Даниэль Деронда.
Часть седьмая. Мать и сын.
Глава LIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть седьмая. Мать и сын. Глава LIII. (старая орфография)

ГЛАВА LIII.

На следующее утро Деронда получил от матери через слугу известие, о том, что она нездорова и не, может его принять. А через два дня ему вручили следующую записку:

"Я уезжаю сегодня, приходи сейчас".

Через, несколько минут он уже снова был в той-же комнате, в которой происходило их первое свидание, теперь в ней царствовал полумрак от спущенных стор и занавесей. Княгини в комнате не было, но она вскоре вошла; на ней был широкий темный, шелковый капот, с головы по прежнему спускались волны кружев и руки виднелись из-под широких рукавов обнаженными до локтей. В полумраке её лицо казалось еще более поразительным, глаза большими, очертания более энергичными. Ее легко можно было-бы принять за чародейку, которая приготовляла средства для возвращения юности старикам, но с презрением отворачивалась от них сама, потому что достаточно пожила в юности.

Она положила обе свои руки сыну на плечи, поцеловала его и величественно опустилась на диван, приглашая Деронду сесть рядом.

- Вы совершенно оправились, мамаша? - спросил он, молча повинуясь её жесту.

- Да; мне теперь лучше. Ты хочешь узнать от меня что-нибудь о прошлом? - произнесла она, скорее тоном повелительницы, чем матери.

- Да; не можете-ли указать мне в Генуе дом, где вы жили вместе с моим дедом? - спросил Деронда.

- Нет; ответила она, нетерпеливо махнув рукою, - он снесен. Но о нашем семействе и о вечных странствованиях отца, ты найдешь все подробности в бумагах, находящихся в шкатулке. Мой отец, как я уже сказала, был доктором, а мать принадлежала к семейству Мортейра. Я родилась в этой среде не по своей воле и, как только была в состоянии, покинула ее на веки.

Деронда постарался скрыть неприятное впечатление, произведенное на него этими словами, и поспешно сказал:

- Я желаю слышать от вас только то, что вы сами сочтете нужным мне сказать.

- Я полагаю, что уже передала тебе все, что только можно от меня требовать, - сказала княгиня холодным, равнодушным тоном.

Повидимому она в прошлое свидание с сыном израсходовала весь запас своих чувств. Теперь она внутренно подумала: "я во всем призналась: нечего повторять по нескольку раз одно и то-же; лучше охранить себя от излишняго волнения". Согласно этому она и действовала.

Но для Деронды настоящая минута была очень тяжела; материнской любви, которой он так жаждал, ему все-таки не привелось испытать. Чисто женское чувство, которого недоставало княгине, сильно жило в нем, и он, дрожащим от волнения голосом проговорил:

- Неужели мы должны разстаться навсегда, и я никогда не буду вашим настоящим сыном?

- Так лучше; - сказала она более нежным тоном; - если-б и было возможно тебе занять место моего сына, ты только этим принял-бы на себя весьма тяжелые обязанности. Ты не можешь меня любить... Не отрицай этого! - прибавила она, махнув рукой; - Я знаю, что ты сердишься на меня за то, что я сделала. Ты стоишь на стороне своего деда и всегда будешь против меня.

Деронда ничего не ответил, но, поднявшись с места, стал подле матери, ожидая, что она еще скажет.

- Но ты несправедлив, - произнесла она, глядя на него с восхищением; - все, что я сделала, послужило только к твоему благу. А что ты намерен теперь делать? - прибавила она неожиданно.

- Вы говорите о настоящем или будущем? - спросил Деронда.

- Конечно, о будущем. Какую перемену совершит в твоей жизни известие о том, что ты рожден евреем?

- Огромную! - ответил Деронда торжественно; - Большей, кажется, и придумать нельзя.

- Что-же ты намерен сделать с собою? - спросила княгиня резко; - ты последуешь примеру своего деда и станешь таким фанатичным евреем, как и он?

- Это невозможно! Я не могу отрешиться от своего воспитания; чувства, с которыми я вырос, не могут во мне умереть, - произнес Деронда твердым тоном, - но я считаю своим долгом, на-сколько возможно, слиться воедино со своим народом, и я всею душою готов ему служить.

Княгиня несколько минут молча смотрела на него, стараясь прочесть на его лице затаенные помыслы его души. Наконец она нагнулась к нему и решительно сказала:

- Поверьте, что, еслиб это даже и было действительно так, то такая случайность не могла-бы еще руководить моим решением работать на пользу евреев, - сказал Деронда, покраснев.

- Я знаю лучше тебя, что такое любовь мужчины! - произнесла княгиня резко. - Скажи мне правду: она еврейка и выйдет замуж только за еврея. Говорят, что есть такия женщины, - прибавила она с презрительной улыбкой.

Деронда молчал.

- Ты любишь ее так-же, как твой отец любил меня; она влечет тебя за собою, как я влекла его. Но я вела его в другую сторону. В твоем лице мне мстит мой отец.

- Мама! не будем смотреть на все совершившееся с этой, именно, точки зрения! Я согласен, что воспитание, которое вы мне дали, будет для меня полезно. Я готов скорее с благодарностью оценить полученное мною блого, чем упрекать вас за это. Вы теперь возвратили мне мое наследие и избавили себя от нарекания за лишение меня моих обязанностей, а мой народ - услуг, которые я, может быть, в состоянии ему оказать. Отчего-же вы не можете искренно помириться с этим?

Деронда на мгновение остановился; мать смотрела на него пристально и качала головой, не соглашаясь с его словами.

- Вы оказали, продожал он - что стремились только к тому, что считали благом для меня; откройте-же ваше сердце для любви и к моему деду, который также жаждал только блага для вас.

- Нет! Он никогда не думал обо мне, - сказала она, еще решительнее, качая головой: - я в его глазах была только орудием для достижения поставленной им цели, а так-как я не признавала этой цели, то он меня и подвергал мучительной пытке. Если мои действия были дурны, если Бог повелевает мне уничтожить все, что я сделала, и карает меня за то, что я обманула отца, то я подчинилась и высказала тебе все. Большого я не могу ничего сделать! Твоя душа возрадовалась тому, что ты еврей. Чего-же больше! В конце-концов, я же оказалась орудием для достижения целей отца, как он и желал! "Я желаю иметь внука с истинно-еврейским сердцем, - говорил он. - Каждый еврей должен так воспитывать своих детей, как, будто он надеется, что из их среды выйдет Мессия".

Говоря это, княгиня прищурила глаза, закинула назад голову и медленно отчеканивала каждое слово каким-то сдавленным глухим голосом.

- Это подлинные выражения деда? - спросил Деронда.

- Да, и ты много подобного найдешь в его шкатулке, - ответила она с жаром. - Ты хочешь, чтобы я любила то, что я ненавидела с детства: это невозможно! Но мое противодействие, как видишь, ничему не помешало; и ты именно такой внук, какого он желал.

Её резкий, презрительный тон неприятно подействовал на Деронду и только помня, что она его мать, он еще удерживался от возражения.

- Мама! - воскликнул он, тоном мольбы, - не говорите так. Я нахожусь в самом затруднительном положении и не вижу другого пути, чтоб выйти из окружающого меня мрака, как только придерживаясь правды, а не скрывая от себя факты, которые влекут за собою новые обязанности; подобные факты, рано или поздно, раскрываются, несмотря на все усилия их скрыть. То, что подготовлено целыми поколениями, должно восторжествовать над эгоистичными желаниями одного человека. Ваша воля была сильна, но завет моего деда, который вы приняли и не исполнили, оказался еще могущественнее! Вы отреклись от меня, вы и теперь не хотите признать меня своим сыном, но судьбе угодно было, чтоб я все-же сделался тем сыном моего народа, которого желал мой дедушка.

Княгиня смотрела на него с восхищением и, после неиродолжительного молчания, повелительным тоном сказала:

- Сядь!

Он сел, и она продолжала, положив ему руку на плечо:

- Ты упрекаешь меня за то, что я совершила кагда-то и сердишься на то, что я равстаюсь теперь с тобою. Живя со мною, ты не мог-бы служить мне утешением, а только напрасно мучил-бы меня и себя. Твоя мать отжила свой век. Для меня мир более не существует. Ты упрекаешь меня за то, что я тебя покинула. Но я была тогда счастлива и без тебя! Теперь ты вернулся ко мне, но я не могу уже доставить тебе счастья... Но неужели в тебе живет непреклонный дух еврея? Неужели ты не можешь меня простить? Неужели ты будешь радоваться тому, что судьба меня так жестоко наказала за мой отказ быть для тебя настоящей, еврейской матерью?

- Как вы можете это говорить! - воскликнул Деронда с нетерпением; - ведь я сам просил вас, чтоб вы позволили мне быть вашим сыном. Но вы, сказали, что я не могу быть для вас утешением. Я многим пожертвовал-бы, чтоб избавить вас хоть от минутного страдания.

- Я знаю: ты ничем не пожертвуешь для меня, - сказала она с заметным волнением. - Ты сам будешь счастлив. Я не причинила тебе никакого зла, и тебе нет причины меня проклинать. Ты будешь думать обо мне, как об умершей, и будешь желать, чтоб я поскорее освободилась от всяких страданий. А я буду видеть твое лицо перед собою в мои мрачные минуты, вместо строгого образа моего отца. Неужели ему хуже на том свете оттого, что впродолжении одиннадцати лет никто не произносил по нем несчастного кадиша? Если ты думаешь, что кадиш, принесет мне пользу, то произноси его после моей смерти. Тогда ты будешь тем звеном, который соединит меня с твоим дедом. Вспоминая обо мне, ты будешь всегда казаться мне, как в эту минуту, добрым, нежным сыном, - точно я была доброй, нежной матерью.

Она, повидимому, решилась не поддаваться своему душевному волнению, но Деронда чувствовал, что рука её дрожала на его плече. Глубокое чувство жалости не позволяло ему промолвить ни слова; он молча обвил рукою её стан и прижал её голову к своей груди. Через несколько минут она нежно освободилась из его объятий, глубоко вздохнула и встала. Деронда последовал её примеру, полагая, что наступила минута разставания. Но в уме её вдруг блеснула какая-то новая мысль.

- Кто? - произнес Деронда, побледнев.

- Женщина, которую ты любишь?

- Да! - принужден был ответить Деронда.

- Не самолюбива?

- Она не похожа вот на это? - спросила княгиня, подавая сыну миниатюрный портрет, усыпанный драгоценными камнями.

Деронда с грустным восхищением взглянул на портрета: это была его мать во всем блеске её юной красоты.

- Не правдами, я имела законное право не довольствоваться скромной долей дочери и матери? - продолжала она. - Мой голос и драматический талант вполне соответствовали этому лицу. Как видишь, я имела право сделаться артисткой, помимо воли отца? Моя страстная натура меня к этому побуждала...

- Да; я должен с этим согласиться - ответил Деронда, глядя то на портрет, то на оригинал, в глазах которого в эти минуты сверкал такой огонь, какого ни один живописец в мире не мог-бы изобразить.

- Благодарю вас от всей души - произнес Деронда, - но я еще не уверен, отвечает-ли она мне взаимностью... Я никогда еще не высказал ей своих чувств.

- Кто-же она такая? - нетерпеливо спросила княгиня.

- Ее тоже с детства готовили в певицы, - неохотно ответил Деронда - отец увез ее от матери ребенком, и жизнь её была самая тяжелая. Она еще очень молода: ей нет еще и двадцати лет. Отец старался развивать в ней презрение к еврейской вере и её народу, но она упорно сохранила любовь к матери, и к своим соплеменникам.

- А, значит она всецело походит на тебя! Она предана еврейству, вовсе его не зная!.. Это бывает красиво только на сцене, а не в жизни. Нравится-ли ей жизнь артистки? Она хорошая певица?

- Значит, она тебе пара. Сэр Гюго мне говорил, что ты ни за что не хотел сделаться актером, и я вижу, что ты никогда не согласился-бы, подобно, твоему отцу, совершенно стушеваться перед своей женой.

- Но я повторяю, - сказал Деронда с жаром, - что я не уверен в её любви и в возможности нашего брака. Может быть, мне еще предстоит тяжелая жизнь. Я всегда думал, что надо приучать себя к мысли, что счастье невозможно. Будет-ли оно нашим уделом или нет, - лучше быть готовым обойтись без него.

- Ты это чувствуешь? - спросила она, пристально глядя на него и медленно, задумчиво произнося каждое слово, - Бедный мальчик... Если-б я оставила тебя при себе... стал ли-бы ты придерживаться отжившей старины?... воскрес-ли-бы в тебе дух деда... и ссорились-ли-бы мы с тобою?

- Я думаю, что моя любовь превозмогла-бы все мелкия разногласия и послужила-бы вам утешением, - заметил Деронда, становясь все грустнее и грустнее.

- Но вы любите ваших других детей, и оне любят вас? - спросил Деронда с безпокойством.

- О, да! - ответила она машинально и тотчас-же прибавила, более искренним тоном: - но надо сказать правду, я - нелюбящая женщина. Любовь - это своего рода искусство, и я им не одарена. Другие меня любили, а я только изображала любовь на сцене. Я знаю очень хорошо, что такое любовь: это подчинение себя другому, а я никогда не подчиняла себя ни одному мужчине. Наоборот: все мужчины подчинялись мне.

- Может быть, тот, кто подчинялся, был счастливее вас? - грустно заметил Деронда.

- Может быть; но я была счастлива!.. Впродолжении нескольких лет я была совершенно счастлива! Если-б я не боялась лишиться славы, то, это счастье, вероятно, продолжалось-бы долее. Я плохо разсчитала. Что-ж делать? Теперь все кончено... Говорят, что "другая жизнь" начинается для человека за могилою. Это не правда: я уж давно живу другою жизнью.

Волнение Деронды дошло до того, что он не мог удержаться от стона. Его мать тотчас-же открыла глаза и снова положила ему обе руки на плечо.

- Прощай, сын мой, - сказала она: - прощай: мы никогда более не услышим и не увидим друг друга... Поцелуй меня.

Он обнял ее, и они поцеловались.

Деронда не помнил, как вышел из комнаты. Он чувствовал, что вдруг постарел на несколько лет. Все его юношеския стремления и жажда материнской любви разом исчезли. Он, в глубине своего сердца сознавал, что этот трагический эпизод наложил печать на всю его жизнь и что впредь он будет гораздо серьезнее относиться ко всем узам, связывающим людей между собой.