Даниэль Деронда.
Часть шестая. Открытие тайны.
Глава XLVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть шестая. Открытие тайны. Глава XLVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XLVIII.

Роль Грандкорта, как английского подданного, была чисто пассивная, проистекавшая из его поземельных владений. Политическия и общественные движения касались его только через повышение или понижение ренты, и его биографу не надо было-бы изучать, ни шлезвиг-гольштинского вопроса, ни политики Бисмарка, ни рабочих союзов, ни избирательных систем, ни последней коммерческой паники. Грандкорт пробегал глазами лучшия газетные статьи по этим предметам, и нельзя сказать, чтоб его взгляды неотличались широтою, так-как он считал всех немцев, всех коммерческих деятелей и избирателей "варварами". Но он никогда не принимал никакого участия в политических спорах, смотрел искоса на всякого, кто заговаривал с ним о политике, а сам хранил при этом торжественное молчание, которое не раз колебало мнения более шатких мыслителей.

Однако, в сфере своих личных интересов он выказывал некоторые из высших дипломатических качеств. Ничто в отношениях Гвендолины к Деронде не ускользало от его взгляда. Он не признавал себя ревнивым, потому что ревность доказывала-бы сомнение в его силе помешать тому, чего он не желал. Ему нисколько не было неприятно, что жена предпочитала его обществу - общество другого, но он хотел, чтобы она была вполне убеждена в невозможности противоречить в чем-бы то ни было его воле. Если он, быть может, перед женитьбой выказывал некоторое колебание и действовал по капризу, то теперь он нисколько не колебался насчет смысла супружеских уз. Он не раскаивался в своем браке, который дал ему новую цель в жизни, новый предмет для подчинения своей воле. Он не раскаивался и в своем выборе. Он любил блеск, и Гвендолина вполне удовлетворяла его вкусу. Он не желал-бы иметь женою женщину, равную с ним или выше его по своему положению. Ему было-бы противно, если-б у его жены были ногти не длинные и не красивые, и уши слишком большие или красные. Ему было-бы досадно, если-б она не умела разговаривать умно и остро. Все эти требования вряд-ли покачнутся чрезмерными, но, конечно, немногие подобно ему, были-бы довольны тем, что Гвендолина вышла за него замуж не по любви, а по другим побуждениям, и что она отличалась гордым, вспыльчивым характером, который тем приятнее было укрощать. Грандкорт предпочитал господство любви и поэтому находил свой выбор вполне удовлетворительным. Он взял на себя роль мужа и решился ни в каком случае не позволять себя одурачивать. Он был далек от ревности, хотя его поведение в некоторых случаях очень походило на ревность; так желтый цвет всегда походит на желтый, хотя он составляется из смеси различных других оттенков.

Грандкорт переехал в Лондон ранее обыкновенного для того, чтоб заняться своим духовным завещанием и заключением выгодной сделки с дядей насчет наследства Дипло, так-как искусно веденная тактика сэра Гюго достигла своей цели. Кроме того, он желал показать великосветскому обществу свою прелестную жену, на которой он женился совершенно неожиданно для всех. Правда, он восхищение других ставил ни во что, но для того, чтобы презирать восхищающихся зрителей, надо было, чтоб они существовали, а это было возможно только в Лондоне. Поэтому он находил удовольствие появляться с женою в блестящем обществе, на обедах, балах и модных прогулках. Ему было приятно, что ею все восхищались и ухаживали за нею; он даже был-бы не прочь, чтоб она пококетничала с толпою своих поклонников. Но одно только ему не нравилось - это её обращение с Дероидой.

На музыкальном вечере леди Малинджер, Грандкорта поразил, не менее, чем Ганса, оживленный разговор Гвендолины с Дерондой; но он не сделал ей никакого замечания, боясь выказать ей слишком резко свое отвращение, что было-бы только унижением для его гордости. Говоря о том, кого пригласить к себе на вечер, он просто упомянул Деронду вместе с Малинджерами, с целью доказать, что присутствие или отсутствие Деронды для него не имело никакого значения. Однако, через несколько дней он нашел случай сказать, как-бы вскользь:

- Ничто так не противно в женщине, как неуменье держать себя в обществе и привычка бросаться публично на шею кому-бы то ни было. Женщина должна прежде всего иметь хорошия манеры: иначе невозможно выезжать с нею в свет.

Гвендолина поняла этот намек и с испугом подумала: неужели она не умеет вести себя в обществе? Но выговор мужа только увеличил её желание как можно чаще видеться с Дерондой. Это, однако, было довольно трудно среди шумной и разнообразной столичной жизни, все-же имевшей для Гвендолины много сторон, удовлетворявших её самолюбию. За то те сравнительно редкие случаи, когда она могла поговорить с Дерондой, принимали в её глазах гораздо большую важность, чем они действительно имели. Что-же касается Деронды, то он, конечно, её не избегал, желая доказать самым деликатным образом, что её откровенность нисколько не уменьшила его уважения. Кроме того, как мог он не находить удовольствия в её обществе? Она была не только любопытной загадкой, но и прелестной женщиной, за судьбу которой он считал себя несколько ответственным, тем более, что, думая о своей собственной будущности, он нисколько не связывал её с этим блестящим существом, умолявшим его о постоянной помощи на том основании, что он однажды предостерег ее от угрожавшей опасности.

Как мы уже сказали, Грандкорт своими замечаниями только усиливал в Гвендолине то чувство, которое хотел в ней уничтожить. Одно из них имело близкое отношение к Мире. Однажды, за завтраком, Гвендолина со своей прежней решимостью сказала:

- Я хочу извлечь пользу из нашего пребывания в городе и начать брать уроки пения.

- Зачем? - процедил Грандкорт.

- Зачем? - повторила Гвендолина, надув губы: - потому, что я не могу наедаться до усыпления страсбургским паштетом, курить сигары и ездить в клуб, - а надо-же чем нибудь развлечь свою скуку. В такое время дня, когда ты занят, мне лучше всего было-бы брать уроки у маленькой жидовки, вошедшей теперь в моду.

- Когда хочешь, - ответил Грандкорт, и потом прибавил, неподвижно смотря на нее,--я, право, не знаю, к чему светской женщине петь. Любители всегда разыгрывают из себя дураков. Никакая леди, конечно, не рискнет петь в обществе, а дома никто не нуждается в её завываниях.

- Я люблю откровенность: это лучшее качество мужа, - ответила Гвендолина, - но ты, вероятно, не будешь иметь ничего против приглашения мисс Лапидус на наш вечер? Леди Бракеншо и Раймондсы, тонкие музыкальные ценители, приглашали ее на свои музыкальные вечера, а м-р Деронда, тоже хороший музыкант, говорит, что её пение как нельзя лучше соответствует домашним концертам. Я думаю, что его мнение может служить авторитетом.

- Неприлично Деронде так расхваливать эту девчонку! - небрежно сказал Грандкорт.

- Неприлично? - повторила Гвендолина, покраснев.

- Да; особенно когда ей покровительствует леди Малинджер. Ему следовало-бы лучше молчать о ней. Мужчинам понятно, в каких он с нею отношениях...

- Тем мужчинам, которые судят о других по себе! - воскликнула Гвендолина болезненно побледнев.

- Конечно; а женщины должны полагаться на суждение мужчин: иначе оне могут попасть в просак. Ты, вероятно, считаешь Деронду святым?

- Нет, - ответила Гвендолина, призывая на помощь все свое самообладание, - я считаю его не святым, но не таким чудовищем, как многие другие...

письма м-с Глашер, она не ощущала такого отчаяния, как в эту минуту. Деронда оказывался вовсе не таким человеком, каким она его себе представляла, и это разочарование болезненно сжало её сердце. Она не разсуждала, было-ли замечание Грандкорта справедливым или нет, а содрагалась от представлявшагося ей страшного образа, тем более вероятного, что её вера в Деронду не была ни на чем не основана. Она вовсе не знала его прошлого и, как ребенок, слепо доверилась ему. Его строгий тон в отношении её и упреки казались ей теперь отвратительными, все высшия теории были, очевидно, только обманом, а прекрасное, вдумчивое лицо Деронды, повидимому, служило только маской для прикрытия обыкновенного, светского разврата. Все эти мысли с необычайной быстротой сменялись в её голове; но вдруг в ней произошла какая-то неожиданная реакция.

- Это неправда! - произнесла она почти вслух: - Какое мне дело до того, что думает о нем Грандкорт?

Но это не значило, чтоб в ней воскресла прежняя слепая вера, в него: она просто хваталась за соломенку, как утопающая. Но она не могла оставаться с этим горьким сомнением в сердце. С обычным своим пылом она стала обдумывать средства к тому, чтобы узнать истину. Прежде всего она хотела поехать к леди Малйнджер и выведать от нея все, то ей известно о Мире; потом она решилась написать Деронде, которому она могла бы выразить всю горечь своего разочарования. Наконец, она остановилась на немедленном посещении Миры, под предлогом приглашения на свой вечер. Она не видела другого способа разсеять свое сомнение. Она даже не имела времени обстоятельно об этом подумать. Если-б мысль, приводившая ее в бешенство, была бы живым существом, то она, Гвендолина, вступила бы в личную борьбу с ним, не разсуждая о последствиях.

Встав с кресла, она позвонила, спросила, дома-ли м-р Грандкорт, и, узнав, что он уехал, приказала заложить карету и принялась одеваться. Потом она сошла в гостиную и стала ходить взад и вперед по комнате, не узнавая себя в громадных зеркалах и ничего не замечая в своей золоченой клетке. Конечно, её муж поймет, куда она ездила, и он, так или иначе, накажет ее за это, но ей теперь ни до чего не было дела, кроме необходимости убедиться, что она не напрасно верила в Деронду.

У нея был адрес Миры, и через несколько минут она уже ехала к ней в её великолепном экипаже, быстро уносившем ее с её безпокойно бьющимся сердцем. Она не знала, что спросит у Миры, и как узнает то, чего жаждала её душа; вообще она ничего не сознавала, пока не очутилась в комнате м-с Лапидус и не услыхала за дверью голоса Деронды. Овладевшее ею смущение было так велико, что она сама испугалась и с нервной дрожью стала снимать перчатки. Но когда вышла Мира и с нежной улыбкой приветствовала ее, она нашла в себе достаточно силы, чтоб также с улыбкой протянуть ей руку. Прелестное лицо молодой девушки и голос Деронды как-то сразу успокоили ее, и она теперь смутно чувствовала, что тайна, за разгадкой которой она приехала, не могла быть страшной. Между тем, Мира села подле Гвендолины, смотря на нее в безмолвном ожидании.

- Вы, вероятно, удивляетесь тому, что я сама приехала, - сказала, наконец, Гвендолина странным, застенчивым тоном; - может быть, мне следовало вам раньше написать... но у меня до вас большая просьба.

- Я очень рада, что вижу именно вас, а не ваше письмо, - ответила Мира, с удивлением замечая неожиданную перемену в "Ван-диковской герцогине", как называл ее Ганс.

Спокойное, розовое личико молодой девушки, представляло поразительный контраст с бледными, взволнованными чертами блестящей красавицы в роскошной шляпке с огромными перьями.

- Я думала, - продолжала Гвендолина, - по крайней мере, я надеялась, что вы не откажете мне в моей просьбе пропеть что-нибудь у нас на вечере четвертого числа, как у леди Бракеншо. Я была-бы вам очень благодарна.

- С большим удовольствием; я приеду в половину десятого или в десять, - ответила Мира, не спуская глаз с Гвендолины, которая приходила все в большее и большее смущение.

- Пожалуйста, я вас буду ждать в половину десятого, - сказала она и умолкла, чувствуя, что ей нечего более говорить.

Но она не могла уехать; это было невозможно: голос Деронды раздавался в её ушах.

- М-р Деронда в соседней комнате? - спросила она наконец.

- Да - ответила Мира совершенно спокойно, - он читает с моим братом по-еврейски.

- У вас есть брат? - спросила Гвендолина, которая совершенно забыла, что леди Малинджер уже рассказывала ей об этом.

- Да; он очень болен, он - в чахотке, и м-р Деронда - его лучший друг, также как и мой, - произнесла Мира с жаром.

- Скажите, - промолвила Гвендолина почти шопотом и крепко схватила Миру за руку, - скажите мне правду. Вы убеждены, что он хороший человек? Вы не знаете о нем ничего, дурного? Все, что говорят против него, - ложь?

Конечно, гордая, умная женщина не могла поступить более по детски; но из слов Гвендолины Мира поняла только, что они выражали какое-то торжественное негодование.

- Кто осмеливается говорить дурно о нем? - произнесла она, сверкая глазами и дрожащим голосом. - Я не поверила-бы, даже если-б ангел явился ко мне и стал-бы доказывать виновность м-ра Деронды. Он спас меня, когда я, одинокая покинутая всеми, хотела утопиться. Вы тогда приняли-бы меня за нищую, а он обошелся со мною, как с царской дочерью. Он поселил меня в семействе прекраснейшей женщины и отыскал мне брата. Он уважает его, несмотря на его нищету, и брат также уважает м-ра Деронду. А это не безделица, - прибавила Мира, гордо закинув голову; - мой брат очень ученый, и м-р Деронда говорит, что мало таких превосходных людей на свете.

В последних словах Миры звучало пламенное негодование против всех, не исключая и Гвендолины, которые сомневались в совершенстве Деронды; но Гвендолина незаметила этого, а только чувствовала какое-то сладостное утешение. Она ясно сознавала, что Деронда так-же мало походит на представление, которое составил себе о нем Грандкорт, как лондонское туманное утро, пропитанное копотью и газом, на светлое, благоухающее деревенское утро.

Мира молча отворила ей дверь и не могла понять, почему она вдруг приняла такой гордый, холодный вид.

Гвендолине было вовсе не до того, чтоб выразить свое теплое сочувствие к тому существу, которое теперь успокоило её душевную тревогу. Необходимость опровергнуть слова Грандкорта о Деронде не позволяла ей ни о чем думать, пока эта цель не была достигнута; но как только образ Деронды снова возстал перед нею во всей своей непорочной чистоте, она почувствовала, что ей не место у Миры, и ей стало страшно встретиться с Дерондой. По дороге домой она начала думать о том, что ожидало ее в блестящей тюрьме на Гросвенорском сквере? У подъезда ее встретил Грандкорт, возвращавшийся с прогулки и, бросив сигару, торчавшую у него в зубах, помог ей выйти из кареты. Она прошла прямо в гостиную, чтоб помешать ему последовать за нею далее и тем отрезать ей отступление, если-б оно потребовалось. Опустившись в кресло, она стала медленно снимать перчатки, как-бы не замечая его присутствия, хотя он сел против нея так близко, что нельзя было избегнуть его взгляда без преднамеренного усилия.

- Могу-ли я узнать, куда ты ездила в такое, странное время? - спросил он, наконец.

- Конечно, - ответила Гвендолина, не смотря на него: - я ездила пригласить мисс Лапидус...

- И спросить об её отношениях к Деронде? - прибавил Грандкорт холодным, презрительным тоном.

В первый раз, со времени своей свадьбы, она с такой ненавистью посмотрела ему прямо в глаза и открыто, с горечью сказала:

- Да! Все, что вы говорили, - низжая ложь!

- Она вам это сказала? - промолвил Грандкорт еще более презрительно.

Гвендолина не могла произнести ни слова. Неустрашимая, пламенная злоба мгновенно сменилась в ней глубокой покорностью. Она не могла ничем доказать справедливости своих слов; могучие, безспорные доводы в её глазах казались теперь слабыми, безсмысленными. Она имела одно доказательство - свое убеждение в невинности Деронды; но для Грандкорта это убеждение было только безумием. Она поспешно отвернулась от него и вышла-бы из комнаты, если-б он не загородил ей дорогу.

- Ты можешь когда угодно принимать ее для пения, - сказал Грандкорт, понимая все свое преимущество, как хозяина, - но помни, пожалуйста, что тебе не следует более бывать в её доме. Ты - моя жена и должна делать то, что я считаю приличным. Решившись быть м-с Грандкорт, ты приняла на себя обязанность не корчить из себя дуры, а сегодня ты сыграла дурацкую роль, и, если ты будешь продолжать, то вскоре о тебе заговорят в клубах, как о помешанной. Ты не знаешь света. Ты вышла замуж за меня и должна руководствоваться моим мнением.

Каждое из этих медленно произнесенных слов имело для Гвендолины страшную силу. Грандкорт знал это и никогда более не упомянул о случившемся. Однако, Гвендолина нисколько не отреклась от своей воскресшей веры в Деронду, подобно тому, как во время религиозных преследований старые протестанты еще с большей силой сохраняли втайне библию. Но замечательно, что из разговора с Мирой она вынесла только убеждение, что Деронда был её благодетелем, а тот факт, что он читал по-еврейски с ей братом, совершенно ускользнул от её внимания.

Однако, результат этого разговора, на-сколько он касался Грандкорта, ясно обнаружился в её постоянной внутренней борьбе и даже в некоторой внешней перемене, быть может, видимой только для одного Деронде. После каждого случайного свидания с нею, он все более замечал, что в ней усиливалась наружная холодность, рядом с которой резко отличались пугавшия его редкия вспышки чувства. На самом деле она подвергалась той дисциплине непокорной воли, которая подчиняет только одну половину существа и укрепляет силу сопротивления в другой половине. Грандкорт скорее угадывал, чем замечал в Гвендолине подобную непокорную волю, которая, повидимому, как доказывала поездка к Мире, тем более развивалась в ней, чем чаще она видала Деронду. Он сознавал, что между нею и Дерондой происходило что-то "дьявольски глупое"; он не подозревал существования между ними любви, а о других чувствах, связывающих между собой людей, он не имел никакого понятия; но, очевидно, эта "глупость" поддерживала в Гвендолине внутреннее волнение, которое могло в конце-концов обнаружиться и внешними неприятными проявлениями. Поэтому, смутно замечая в Гвендолине нечто, угрожавшее его супружескому спокойствию, он решился уничтожить его в самом зародыше. Но среди средств, избранных им для этой цели, было одно очень странное и далеко не столь искусное, как только-что приведенные его речи.

Он хотел, чтоб Гвендолина узнала содержание его завещания, но не от него самого, так-как его гордой, скрытной натуре было-бы в высшей степени неприятно прямо упоминать жене о своих отношениях к м-с Глашер. С другой стороны, он желал дать ей почувствовать, что ему было хорошо известно, как сознательно выходила она за него замуж, зная отлично об его отношениях к Лидии, что и давало ему право завести теперь речь о таком щекотливом предмете. Большинство людей на его месте написали-бы в письме все, что он хотел сообщить жене, но Грандкорт не любил писать; даже составление самой маленькой записки было для него наказанием, и, к тому-же, он давно возложил всю корреспонденцию на Луша; поэтому Грандкорту не входила в голову мысль о письменном объяснении с Гвендолиной, и он считал Луша единственно возможным орудием для сообщения с нею, тем более, что этот почтенный господин казался ему таким-же неодушевленным предметом, как перо и чернила.

Грандкорт был уверен, что Гвендолина, как женщина, знавшая вероятно, правило сложения, подозревала участие Луша в устройстве её свидания с м-с Глашер и потому просила удалить его в Дипло. Но сложные чувства, женщин, возбуждаемые сложными причинами, не определяются одной способностью складывать дважды два - и в этом отношении у Грандкорта не доставало того элемента мышления, который избавил-бы его от ошибки - именно: личного знакомства на опыте с нежными чувствами. Он правильно определил, что Гвендолину мучили оскорбленная гордость и сознание необходимости подчиниться его воле, но укоры совести, если-б он даже знал о нарушении данного ею слова, были, ему непонятны и потому он не подозревал об их существовании. Он был уверен, что она просто питала безмолвную ревность к Лидии, а Лидия написала ей, отсылая бриллианты, что они некогда принадлежали ей, - и тому подобные любезности, на которые способна ревнивая женщина. Он внутренне торжествовал, что мог усилить в Гвендолине эту ревность, заставляя ее в то-же время еще более безмолствовать. Его цель заключалась в том, чтобы заставить эгоизм жены вторить его эгоизму, и, выбрав Луша для сообщения с нею, он нисколько не хотел ее оскорбить, а предполагал, что она признает в нем единственно возможного между ними посредника.

Однажды утром Грандкорт вошел в будуар Гвендолины и, остановившись перед нею, сказал самым добродушным и убедительным тоном, на какой он только был способен:

- Мне надо тебе объяснить кое-что о финансовых делах, и я просил Луша поговорить с тобой. Он все знает и единственный человек, который может объяснить это дело. Я уезжаю и тотчас пошлю его сюда. Ведь тебе все равно, кто тебе это разъяснит?

с сердцем; - я его не приму.

С этими словами она вскочила с кушетки и хотела выбежать из комнаты, но он предупредил ее и стал спиной к двери.

- Не из-за-чего шуметь, - произнес он спокойно, точно дело шло об отказе ехать на обед; - на свете много неприятных людей, с которыми мы вынуждены говорить. Человек, умеющий держать себя, не делает скандала из подобного пустяка. Надо поговорит о деле, за что, конечно, не может взяться какой-нибудь джентльмен. Если я поручил дело Лушу, то тебе не следует поднимать скандала и кусать себе губы. Он этого не стоит.

Грандкорт так долго тянул эту речь, что Гвендолина успела обдумать его слова прежде, чем он их кончил. Что мог он ей сказать о финансовых делах? В этом отношении ей скорее пришла в голову её мать, чем м-с Глашер. Но, какая польза была ей отказываться от разговора с Лушем? Могла-ли она просить Грандкорта объясниться с нею лично? Это было-бы невыносимо, если-б он даже согласился, что было очень сомнительно. В настоящую минуту она сознавала только, что не могла долее оставаться узницей, перед которой муж запирал дверь; отвернувшись, она прислонилась к соседней этажерке.

- Я сказал Лушу, чтоб он переговорил с тобою во время моего отсутствия, - продолжал Грандкорт, снова останавливаясь перед нею. - Позвать его?

- Да, - ответила Гвендолина после, продолжительного молчания, отвернувшись от мужа.

- Я вернусь во-время если ты желаешь, - прибавил Грандкорт; но она ничего не ответила.

"Она страшно сердится", - подумал он, но так-как её гнев был безмолвный, то и не представлял для него ничего неприятного.

Подождав с минуту, он взял ее за подбородок и поцеловал, хотя она все еще не поднимала глаз. Потом он молча вышел из комнаты.

ее в руки. Она ждала разговора с Лушем, как пытки, потому что факты, вызывавшие в ней такие тяжелые укоры совести, становились еще ужаснее в его устахе. Но все это было частью той страшной игры, в которой проигрыш не был просто минусом, а роковым плюсом, никогда невходившим в её разсчет.

Луш не чувствовал ни особого удовольствия, ни особой неприятности от порученного ему дела. Передав ему все, что следовало, Грандкорт прибавил:

- Будьте, как можно менее неприятны.

Луш хотел было ответить, что это зависело от обстоятельств, но, подумав, сказал, что составит на бумаге краткий очерк всего дела, хотя не упомянул о том, что он этим удовольствуется. Вообще из его слов можно было понять, что свидание с Гвендолиной не было ему противно. По завещанию Грандкорт оставлял ему кое-что и потому не было причины быть ему не в духе. Он был убежден, что знал все тайны мужа и жены, но их неудачная брачная жизнь не возбуждала в нем дьявольской радости, хотя, конечно, ему было приятно, что его ожидания оправдались, и этот брак не оказался столь счастливым, как надеялась Гвендолина и как уверял Грандкорт. Вообще Луш не был сердитым, злопамятным человеком, но все-же чувствовал некоторое удовольствие от того, что мог унизить гордую красавицу, которая обходилась с ним так дерзко.

Когда лакей доложил Гвендолине о м-ре Луше, она уже оправилась от смущения и решила не обнаруживать перед ним своих чувств, что-бы он ни сообщал. С холодным достоинством она пригласила его сесть и слегка ему поклонилась.

сам, конечно, вам объяснил. Я пользуюсь доверием м-ра Грандкорта более пятнадцати лет и потому нахожусь в исключительном положении. Он говорит со мною о делах совершенно откровенно, и никто другой не мог-бы исполнить этого получения, которое я принял на себя только из дружбы к нему. Это должно служить мне извинением в ваших глазах, если-б вы предпочли иметь дело со всяким другим, кроме меня.

Она ничего не ответила, но его слова показались ей очень дерзкими, хотя для посторонняго они, повидимому, дышали уважением.

- В этой бумаге вы найдете, - продолжал он, - краткое извлечение из той части завещания м-ра Грандкорта, с которой он хочет вас познакомить. Будьте так добры - прочтите, но прежде я должен сказать вам несколько слов, в виде предисловия, и надеюсь, что вы меня простите, если они не будут вам приятны.

- Говорите все, что нужно, без всяких извинений, - сказала Гвепдолина таким тоном, каким она встретила-бы вора собачника, требовавшого вознаграждения за находку им-же украденной собаки.

- Я должен напомнить вам нечто, случившееся до сватовства м-ра Грандкорта, - продолжал Луш, платя несколько дерзким тоном за её холодное презрение; - вы, конечно, помните, что встретили, даму в Кардельском лесу, и она вам объяснила, в каких отношениях она находилась к м-ру Грандкорту.

- М-ру Грандкорту известно, что вы знали заранее эту несчастную историю, и он считает необходимым, довести до вашего сведения свои намерения касательно его состояния и будущности. Конечно, ему самому неприятно говорить об этом, и потому он поручил мне выслушать ваши замечания или возражения на его план. Сделайте милость прочтите эту бумагу.

С этими словами Луш встал и подал ей свернутый лист.

Решившись не обнаруживать своих чувств перед Лушем, Гвендолина не ожидала услышать, что её муж знал при каких условиях она вышла за него замуж. Она не смела протянуть руки и взять бумагу, боясь, что Луш заметит её смущение. С минуту Луш молча стоял перед нею; наконец, она тихо, но все-же с гордым пренебрежением произнесла:

- Положите бумагу на стол и пройдите в другую комнату.

"Ее кажется покоробило... Она не подозревала, какую цену придется заплатить за такой первоклассный товар, как Генлей Грандкорт".

Но все-же ему казалось, что нищая молодая девушка, выйдя замуж за Грандкорта, получила более, чем могла когда-нибудь ожидать, и что она выказала необыкновенную ловкость.. Её обещание Лидии, конечно, ничего не значило, а бегство за-границу оказалось гениальной хитростью.

Между тем Гвендолина собиралась с силами, чтоб прочесть бумагу. Это было необходимо. Ее побуждали к этому все волновавшия ее чувства: гордость, сопротивление упорной воле мужа, стремление к свободе, укоры совести и страх перед новыми несчастиями. Но не легко было сразу понять деловой слог завещания; наконец, она разобрала, что в случае неимения сына от жены, Грандкорт назначат своим наследником маленького Генлея. Вот все, что прямо ее интересовало, - остальное-же, в том числе назначение ей после смерти Грандкорта нескольких тысяч и пожизненного владения Гадсмиром, она пробежала вскользь. Того, что она узнала, ей было совершенно достаточно, и она могла отпустить Луша с презрительной решимостью, которая воскресла в ней при мысли, что этим распоряжением насчет наследства ей хотели нанести окончательное унижение. Она сунула бумагу в первую попавшуюся книжку и вышла в другую комнату, где ждал ее Луш. Увидя ее, он встал, но она, не останавливаясь, медленно прошла мимо и, бросив на него презрительный взгляд, гордо сказала:

- Скажите м-ру Грандкорту, что его распоряжения вполне соответствуют моему желанию.

гомара.

А Гвендолина?... Возвратившись домой, Грандкорт нашел ее в амазонке, совершенно готовой для прогулки. Она решилась не сказываться больной, не запираться в свою комнату, а действовать совершенно в духе какого-нибудь гордого ответа, брошенного ей мужу. Поэтому, не давая себе времени на мучительное раздумье, она тотчас после ухода Луша позвонила горничную и принялась за свой туалет с обычным вниманием. Конечно, Грандкорт хотел произвести на нее уничтожающее впечатление своим завещанием, и, может быть, впоследствии она докажет ему, что это впечатление было совершенно противоположным тому, которого он ожидал, но теперь она могла только обнаруживать вызывающее удовольствие. Она инстинктивно сознавала, что было-бы непростительным самоунижением выразить каким-бы то ни было признаком свое раскаяние в ту минуту, когда ей напомнили, что она выходила замуж сознательно, вполне понимая все условия предстоявшей ей брачной жизни... У нея не было времени обстоятельно обсудить, что предпринять в будущем, и она только дала себе слово поразить мужа своим холодным достоинством. Она не только поехала с ним верхом, но, возвратившись домой, переоделась и отправилась на званый обед: при этом не было ни малейшей перемены в её обращении с мужем и даже - характерная черточка - она не взяла из рук горничной платок, случайно надушенный духами, которых не терпел Грандкорт. Гвендолина ни за что не хотела быть предметом отвращения для человека, которого она ненавидела; отвращение должно было оставаться всецело на её стороне.

Но не думать о том, что однажды пришло в голову, все равно, что не слыхать звона в собственном ухе. Мысль, неразрывно связанная с нашими чувствами или страстями, проникает всюду, как воздух, и разговоры, шутки, улыбки, поклоны - это только медовый сот, через который мысль свободно проходить, хотя не всегда выносит благоухание меда. Не углубляясь в уединение, Гвендолина впродолжении нескольких часов невольно прошла через целый лабиринт мыслей, обсуждая и отвергая тысячи путей для безопасного выхода. Конечно, ее более всего тяготило сознание, что Грандкорт объяснил себе все её прошлые поступки самыми низкими побуждениями; она с горечью вспомнила теперь об его ухаживании и была вполне уверена, что он, зная её тайну, с тем большим удовольствием поборол её безмолвное сопротивление до свадьбы и тиранил ее после свадьбы. "Я потребую развода", - было её первою мыслю. Потом она прибавляла: "я брошу его, будет-ли он на это согласен или нет; если этот мальчик - его наследник, то я уже искупила свою вину". Однако, она не могла уяснить себе возможности практически исполнить это решение. Как она могла возвратиться в свое семейство, поселить в нем горе и произвести скандал в покинутом ею обществе? Какая будущность предстояла м-с Грандкорт, возвратившейся к её бедной матери, которая снова погрязнет в нищете, тогда как одною из главных причин, оправдывавших брак Гвендолины, была помощь матери? Чем могла она оправдать бегство от мужа? Её мать только плакала-бы, дядя советовал-бы ей вернуться к мужу, тетка и Анна с испугом смотрели-бы на нее, а Грандкорт мог потребовать ее обратно. Настоять на разводе! Сказать это было легко, но она не могла привести ни одной благоразумной или законной причины для расторжения брака. С чего ей было начать? На что жаловаться? Каждое её слово могло только послужить к её собственному обвинению. "Нет, уж если мне суждено быть несчастной" оканчивала она все свои мечты о бегстве, - "то лучше, чтоб мое несчастие было неизвестно никому". К тому-же, со своим обычным сознанием правды, она повторяла постоянно, что не имела никакого права жаловаться на добровольно, сознательно заключенную сделку, а тем более нарушить ее. Среди доводов, побуждавших ее подчиниться своей судьбе, одним из главных было инстинктивное сознание, что, бросив мужа, она разстанется и с Дерондой. Соединение имени Деронды с сомнительным положением одинокой, разведенной жены было не мыслимо. И что-бы он сказал, если-б узнал все? Конечно, он посоветовал-бы ей покорно переносить подготовленную себе судьбу, если она не была уверена, что, избрав другой путь, она сделается лучшей женщиной. А было-ли это возможно для одинокой, разочарованной, подозрительной для всех "беглянки", если-б ей и удалось достигнуть призрачной свободы? Беглая м-с Грандкорт была-бы более жалким существом, чем Гвендолина Гарлет, вынужденная учить дочерей епископа и подвергаться инспекторскому надзору м-с Момперт. Интересно, что она ни разу более не взглянула на бумагу, принесенную Лушем; спрятав ее в шкатулку, она гордо решилась не удовлетворять своего любопытства относительно назначенной ей доли наследства, сознавая, что, в глазах её мужа и его наперсника, она была таким низким созданием, которое согласно на все самые позорные условия для сохранения своей блестящей, роскошной обстановки.

Дни шли за днями, недели за неделями, июнь сменил май, а м-с Грандкорт оставалась по-прежнему на своем месте, сияя красотой, грацией и блеском среди обычных удовольствий светской жизни, начиная от слушания в воскресенье проповеди модного проповедника до посещения субботней оперы. Но можно-ли удивляться тому, что её непокорная воля скрывала внутренний протест под маской внешняго подчинения? Подобное явление встречается часто, и многие открыто объясняют это длинным рядом самых сложных причин, хотя, в сущности, они мирятся со своей судьбой только потому, что она является лучшим, чем все другия возможные для них положения. У бедной Гвендолины было в одно и то-же время слишком много и слишком мало умственной силы и благородного мужества чтоб действовать самостоятельно, выделяясь этим из безличной толпы. Неудивительно поэтому, что выражение её лица и манеры принимали с каждым днем все более и более холодный, резкий оттенок, благодаря постоянной необходимости заглушать в себе всякое проявление чувства.

Так, однажды утром, проезжая верхом по парку вместе с Грандкортом, она увидела на повороте дороги прямо перед собою чернокудрую красавицу с маленькой девочкой и стройным мальчиком. Она тотчас узнала в них тех, с которыми она менее всего желала-бы встретиться. Они ехали шагом, и Грандкорт сидел к той стороне, откуда показалось роковое видение; Гвендолина поспешно отвернулась от проницательного взгляда устремленных на нее черных глаз, а Грандкорт проехал мимо, ни малейшим движением не выражая того, что он видел м-с Глашер и своих детей. Гвендолина вскипела злобой; ей стало стыдно за себя и досадно за Грандкорта. "Вы могли-бы хоть поклониться ей!", - хотела она воскликнуть, но уста отказывались произнести эти слова. Если он, её муж, не хотел при ней узнать то существо, которое она согнала с принадлежащого ей места для того, чтоб самой его занять, то могла-ли она его упрекнуть? Ей пришлось молчать....

уверениями, что, в-конце-концов, победа останется на её стороне и, что брак Грандкорта с Гвендолиной будет так или иначе расторгнут, и её сын получит принадлежащее ему наследство. Она имела также свидание и с Грандкортом, который, как всегда, советовал ей вести себя благоразумно, грозя в противном случае тяжелой карой, и выразил готовность быть более обыкновенного щедрым, в чем ему должны были помочь деньги, получаемые им от сэра Гюго за Дипло. Хотя все это несколько успокоило разгневанную Медузу и, улучшив её материальное положение, пробудило в ней блестящия надежды на будущее, она все-таки не могла отказать себе в удовольствии нанести удар сопернице неожиданным появлением перед нею. Так змея, отброшенная в сторону, все-же высовывает свое жало, хотя её злоба уже вполне безсильна. Узнав от Луша, когда именно Гвендолина ездит верхом по парку, она впродолжении нескольких дней поджидала ее, рискуя даже возбудить против себя негодование Грандкорта. Впрочем, у нея было отличное оправдание: неужели она не имела права погулять с детьми в парке?

Но даже Лидия не могла предвидеть, как сильно поразит Гвендолину встреча с нею. Ее взволновало до глубины души то, что Грандкорт не счел нужным поклониться женщине, которая некогда была ему дороже всего на свете и до сих пор оставалась матерью его детей. Вместе с тем, этот мрачный образ женщины, отверженной общественным мнением, как-бы пролил новый свет на предстоявшую ей будущность в случае если-б и она покинула мужа. Неопределенный страх все более и более овладевал ею, и она чувствовала, что ей не было спасения от этой блестящей тюрьмы. Да, ей не было другого спасения, кроме смерти, но смерти не своей... Такая женщина, как Гвендолина, не могла-бы думать о своей смерти и рисовать себе мрачную картину вступления в неведомый мир. Для нея доступнее была мысль о смерти Грандкорта... Но и это представлялось ей невероятным. Его деспотическая власть над нею была, казалось, так сильна, что мысль о его смерти, как единственном средстве спасения от укоров совести и тяготевшого над нею ига, соединялась в её уме с другою мыслью - что это спасение для нея невозможно. Ей казалось, что он будет вечно жить и вечно держать ее в цепях под своей непреклонной волей. Ей было страшно даже думать о его смерти: ей мерещилось, что за подобные мысли он задушит е.е собственными руками.

Через два дня после встречи с м-с И'лашер в парке Гвендолина была приглашена на большой концерт у Клесмера, который жил в великолепном доме на Гросвенерской площади, как настоящий князь музыки. Она с нетерпением ожидала этого вечера, зная, что она там встретит Деронду, и заранее приготовила фразу, которая, не выражая прямо того, что она никогда не решилась-бы высказать, была-бы достаточно ясна, чтоб он понял её положение. Но Деронда, как нарочно, держался от нея в стороне, и она, боясь обнаружить свое нетерпение, приняла на себя еще более обыкновенного недоступный, холодный вид, что даже подало повод м-ру Вандернуту заметить:

- Однако, м-с Грандкорт вскоре сделается достойной парой для своего мужа.

Наконец, когда Деронда случайно встретился с нею, она поспешно его остановила.

- Непременно! - ответил Деронда с низким поклоном.

Он, было, подумал, не лучше-ли ему написать Гвендолине, что не может приехать? До сих пор он тщательно избегал посещения Грандкортов, но никак не мог решиться сделать что-нибудь неприятное Гвендолине, а его отказ, мотивированный или действительным равнодушием с его стороны или искусственной пародией на равнодушие, был-бы одинаково оскорбителен. Поэтому он решился сдержать свое слово.

На следующий день Гвендолина, под предлогом нездоровья, отказалась от прогулки верхом, когда лошади стояли уже у крыльца. Она боялась, однако, что Грандкорт также останется дома, но он не сделал никакого замечания и молча уехал. Приказав никого не принимать, кроме м-ра Деронды, она сошла в гостиную и стала ходить взад и вперед в нервном раздражении. Ее тревожила мысль, что Деронда вскоре явится сюда, и она будет принуждена говорить с ним; то, что она целыми часами готовилась ему сказать, теперь казалось ей невозможным, произнести. Какая-то странная застенчивость впервые удерживала ее от откровенного обращения с ним, и теперь, когда уже было поздно, она стала опасаться, не счел-ли он её приглашение неприличным. В таком случае он, конечно, перестанет ее уважать. По через мгновение она отогнала от себя эту страшную мысль. Насколько велико было волнение Гвендолины, доказывало одно обстоятельство, хотя и мелкое, но никогда с нею до сих пор неслучавшееся. Неожиданно увидав себя в большом зеркале, она вдруг заметила, что её лицо и белоснежная шея слишком рельефно выдавались на темном фоне её черного платья. Она быстро отвернулась, побежала в будуар и, схватив кружевную косынку, накинула ее на себя так, что скрыла всю голову и шею, оставляя открытым только лицо. Этим явным презрением к своей внешности она думала уничтожить всякое подозрение кокетства с её стороны; вместе с тем ей казалось, что её нервное волнение не будет так заметно. Но черные кружева не могли скрыть тревожного блеска её глаз и нервную дрожь её губ.

Она стояла посреди комнаты, когда вошел Деронда, и с первого взгляда заметила, что в нем также произошла какая-то перемена. Она не могла-бы ясно определить, в чем именно она состояла, но он не казался уже таким счастливым, как всегда, и говорил с нею как-то принужденно. Они оба поздоровались очень сухо и Гвендолина не села, а облокотилась на спинку кресла. Деронда остановился против нея, держа в руках шляпу. Оба они не знали, что сказать, и хотя мысли его были совершенно далеки от Гвендолины, она приняла его смущение за отражение своего.

если не у вас?

В эту минуту она чувствовала совершенную невозможность сказать ему то, что хотела. Деронда видел её необычайное волнение, и, предчувствуя новую вспышку, промолвил грустным, нежным тоном:

- Я сожалею только о том, что могу принести вам так мало пользы.

Эти слова придали ей смелость, и она продолжала поспешно, как-бы торопясь все высказать:

- Я хотела вам сказать, что много думала о вашем совете... Но что делать, я не могу перемениться... Все меня окружающее возбуждает во мне только дурные чувства. Я должна жить по-прежнему... Я не могу ничего изменить... Это невозможно!..

- Но если я буду вести прежнюю жизнь, я сделаюсь еще хуже. А я не хочу этого! Я хочу исправиться. Я знаю, что есть хорошие люди и что они счастливы, а я - презренное существо. Я чувствую, что ненавижу людей. Я хотела бежать, но не могу. Многое меня удерживает. Вы, может быть, думаете, что мне все равно? Нет, я все чувствую и всего боюсь. Я боюсь сделаться совсем дурной. Скажите, что мне делать?

Говоря это, она забыла обо всем, кроме своего несчастного положения, которое она хотела обрисовать Деронде в этих отрывочных, неясных словах. Глаза её были широко раскрыты и болезненно сверкали, а в голосе её, едва возвышавшемся над шопотом, слышалось сдержанное рыдание.

То, что чувствовал Деронда в эту минуту, он впоследствии называл страшным, невыносимым. Слова казались ему теперь столь-же безсильными для спасения бедной Гвендолины, как, если-б дело шло о спасении погибавшого в море корабля. Как мог он одним словом изменить горькую судьбу этого юного создания? Он боялся что-нибудь промолвить. Слова, которые вертелись у него на языке, казались только выражением безпомощного отчаяния. Прежде всего он хотел ей сказать: "Признайтесь во всем мужу, не скрывайте от него ничего". Но эту мысль надо было развить подробно, а он не успел еще произнести первого слова, как дверь отворилась, и Грандкорт вошел в комнату.

Он нарочно вернулся, чтоб подтвердить свое подозрение. Предствившаяся ему картина поразила его: он увидел лицо Гвендолины, искаженное горем, и Деронду, стоящого в трех шагах, и смотревшого на нее с таким нежным сожалением, как-будто он присутствовал при последней борьбе с жизнью любимого существа. Не выразив ни малейшого удивления, Грандкорт кивнул головою Деронде, снова взглянул на Гвендолину и, пройдя мимо них, спокойно опустился в кресло.

Естественно опасаясь последствий этой сцены для нея и чувствуя, что, оставаясь долее, он только увеличил-бы подозренье Грандкорта, Деронда просто сказал:

- Прощайте, я не могу здесь оставаться долее.

Он протянул ей руку, и она позволила ему пожать её холодные пальцы, но не промолвила ни слова.

Когда он ушел, Гвендолина опустилась в кресло в каком-то тупом ожидании пытки. Но Грандкорт, казалось, не обратил на нее никакого внимания; он довольствовался тем, что доказал ей невозмоягность его обманывать. Вечером они должны были ехать на бал; Гвендолина под предлогом нездоровья отказалась и он, даже не улыбнувшись, поехал один.

На следующее утро он опокойно произнес:

- Когда? - спросила Гвендолина, и в сердце её проснулась надежда.

- После завтра. Яхта стоит в Марсели. Луш поехал вперед, чтобы все приготовить.

- Я приглашу на это время маму погостить ко мне, сказала Гвендолина с неожиданной радостью.

- Нет: ты поедешь со мной...