дошло, что среди пленных иудеев имеются потомки царя Давида, о которых предсказывают, что из их чресел выйдет когда нибудь царь, который завладеет всем миром. Император приказал привести их к нему. Их заковали в цепи и доставили во дворец. Но, когда он увидел, то это нищие чернорабочие, он велел их отпустить, решив, что из такой низменной среды не может народиться повелитель мира. Между тем, другой человек, еврейский мудрец, целые дни проводил у городских ворот, зорко выслеживая каждого входившого и выходившого, будучи уверен в том, что только среди забитых и приниженных он сумеет найти того, который спасет когда-нибудь его народ от чужеземного ига. В сущности, они оба ошибались, - потому что не по внешнему виду можно узнать человека. Нужно тщательно проникнуть в его душу, проследить его мысли, - и только тогда произнести над ним тот или другой приговор.

Одно только обстоятельство удерживало еще Деронду от того, чтобы окончательно уверовать в Мардохея, - это то, что Мардохей излагал свои идеи не по обычной, тщательно разработанной научной системе, а в форме какой-то мистически-созерцательной и недостаточно ясной. Но кто знает, - есть-ли это, действительно, плод его воспламенной фантазии, - или-же это результаты его долгих дум и зрелых размышлений? Разве мы не видим почти каждый день великих и ученнейших изследователей, доходящих до своего открытия путем не одних только логических выкладок, но и слепой веры? Разве мы не видим сплошь да рядом, что какой-нибудь ученый, движимый влечением своего сердца, безплодно делает всевозможные усилия для реализации своей идеи, между тем, как цель его отодвигается от него все далее и далее. Но вот он сделал последнее усилие - и цель его достигнута. Не есть-ли это лучший пример того, что душевное влечение к поставленному себе идеалу часто делает больше, чем самый зрелый ум?

Бывают изследователи, которые шествуют за указаниями своего разума - и делают ошибки, и бывают такие, которые следуют за движениями своего сердца - и достигают своей цели. То, что сегодня кажется обоснованным и ясным - через день превращается в мечту, а то, что вчера казалось иллюзией, может завтра стать действительностью. Не относится-ли это и к Мардохею?

О. Ф. d., что означает: "это еще требует доказательств"... С другой стороны, мы видим вдохновенного мечтателя, которого мечты окрыляют силой, достаточной для того, чтобы ощупью добраться до своей возвышенной, хотя и туманной, цели. Не вдохновенная-ли мечта руководила Колумбом в его плавании, подарившем человечеству такия великия открытия? И не издеваемся-ли мы теперь сами над теми, которые в свое время не могли и не желали прислушаться к его словам и доказательствам? Немогу-же и я отвернуться от этого еврея и признать немыслимым всякое духовное родство с ним только потому, что он все облекает в фантастичные формы! Наши взаимные отношения, конечно, не зависят от его убеждения в том, что нас сблизило какое-то таинственное сродство. Для меня наше знакомство - дело очень простое, и меня привела к нему цепь совершенно реальных фактов. Если-б я не встретил Миры, то, вероятно, не стал-бы интересоваться евреями, и, конечно, не искал-бы Эзры Когана, а, следовательно, не остановился-бы перед книжной лавкой Рама, где впервые увидел Мардохея. С своей-же стороны, он жаждал ученика и последователя, а я случайно подошел под идеальный образ, созданный его воображением. Он принял меня за еврея, но ведь то-же. показалось и седому старику во Франкфурте. Весь вопрос теперь для меня заключается лишь в том, что будет, если, несмотря на все, его положение окажется справедливым и я, действительно, усвою себе его идеи? А если результат нашей встречи будет противоположный? - Тогда я причиню страшное разочарование Мардохею, и к этому надо приготовиться... А если я не обману его надежд, то результат будет-ли менее печален для меня?..

тому-же его романтическая натура видела чарующий интерес в предполагаемой возможности вступить на стезю баснословных героев, отыскивающих свое тайное наследие, тем более, что эта стезя лежала столько-же в области мысли, сколько и в области практической деятельности. Но все-же он допускал только отдаленную возможность такого результата - и ничего более.

При этом, уверенность, что его отец, никто иной, как сэр Гюго, еще сильнее укоренилась в нем в виду возникших сомнений, и мысль, что когда-нибудь эта уверенность может оказаться иллюзией, не возбуждала в нем никакого чувства удовольствия. Во всяком случае, он повторял себе, как и говорил Мардохею, что ничего не предпримет для открытия этой роковой тайны. Он считал теперь эту неизвестность даже, самым желанным для себя положением. Если последующия сношения с Мардохеем обнаружат, что его идеи - только безумные иллюзии, то недостаток доказательств в еврейском происхождении Деронды спасет Мардохея от тяжелого разочарования. С другой стороны, эта неизвестность могла послужить предлогом для принятия Мардохеем той материальной помощи, которую Деронда желал ему оказать.

Вот какие мысли наполняли голову Деронды в те четыре дня, которые, вследствие усиленных занятий по разным поручениям Гюго Малинджера, прошли до исполнения им обещания зайти за Мардохеем, чтоб вместе с ним отправиться в таверну "Рука и Знамя".