Даниэль Деронда.
Часть седьмая. Мать и сын.
Глава LI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть седьмая. Мать и сын. Глава LI. (старая орфография)

ГЛАВА LI.

Когда Деронда явился в отель "Италия", он почувствовал себя снова юношей и сердце его тревожно билось при одной мысли о матери. Два лакея, сидевшие в передней большого номера, занимаемого княгиней, посмотрели на него подозрительно, удивляясь тому, что доктор, с которым желала посоветоваться их госпожа, был такой изящный джентльмен в модном фраке. Но Деронда ничего не видал вокруг себя, пока не вошел во вторую комнату, где посредине неподвижно стояла женская фигура, очевидно дожидавшаяся его. Она была окутана с головы до ног черными кружевами, ниспадавшими с её роскошных, но седеющих уже волос. Руки, обнаженные до локтей, были украшены богатыми браслетами, а гордая осанка еще поразительнее выставляла её былую красоту. Но Деронде не было времени разсматривать ее подробно; он схватил протянутую ему руку и поднес ее к губам. Княгиня впилась в него глазами; её взгляд и выражение лица так быстро менялись, что каждую минуту она казалась новым существом. Деронда не смел сделать ни малейшого движения: он не знал, как следует вести себя перед ней; он чувствовал, что краснеет, как молодая девушка и, в то-же время, удивлялся отсутствию в себе искренней радости. Он пережил уже, много идеальных встреч с матерью, созданных его воображением, и все оне казались реальнее настоящей. Он даже не мог себе представить на каком языке она заговорит, но был уверен, что не на английском. Неожиданно для него она положила обе свои руки на его плечи и на лице её выразилось неограниченное восхищение.

- Как ты прекрасен! - сказала она по-английски, мелодичным голосом, но с иностранным, хотя и приятным акцентом; - я знала, что ты будешь красавцем!

С этими словами она поцеловала его в обе щеки; он ответил на её поцелуи, - но эта ласка казалась не выражением материнской и сыновней любви, а политическим приветствием двух царственных особ.

- Я - твоя мать, - продолжала княгиня более холодным тоном; - но ты не можешь меня любить...

- Я думал о вас более, чем о ком-либо на свете - ответил Деронда с нервной дрожью в голосе.

- Ты меня воображал не такой? - произнесла она, снимая руки с его плеч и скрещивая их на груди. Она отступила шаг назад и, не спуская с него глаз, как-бы приглашала разглядеть ее с головы до ног. Он часто рисовал в своем воображении её лицо, имевшее сходство с ним; теперь перед ним, было, действительно похожее на него лицо, но, вместе с тем, резко от него разнившееся. Она была замечательно красива, но в её поблекших прелестях было что-то странное, как-будто она была не обыкновенная мать, а Мелюзина, связанная таинственными узами с другим сверхъестественным миром.

- Я думал, что вы, может быть, страдаете, и желал быть вам утешением, - сказал Деронда, боясь, главным образом, как-нибудь невольно оскорбить ее.

- Я, действительно, страдаю, но ты не можешь облегчить моих страданий, - ответила княгиня резким тоном и опустилась на диван, где были заранее приготовлены для нея подушки. - Сядь, - прибавила она, указывая на стул, но, заметив безпокойство на лице Деронды, сказала гораздо нежнее: теперь я не страдаю. Я могу говорить.

Деронда сел и терпеливо ждал, пока она не возобновит свою речь. Ему казалось, что он в не присутствии давно желанной матери, а своей таинственной судьбы. Она сразу его оттолкнула своею холодностью, и теперь он уже смотрел на нее с любопытством и изумлением, как на совершенно чужое для него существо.

- Я не посылала за тобою для того, чтоб ты меня утешил, - начала она наконец; - я не могла знать, и теперь не знаю двоих чувств ко мне. Я не воображала, чтобы ты мог полюбить меня только потому, что я твоя мать, хотя ты никогда в жизни не видал меня и не слыхал обо мне. Но я полагаю, что я предоставила тебе лучшую участь, чем жизнь со мною. Я была уверена, что не лишаю тебя ничего полезного или приятного...

- Но вы не можете-же меня уверить, чтоб ваша любовь не была мне приятна, - ответил Деронда, полагая, что она тогда нарочно остановилась, ожидая его ответа.

- Я нисколько не уменьшаю своего достоинства, - сказала княгиня с гордостью, - но я не могла дать тебе своей любви и сама не нуждалась в твоей. Я хотела жить широкой жизнью, не стесняя себя никакими привязанностями. Я тогда еще не была княгиней.

Она неожиданно встала, и Деронда также поднялся с места, едва переводя дыхание.

- Я не была тогда княгиней и не вела своей теперешней скучной жизни. Я была великой певицей и не менее великой актрисой. Все мои родственники были бедны, а я жила в роскоши. Пламенные поклонники следовали за мною из одной страны в другую, и я, упиваясь славой, жила тысячею жизней. Ребенок мог быть мне только помехою.

В её словах звучало искреннее желание оправдать и предупредить упреки сына, который слушал ее с тревожным биением сердца, точно он присутствовал при исполнении странного, религиозного обряда, придававшого преступлению священный характер.

- Я не хотела выдти замуж, но меня насильно принудили обвенчаться с твоим отцом; я говорю насильно, потому что отец мой желал и требовал этого, а для меня не было тогда другого пути к свободе. Я могла повелевать своим мужем, но не отцом. Я имела право быть свободной и сбросить с себя ненавистные узы рабства!

Она снова села, а Деронда продолжал стоять. Она уселась против Деронды. Прерванный разговор придавал особое выражение её лицу. Деронда продолжал на нее смотреть, а она умоляющим голосом продолжала.

- Я хотела освободить и тебя от такого-же рабства, - продолжала она гораздо нежнее; - но какая любящая мать не сделала-бы этого для своего ребенка! Я избавила тебя от несчастия быть евреем...

- Значит, я еврей! - воскликнул Деронда, с такой силой, что мать его с испугом откинулась на спинку кресла; - Мой отец был еврей, и вы - еврейка?

- Да: твой отец был моим двоюродным братом! - ответила княгиня, пристально следя за выражением лица Деронды и как-бы замечая в нем что-то для нея опасное.

- Я очень рад! - произнес Деронда с жаром.

его, добровольно его бросила и теперь, быть может, открыла ему свою жизнь, также против своей воли. Но и мать его была одинаково потрясена чувством озлобления. Глаза её широко раскрылись и она мгновенно побледнела.

- Чему-же ты рад? Ты - английский джентльмен. Я для тебя это устроила.

- Но вы ведь не знали какую готовите мне судьбу! Как могли вы выбрать для меня новую родину? - произнес Деронда, опускаясь в кресло и отворачивая голову от матери.

Он чувствовал, что в его сердце кипела злоба; но он старался всеми силами сдержать себя, боясь сказать что-нибудь лишнее.

- Я выбрала тебе такую судьбу, какую желала-бы и для себя, - сказала она твердо после некоторого молчания. - Как могла я подозревать, что в тебе воскреснет дух моего отца? Как могла я знать, что ты будешь любить то, что я ненавидела, если ты, действительно, рад быть евреем.

Последния слова были произнесены с такой горечью, что каждый посторонний человек мог-бы сразу увидеть, что мать и сын ненавидели друг друга.

Однако, Деронда мало-по-малу совершенно овладел собою. Перед ним была женщина, очевидно, многое пережившая и выстрадавшая. Объективная точка зрения, с которой он всегда смотрел на окружающих, помогла ему и в этом случае. Лицо его приняло спокойный вид, и он произнес серьезно:

- Простите меня за мою поспешность. Но почему вы теперь решились открыть мне то, что так долго и так старательно от меня скрывали?

- Не легко объяснить каждое свое действие, - ответила княгиня с грустной иронией; - когда ты поживешь с мое, то тебе вопрос: "отчего вы так поступили, а не иначе?" не покажется простым. Каждая женщина, повидимому, должна поступать так, как поступают другия, иначе ее признают за чудовище. Но я не чудовище, хотя не всегда чувствую то-же самое, что чувствуют другия женщины. Я, например, не ощущала к тебе того чувства, которое, обыкновенно, питают матери к детям. Я была рада избавиться от тебя. Но я поступила с тобою хорошо и отдала тебе все состояние отца. Я нисколько не отрекаюсь от своих поступков и не рисуюсь любовью, которой не чувствую... Но в последнее время во мне начала развиваться смертельная болезнь, и я долго не проживу. Если я поступила несправедливо к памяти покойных, то мне уже остается немного времени для того, чтоб загладить свою вину и сделать то, что я до сих пор не исполнила.

Она говорила с таким разнообразием интонаций, что ей позавидовала-бы самая знаменитая актриса. Она, действительно, в эту минуту играла естественно и совершенно искренно, так-как в её натуре всякое сильное ощущение принимало драматическую форму. Подобное явление встречается не редко, но игра княгини отличалась удивительным совершенством мимики, экспрессии и тона. Деронда всего этого не заметил, а обращал только внимание на её слова! Хотя он жаждал узнать все подробности той странной, умственной борьбы его матери, которая сопровождала его появление на свет, он терпеливо ждал, пока она сама нарушит наступившее молчание.

- Сэр Гюго мне много писал о тебе - продолжала она, наконец, снова, пристально глядя на него. - Он уверял, что ты удивительно умен, все понимаешь и гораздо смышленнее его, хотя ему уже шестьдесят лет. Ты уверяешь, что рад своему еврейскому происхождению. Но не думай, чтоб я под влиянием этого, переменила свое мнение о еврейской рассе. Твои чувства прямо противоположны моим. Ты не благодаришь меня за то, что я сделала... Желаешь ли ты понять действия твоей матери, или-же хочешь их огульно порицать?

- Я всем сердцем желаю вас понять, - ответил Деронда: - мысль об осуждении ваших действий прямо противоречит всем моим стремлениям. Я всегда старался понимать людей, расходившихся со мною во мнениях.

- Значит ты не походишь на своего деда, - продолжала княгиня, - хотя по внешности ты - вылитый его портрет. Он никогда меня не понимал и думал только о том, как подчинить меня своей воле. Под опасением его проклятия, я должна была быть "еврейкой", чувствовать то, чего я не чувствовала и верить тому, чему я не верила. На меня должен был нападать страх при виде куска пергамента в "мезуза" над дверью; бояться чтобы маленький кусочек масла не попал в мясное блюдо; восхищаться тем, что мужчины одевают тфилин, а женщины - нет; обожать мудрость законов, которые я считаю наивными... Меня заставляли любить длинные молитвы в душных синагогах, исполнять все, обряды, как они глупы ни были, соблюдать скучные посты и постоянно слушать непонятные разглагольствования отца о нашем народе. Мне приказывали вечно думать о прошлом величии Израиля, а меня это нисколько не интересовало. Я любила свет и все, что он мне сулил! Я ненавидела свою жизнь, благодаря строгостям отца и жаждала свободы... А ты рад, что родился евреем! Впрочем, это потому, что ты не воспитан по-еврейски и не знаешь того, от чего я тебя спасла...

- Но решившись на это, вы, повидимому, намеревались никогда не открывать мне тайны моего происхождения, - сказал Деронда с жаром, - почему-же вы изменили свое намерение?

- Да! Я хотела, чтобы ты никогда не узнал своего настоящого происхождения, и я до сих пор не меняла своего решения. Но обстоятельства изменились против моей воли. Я все та-же Леонора, и в моем сердце все те-же желания, та-же воля, та-же решимость; но, - прибавила она, трагически сжав губы и глухо, скороговоркой, произнося дальнейшия слова, - но обстоятельства оказались сильнее меня! Мысли, чувства, видения, являющияся во мраке, в сущности, такия-же обстоятельства, как и факты повседневной жизни. Я им подчиняюсь, но не добровольно; добровольно мы подчиняемся только любви. Я страдаю, сохну и медленно умираю... Но что-же делать? Я принуждена исполнить волю моего умершого отца: я принуждена открыть тебе, что ты еврей и передать тебе то, что он велел.

- Умоляю вас, скажите мне, что побудило вас избрать артистическую карьеру, против которой, судя по вашим словам, возставал ваш отец? - сказал Деронда, - хотя я на опыте не мог чувствовать ничего подобного, но не могу себе представить всю тяжесть подобного положения.

- Нет! - ответила княгиня, качая головой и скрещивая руки, - ты не женщина и никогда не в состоянии вообразить положения, в котором находится женщина, чувствующая в себе гений мужчины и обязанная нести узы рабства молодой девушки. Мой отец говорил мне: "ты должна быть еврейской женщиной; вот в чем состоит твоя обязанность; вот, что ты должна делать и думать; сердце твое должно иметь такие-то размеры, а, если оно больше, то его надо сжать, как китайцы сжимают ноги; твое счастье должно быть достигнуто по установленному рецепту". Отец всегда жалел о том, что я - дочь, а не сын и дорожил мною только, как звеном, которое соединит его с последующими поколениями. Он всецело был предан еврейской национальной идее и ненавидел мысль, что христианский мир смотрит на евреек, как на глину, из которой можно создать великих художников и артистов. Но, ведь, в этом, именно, и заключается наша завидная доля и возможность избегнуть уз рабства.

- Мой дед был ученый человек? - спросил Деронда, желая узнать подробности, которые он боялся, чтоб мать не пропустила.

- Да; - ответила она, нетерпеливо махнув рукой, - он был умный, добрый человек и хороший доктор. Я не отрицаю его достоинств. Это был человек с железной волей, вроде старика Фоскари до сцены прощения. Но подобные люди возбуждают восторг на сцене, а в жизни тиранят жен и дочерей. Они, если-б могли, повелевали-бы всем миром, но, так-как это невозможно, то они сосредоточивают всю силу своей воли на несчастных подчиненных им женщинах. Впрочем, судьба по временам ставит и им преграды. Так, и у моего отца была одна дочь, неуступавшая ему по силе характера.

Говоря это, она приняла величественную позу, словно вызывая на бой всякого, кто вздумал-бы посягнуть на её свободу.

- Твой отец был совершенно иной человек, - продолжала она, - он не походил на меня. Это было олицетворение доброты, нежности, любви. Я знала, что могу повелевать им и, прежде, чем выдти за него замуж, взяла с него слово не мешать мне поступить на сцену. Мой отец уже находился на смертном одре, когда мы обвенчались, но с самого начала он настаивал на том, чтоб я была женою его племянника, Ефраима. Если у женщины такая-же сила воли, как у мужчины, старающагося ее подчинить, то все-же она должна прибегать к хитрости. Я решилась в-конце-концов поставить на своем; но для этого, мне надо было принять на себя маску смирения. Я боялась своего отца, и хотя ненавидела это чувство страха и жаждала открыто против него возстать, но это было невозможно. Я не могла вообразить, чтоб, вызвав отца на бой, я одержала-бы победу, а рисковать поражением я никогда не умела.

разнообразных чувств: в первую минуту холодность матери оттолкнула его, а её слова возбудили в нем негодование; но, мало-по-малу, он стал смотреть на нее с сочувствием, состраданием и уважением к необыкновенной силе её характера, которые возбудила-бы в нем всякая посторонняя женщина, обращался за его помощью. Однако, он все-же не мог оставаться хладнокровным слушателем и боялся, чтобы она не сказала чего-нибудь еще более ему неприятного; он готов был воскликнуть: "рассказывайте только то, что крайне необходимо"; но его сдерживало чарующее влияние, которое она сразу произвела на него. Он молча смотрел на нее и слушал. Когда-же она замолчала, то он, желая навести ее на интересовавшия его подробности детства, спросил:

- Где-же жил дедушка?

- Здесь, в Генуе; тут я и вышла замуж. Его семейство искони обитало в этом городе, но он путешествовал по различным. странам.

- Вы, конечно, жили в Англии?

- Моя мать - англичанка, т.-е. еврейка португальского происхождения. Отец женился на ней в Англии. Эта женитьба помешала осуществлению его планов и некоторые, связанные с нею обстоятельства, имели решительное влияние на мою судьбу. Сестра матери была певица; выйдя потом замуж за английского купца, компаниона одной генуэзкой фирмы, она переселилась сюда. Я лишилась матери восьми лет, и отец позволил мне находиться постоянно у тетки Леоноры, которая учила меня пению, и он этому не противился: он не опасался, что я захочу также сделаться актрисой, как она. Он всегда так поступал, вполне уверенный в том, что ему не надо принимать никаких предосторожностей, так-как он всегда чувствовал себя в силах помешать тому, что ему не нравилось. Но прежде, чем тетка уехала из Генуи, во мне уже проснулись вкусы певицы и актрисы; отец это знал; но он решил, что я выйду замуж за моего двоюродного брата, единственного представителя его семейства. Я сначала противилась этому и составляла различные планы для того, чтоб обойти волю отца; но, наконец, убедившись, что я буду в состоянии взять верх над мужем - я согласилась. Отец умер через три недели после моей свадьбы, и тогда я осуществила свой план.

Лицо её приняло торжествующее, восторженное выражение; но через минуту она прибавила с горькой улыбкой:

- Но мне не суждено было всегда повелевать... Теперь снова исполняется воля моего отца. Ты совершенно похож на него, но ты несколько мягче, - продолжала она, после некоторого молчания, - в тебе есть что-то унаследованное и от твоего отца. Он всю свою жизнь посвятил мне, бросил свои банкирския дела, изменил свои убеждения и служил мне, как раб. Как я любила свое искусство, так он любил меня. Дай-ка мне свою руку. Вот этот перстень - твоего отца.

Деронда пододвинул свое кресло и протянул руку, которая очень походила на её миниатюрную ручку. Чувствуя прикосновение её руки, видя перед собою черты лица, столь схожия с его чертами, он невольно почувствовал что жажда любви берет верх над всем в его сердце, и он с жаром воскликнул:

- Мама! соедините нас всех, живых и мертвых, в вашем сердце. Простите тем, которые когда-то заставляли вас страдать и не отвергайте моей любви!

Она взглянула на него скорее с восторгом, чем с нежной привязанностью, поцеловала его в лоб и грустно сказала:

- Я не отвергаю твоей любви, но сама не могу уже любить!

Она выпустила его руку и откинулась на спинку дивана. Деронда побледнел от мучительного сознания, что его любовь была презрительно отвергнута. Она это заметила и продолжала тем-же мелодичным, грустным тоном:

- Поверь, что так лучше. Мы должны снова разстаться, и ты мне не обязан ничем. Я не хотела, чтоб ты родился и разсталась с тобою добровольно. После смерти твоего отца, я решилась не связывать себя никакими узами, которых я сама не могла-бы расторгнуть во всякое время. Я - знаменитая Алькаризи, о которой ты, конечно слыхал. Мое имя пользовалось везде магической славой, и все мужчины поклонялись мне. Сэр Гюго Малинджер был один из многих, предлагавших мне руку и сердце. Он был влюблен в меня до безумия. Я, однажды, спросила его: "есть-ли на свете человек, готовый, из любви ко мне, исполнить мое желание, не ожидая никакой награды?" Он ответил: "чего вы желаете?" Я сказала: "возьмите моего ребенка, воспитайте его, как англичанина и никогда не говорите ему о его родителях". Тебе тогда было два года, и ты сидел у него на коленях. Он ответил, что готов был бы заплатить деньги за такого прелестного ребенка. Но сначала он принял мои слова за шутку, а когда я убедила его в их искренности, он согласился со мною, что это было-бы для тебя наибольшим счастьем. Великая певица и актриса, без сомнения, царица, но она не передаст своему сыну царственной порфиры. Все это происходило в Неаполе и, хотя мой план возник в моей голове неожиданно, но я не могла успокоиться, пока он не осуществился. Впоследствии, я назначила сэра Гюго опекуном над твоим состоянием. Сделав это, я почувствовала себя счастливой, я торжествовала! Мой отец тиранил меня потому, что он считал меня за ничто, а только заботился о своем будущем внуке. Ты должен был быть таким-же евреем, как и он, ты должен был выполнить его задушевную мечту. Но ты был мой сын, и пришла очередь исполнить мою волю. Я не хотела, чтоб ты был евреем...

- Но я должен вам заявить, что обстоятельства последних месяцев заставили меня с радостью узнать, что я еврей, - произнес Деронда, чувствуя, что в нем снова пробуждается негодование к матери, - лучше было-бы, если-б я с самого начала знал правду. Я всегда возставал против тайны, имеющей постоянно характер позора. Не стыдно быть евреем, но стыдно отрекаться от своих собственных родителей!

- По твоему, значит, стыдно было скрывать от тебя твое происхождение! - воскликнула княгиня, гневно сверкая глазами. - Нет, мне нечего стыдиться! Я освободила себя от позорного клейма, заставляющого всех отворачиваться от нас, как от прокаженных. Я избавила тебя от позорного подчинения всем нелепостям еврейского сепаратизма! Я этого нисколько не стыжусь: я обезпечила тебесчастье.,

- Так зачем-же вы теперь нарушили тайну, зачем уничтожили то, что сами создали, хотя последствия вашего поступка неизгладимы? Зачем вы вызвали меня и объявили, что я еврей?

В голосе Деронды звучало еврейское упорство, как-бы сохранившееся в его натуре помимо воли матери.

- Зачем? Зачем? - воскликнула княгиня, быстро вставая.

Пройдясь раза два по комнате с нервной поспешностью, она остановилась перед ним и глухим голосом продолжала:

- Я не могу этого объяснить! Я теперь так-же мало люблю религию отца, как и прежде. До моего замужества, я приняла христианство, чтобы быть равной с теми, среди которых мне приходилось жить. Я имела на это полное право; я не животное, обязанное пастись непременно со своим стадом. Я никогда в этом не раскаявалась и теперь не раскаяваюсь; но, - прибавила она, еще ближе подходя к нему и в то-же мгновение отступая назад, как-бы решившись не поддаваться какому-то неведомому страху, овладевавшему ею, - вероятно, по причине моей болезни, вот уже год, как мои мысли постоянно переносятся в прошедшее... Я вдруг опустилась, поседела. Нестерпимые страдания уничтожили мои силы; вероятно, сегодня ночью со мною будет такой-же припадок, во время которого все исчезает: мысли, воля, избранная мною жизнь, и жгучая мука приковывает меня к прошедшему. Мое детство, молодость, день первой свадьбы, смерть отца - вот все, что я вижу перед собою. Неведомый страх овладевает мною... Я начинаю думать, что меня держит в когтях то, что отец признавал истиной. Вот почему я и решилась прежде, чем сойти в могилу, удовлетворить его желание. Быть может, тогда мне будет легче. Я благодарю Бога, что не сожгла того, что он мне вручил, и могу это передать по его назначению тебе.

Она снова опустилась на подушки, в изнеможении.

Деронда, при виде её страданий, забыл обо всем и приблизившись к ней, с чувством сказал:

и, действительно, сопротивляюсь, пока хватает сил. Но по временам, даже в минуты просветления, какие-то мрачные видения витают вокруг меня, и неведомая сила гнетет меня. Теперь ты еще удвоил мои страдания, сказав что ты рад быть евреем, - прибавила она с горькой улыбкой. - Но я тебе скажу все. Иосиф Калоним упрекал меня в том, что я сделала тебя гордым англичанином, с презрением отворачивающимся от евреев. Как-бы я желала, чтоб это была правда!

- Кто этот Иосиф Калоним? - спросил Деронда, неожиданно вспомнив о старом еврее, взявшим его когда-то за руку во франкфуртской синагоге.

- Злая месть привела его с востока и натолкнула его на тебя. Он был другом моего отца. Он знал о твоем рождении и о смерти моего мужа; двадцать лет тому назад он вернулся из Малой Азии и, явившись ко мне, прежде всего, спросил: где ты? Я ответила, что ты умер. Если-б я этого не сказала, то он принял-бы на себя роль твоего отца и помешал-бы мне сделать тебя англичанином. Я должна была скрыть от него правду, потому- что иначе он поднял-бы скандальную историю и совершенно безполезно, так-как не ему побороть меня! Я была тогда в полном расцвете сил и славы; я, во всяком случае, одержала-бы победу, как-бы сильна ни была борьба, но я нашла исход без борьбы, желая избавить себя от неприятностей. Он мне поверил и просил передать ему шкатулку, которую мой отец когда-то вручил мне и моему мужу для передачи нашему старшему сыну. Я знала, чтоб этой шкатулке хранился его завет, столь часто раздававшийся в моих ушах и так ужасно стеснявший мою юную свободу.

После смерти мужа, я хотела сжечь эту шкатулку, но мне как-то стало стыдно сжигать семейные бумаги, отданные на хранение, а я никогда в жизни не делала ничего, за что могла-бы краснеть. Я никогда не поступала безсовестно, не считая, конечно, того, что еврей считает безсовестным. Поэтому я сохранила шкатулку и передала ее Иосифу Калониму. Он ушел от меня печальный, мрачный, говоря: "если вы выйдете снова замуж и подарите покойнику внука, то я передам ему шкатулку". Я молча кивнула головой. Я тогда не думала, что выйду вторично замуж и стану когда-нибудь такой развалиной, как теперь.

Она умолкла, откинув назад голову и задумчиво глядя вперед. Она мысленно пронеслась над прошлой жизнью и, когда она опять начала свой разговор, то её голос начал лихорадочно дрожать - потеряв свою твердость.

Никому на свете, кроме Калонима, эта фамилия не могла напомнить обо мне.

- Значит, у тебя не настоящее имя? - спросил Деронда с неудовольствием.

- Такое-же настоящее, как всякое другое, - ответила княгиня равнодушно, - евреи всегда меняли свои фамилии. Семейство моего отца называлось Каризи, и муж мой был также Каризи. Когда я сделалась певицей, то мы изменили это имя в Алькаризи. Но была одна ветвь нашего семейства, носившая фамилию Деронда; когда сэр Гюго посоветовал мне дать тебе иностранную фамилию, я вспомнила о Деронде и назвала тебя Дерондой. Иосиф Калоним слыхал от моего отца об этих родственниках и тотчас-же догадался, что ты мой сын. Он розыскал меня в России, когда я уже была слаба и силы мои изчезли. Он стал гневно упрекать меня за неисполнение завета отца, за лишение сына его наследия. Он обвинял меня в том, что я скрыла от тебя твое происхождение и дала тебе воспитание английского джентльмена. Двадцать лет тому назад, я доказала-бы ему, что я имела на это право, но теперь я ничего не могу доказать. В моем сердце нет никакой твердой веры. Быть может, отец был прав, и Бог на его стороне. Среди моих физических страданий слова Калонима жгли меня огнем, а угрозы отца усиливали мои муки. И я тогда себе сказала, - "если я все скажу сыну и.отдам ему шкатулку, то им нечего более требовать от меня. Я не могу любить народа, которого я никогда не любила; довольно ужь того, что я лишилась той жизни, которую я только и любила на свете"!

Последния слова она произнесла с едва сдержанным воплем и протянула вперед руки, как-бы с мольбою. Сердце Деронды разрывалось от боли. Он забыл, что она уже однажды оттолкнула его от себя и, став на колени, взял её руку и нежно сказал:

- Мамочка, позвольте мне вас утешить.

- Разве я не могу жить с вами и утешить вас? - спросил Деронда под влиянием чувства сострадания, для которого нет невозможной жертвы.

- Нет, это невозможно, - ответила она, поднимая голову и освобождая свою руку из его руки, - у меня - муж и пятеро детей. Никто из них не знает о твоем существовании.

Деронда ничего не ответил и, встав, грустно отошел к окну.

- Ты удивляешься тому, что я вышла замуж, - продолжала княгиня, - действительно, я никогда не намеревалась вступить в новый брак. Я хотела всегда оставаться свободной и жить только для своего искусства. Разставшись с тобою, я уже не знала никаких уз. Впродолжение девяти лет я царила безгранично и была счастлива. Но вдруг я начала брать фальшивые ноты... На меня нашло какое-то забытье... Я сначала старалась это скрыть, но друзья меня предупредили. Другая певица стремилась занять мое место. Я не могла вынести мысли о потере своей славы. Это было слишком страшно, и я решилась выдти замуж. Я уверила всех, что предпочитаю сделаться женою русского аристократа, чем остаться первой певицей в свете. Мне поверили и никто не догадался, что я вышла замуж с отчаяния, не желая дожить до той минуты, когда меня прогонят со сцены. Но я горько раскаялась в этой минутной вспышке. Фальшивые ноты были только последствием временной усталости. Я отдохнула, и голос вернулся ко мне во всем своем блеске. Но было уже поздно...

длилось долго. Наконец, она промолвила.

- Я больше не могу говорить.

Она протянула ему руку, но тотчас ее отдернула, говоря:

- Подожди, я не знаю увидимся-ли мы еще? Я терпеть не могу показывать другим свои страдания. Вот письмо Иосифа Калонима - прибавила она, вынимая конверт из бумажника, - на имя банкирского дома в Майнце, где хранится шкатулка твоего деда. Если ты не найдешь там самого Калонима, то тебе передадут шкатулку по этому письму.

Деронда взял конверт, и она с усилием, но гораздо нежнее прежнего проговорила:

Он повиновался. Она взяла его голову обеими руками и торжественно поцеловала его в лоб.

мере, меня не упрекнут в том, что я тебя обокрала.

- Я с большой радостью стал-бы работать для вас, - сказал Деронда, чувствуя, что все его розовые мечты изчезли навеки.

- Мне ничего не нужно, - ответила княгиня, впиваясь глазами в его лицо, - но, быть может, теперь, когда я исполнила волю моего отца, мне будет мерещиться не его грозное лицо, а твои нежные, любящия черты.

- Да, вероятно. Подожди, не уезжай. А теперь оставь меня одну.