Даниэль Деронда.
Часть шестая. Открытие тайны.
Глава XLIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть шестая. Открытие тайны. Глава XLIII. (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.

Оставшись вдвоем с Мардохеем, Деронда не хотел нарушить его спокойствия, пока он сам не очнется. Когда-же он открыл глаза, то взглянул на молодого человека не с удивлением, а со спокойной радостью. Деронда молча пододвинул к нему свой стул.

- По теории каббалы - начал Мардохей слабым голосом, - души умерших воплощаются в новые тела для большого их усовершенствования; освободившись от пришедшого в ветхость тела, душа может присоединиться к другой, сродственной, нуждающейся в ней, душе для общого совершенствования и совместного исполнения своей земной задачи. Когда моя душа освободится от этого изнуренного тела, то она присоединится к вашей и совершит предназначенное ей дело.

Мардохей умолк, и Деронда, чувствуя, что он ждет сочувственного ответа, произнес:

- Все, что я могу по совести сделать для вас, я сделаю.

- Знаю, - ответил Мардохей со спокойной уверенностью, - вы вполне разделяете мои идеи и верите в их исполнение, тогда как другие только насмехаются. Вы будете продолжать мою жизнь с той минуты, когда она внезапно прервется - продолжал он после минутного молчания. - Я припоминаю себя в один памятный день моей жизни. Утреннее солнце заливало лучезарным светом набережную Триеста. Греческий корабль, на котором я отправлялся в Бейрут, в качестве приказчика у одного купца, должен был выйти в море через час. Я был тогда молод, здоров, дышал легко. У меня была легкая, юношеская походка, я мог переносить всякия лишения, по целым дням ничего не есть и спать на голой земле; я обвенчался с бедностью и любил ее, ибо она давала мне свободу. В первый раз тогда я увидел восток; душа моя расцвела и, стоя на набережной, там, где земля, казалось, испускала свет, я почувствовал, как меня подхватили мягкия волны новой, прекрасной жизни, и мое короткое существование, в виду окружавшей меня бесконечности, показалось мне таким бледным, незаметным, что я как-бы перестал его ощущать. Я говорил себе: "пойду на восток, увижу там землю и людей, чтоб потом проводить свои идеи сознательнее, пламеннее". Я находился в каком-то восторженном состоянии, и сердце мое ликовало. Стоя на берегу, я поджидал своего товарища, как вдруг он, подошел ко мне и сказал: "Эзра, я был на почте, и вот тебе письмо".

- Эзра! - воскликнул Деронда вне себя от изумления.

- Да, - Эзра, - ответил Мардохей, совершенно углубившись в свои воспоминания; - я ожидал письма от матери, с которой был постоянно в переписке. Я распечатал конверт, и первые слова, жгучий вопль о помощи, возвратили меня с небес на землю... "Эзра, сын мой!.."

Мардохей остановился, и Деронда, затаив дыхание, ожидал продолжения его рассказа. Странная, невероятная мысль блеснула у него в голове.

- О моей матери, - продолжал Мардохей - можно было сказать; "И дети её вечно ее благословляли". К ней могли относиться слова нашего великого учителя, который при шуме шагов своей матери вставал и говорил: - "Величие Предвечного приближается к нам"! - И это письмо было криком её наболевшого сердца, сердца матери, у которой похитили её малютку. - У нея было много детей, но все перемерли, кроме меня, старшого, и младшей дочери, составлявшей всю её надежду. "Эзра, сын мой, - писала она, - отец украл ее и увез; они никогда не возвратятся"!.. Моя судьба - была судьба всего израиля. За грех отца, душа моя подвергалась неволе, и я должен был отказаться от своего святого дела. Существо, давшее мне жизнь, находилось в одиночестве, в нищете, в несчастьи. Я отвернулся от светлого, теплого юга и снова отправился на мрачный север. Время было холодное; в дороге я переносил всевозможные лишения, чтоб сохранить для матери последния свои деньги. Под конец путешествия, я провел одну ночь под открытым небом, на снегу, и с тога времени началась моя медленная смерть. Но, поселившись с матерью, я должен был работать. Кредиторы отца все у нея отобрали, и здоровье её было совершенно разстроенно горем о своем пропавшем ребенке. Часто по ночам я слыхал, как она плакала, и я, вставая, молился с нею вместе, чтоб милосердное небо спасло Миру от несчастия.

- Миру! - переспросил Деронда, желая убедиться, не обмаяывал-ли его слух; - вы сказали: Миру?

- Да, так звали мою маленькую сестру.

- Вы никогда не имели о ней известий? - спросил Деронда как можно спокойнее.

- Никогда! Я до сих пор не знаю, услышана-ли наша молитва и спасена-ли Мира от несчастия, или нет? Сила нечестивых велика; она отравила мою жизнь и довела до могилы мать. После четырехлетних страданий, она умерла, и я остался один среди нищеты и болезни. Впрочем, что об этом говорить? Теперь все прошло, - прибавил Мардохей, смотря на Деронду с радостной надеждой чахоточного больного. - Мое дело будет окончено другим, - и тем лучше. Я буду жить в вас.

С этими словами он судорожно сжал руку Деронды, сердце которого сильно забилось. Неожиданное открытие, что Мардохей - брат Миры, придало его странным отношениям к чахоточному еврею особенную нежность. Но он молчал, боясь открыть Мардохею, в его возбужденном состоянии, что его сестра жива и, по своей чистоте вполне достойна его.

- Пойдемте отсюда, я не могу более говорить, - проговорил после продолжительного молчания Мардохей, и Деронда проводил его до лавки Когана, где они молча разстались, еще раз пожав друг другу руки.

Деронда теперь чувствовал в одно и то-же время, и радость, и безпокойство: он радовался, что отыскан брат Миры, вполне достойный её, и безпокоился о том, как открыть тайну обоим и какие принять предварительные меры? Наконец, он чувствовал, что встреча Миры с братом было-бы для него началом вечной разлуки с нею. Относительно чувств Миры к брату, он ни мало не сомневался и был уверен, что она вполне поймет величие Мардохея. Да, величие: этим, именно, словом Деронда определял впечатление, произведенное на него Мардохеем.

Он думал о том, что этот чахоточный, еврейский рабочий в изношенной одежде, из милости, живущий в доме торгаша высказывающий свои заветные мысли перед людьми, непридающими им никакого значения, как бы ни правильны были по временам его суждения, содержит в себе все элементы величия: ум, сознательно, широко обобщающий судьбы человечества, чуткую совесть и любящее, отзывчивое сердце; способность, не оглядываясь, твердо идти к намеченной цели, цели всех своих стремлений, результаты которых скажутся только в отдаленном будущем, и, наконец, незаметный для других героизм, заставивший его, по одному зову сыновняго долга, бросить любимое дело и окунуться в житейския дрязги нищеты и лишений.

клуба к словам Мардохея. Перед ним носился еще этот образ одного из мучеников, сгоравших в огне одинокого энтузиазма, стоявших, в силу своего исключительного ума, в стороне от людей, чья речь, за непониманием окружающих, превращалась в беседу с самим собой. Иногда, уже на пороге гроба, луч сознания принесенной людям пользы освещает их грустное одиночество, но чаще всего они кончают, подобно Копернику, которому перед смертью, когда его угасающия взоры не различали уже предметов, показали первый печатный экземпляр его сочинения...

Мира, конечно, захочет жить вместе с братом, и потому надо было еще более позаботиться о доставлении ему всех удобств в жизни, особенно необходимых в его болезненном состоянии. Эти заботы он решился снова разделить с м-с Мейрик; но счастью, лучший квартал Лондона для чахоточных находится близ маленького домика в Чельси, и Деронда стал тщательно обдумывать, как омеблировать маленькую квартиру, украсив ее своими старыми книгами в пергаментных переплетах, покойными креслами и имевшимися у него изображениями Мильтона и Данта. Впрочем, главным украшением скромной квартиры, по мнению Деронды, должна была служить сама Мира.

"По крайней мере, - думал он, - сосредоточение всех надежд Мардохея на мне привело к тому, что он нашел, себе прекрасную, любящую сестру".