Даниэль Деронда.
Часть седьмая. Мать и сын.
Глава LIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть седьмая. Мать и сын. Глава LIV. (старая орфография)

ГЛАВА LIV.

Мадонна Пиа, муж которой, почувствовав себя оскорбленным, отвез ее в свой замок, чтобы извести ее там среди Маремм, являлась-бы характерной фигурой для дантевского Чистилища, между грешниками, раскаявшимися под конец жизни и пожелавшими сохранить о себе добрую память среди живых. Мы очень мало знаем подробностей о взаимных отношениях этой Сиенской четы, но все-же можем заключить, что муж не был ей очень приятным сотоварищем в жизни и, что среди болот Маремм, его отталкивающия манеры должны были еще более усилиться; но, желая подвергнуть жену крайней степени наказания, он был вынужден, освобождая себя от нея, - освободить и ее от себя. Таким образом, не выказывая особой жестокости к бедной тосканке, мы однако имеем полное право не питать к ней того сочувствия, какое мы выказываем более нам знакомой Гвендолине, которая, вместо того, чтобы быть освобожденной от своих грехов в Чистилище, искупляла их на земле.

Отправляясь с женой на прогулку на яхте, Грандкорт конечно, не желал ее извести: он только хотел во всякое время быть уверенным в том, что она принадлежит ему и что он может с ней поступать, как хочет. К тому-же, он очень любил жизнь на яхте с её апатичной, деспотической обстановкой, не нарушаемой никакими светскими требованиями; он не считал подобное существование похожим на заточение в замке среди Маремм. Он имел веския причины удалить на время Гвендолину от посторонняго общества, но эти причины были вовсе не жестокого, кровожадного характера. Он подозревал, что в ней развивается дух сопротивления его воле, а то, что он чувствовал при виде её сантиментального влечения, к Деронде он сам во всяком другом человеке назвал-бы ревностью. В отношении-же к себе, он считал это только средством положить конец тем глупостям, которые должны были произойти от свидания, назначенного его женою Деронде и прерванного его неожиданным появлением. Грандкорт мог себя оправдывать тем, что он имел полное право принимать меры для исполнения его женою всех принятых на себя обязательств. Его брак заключался в добровольной сделке, все материальные преимущества которой были на её стороне, и в числе их заключалось, между прочим условие, что муж должен был не допускать ее ни до какого соблазна или неприличного поступка. Он очень хорошо знал, что она вышла за него замуж, и при этом превозмогла свое отвращение к некоторым фактам из его жизни, не из любви к нему: он купил ее своим богатством и положением в свете, которыми она теперь вполне пользовалась; следовательно, он исполнял свои обязательства аккуратно.

Гвендолина, с своей стороны очень хорошо понимала то положение, в которое она сама себя поставила. Она не могла оправдывать себя тем, что в проэкте её контракта было одно тайное условие, а именно: необходимость властвовать над мужем. Несмотря на её привычку повелевать всеми ее окружающими, она не принадлежала к числу тех ограниченных женщин, которые считают свои права непреложными законами, а всякую свою обязанность оскорблением для своего самолюбия. в ней еще жила совесть, и процесс искупления начался для нея еще на земле: она знала, что поступила дурно.

Но заглянем несколько глубже в сердце этого юного существа, вдруг очутившагося среди синих волн Средиземного моря, оторванной от всего мира, на утлом деревянном островке, которым являлась яхта её мужа, которому она себя продала и от которого сполна получила условленную плату, - даже несколько большую, так-как щедрая поддержка её матери вовсе не была условлена их взаимным договором.

На что она могла жаловаться? Яхта эта - была прехорошенькая игрушка, украшенная шелковыми занавесями, зеркалами и резьбой из кедрового дерева; экипаж был подобран самый изысканный; был даже один матрос с чудными вьющимся кудрями, смуглым лицом и белыми перламутровыми зубами; наконец, на яхте не было Луша, который, устроив все, удалился обратно в Англию. Кроме того, Гвендолина любила море, не страдала морской болезнью, а подготовление яхты к выходу в море составляло для нея такую разнообразную деятельность, которая вполне удовлетворяла её жажду командовать и повелевать; погода была прекрасная и они шли вдоль южного берега, где даже солнцем припеченная и дождем размытая глина походит на лучший драгоценный камень и где можно безпечно колыхаться в бесконечном, синем пространстве, отрешившись от всего мира вместе с его горестями и заботами.

Но может-ли что-нибудь утолить жажду сердца, которая лишает человека способности любоваться красотою и делает всякое, утонченное удовольствие нестерпимым страданием? Какой мусульманский рай может заглушить нравственные страдания и гневный протест возмутившейся совести? А между тем, в то время, когда Гвендолина, сидя на роскошных, шелковых подушках, безсознательно смотрела на спокойную тишину моря и неба, каждую минуту боясь, что вот-вот Грандкорт, ходивший взад и вперед по палубе, остановится перед нею, посмотрит на нее и заговорит с нею, - где-нибудь в отдаленном уголке, под черным закоптелым небом, какая-нибудь бедная труженица, готовившая сама обед для своего семейства, весело прислушивалась к поспешным шагам возвращавшагося с работы мужа, - или какая-нибудь счастливая чета, прижавшись щекою к щеке, считала заработанные гроши, на которые она могла позволить себе в воскресенье отдохнуть от городского шума среди зеленых лугов на деревенском празднике.

Знал-ли Грандкорт, что происходило в сердце его жены? Он знал, что она его не любит; но необходима-ли вообще любовь? Достаточно того, что она подчинялась его власти, а он не привык утешать себя мыслью, как многие добродушные люди, что все окружающие его любят. Но он не хотел допустить предположения о том, что она может чувствовать к нему отвращение. Это было немыслимо. Он знал лучше всякого другого, что такое личное отвращение... Он сам сознавал, как скучны были его близкие, мужчины и женщины, как нестерпимо фамильярно они обращались, как нелепо одевались, какими противными духами душили свои платки, какими глупостями старались снискивать себе всеобщее расположение. В этом уничтожающем взгляде на окружающих он до свадьбы вполне сходился с Гвендолиной, и его отрицательные отношения тогда сильно ее привлекали. Поэтому он понимал её отвращение к Лушу. Но как мог он допустить, чтоб она питала отвращение к Генлею Грандкорту? Некоторые люди утверждают, что вовсе не существует внешняго мира, а другие, наоборот, считают себя достойным предметом для отвращения, не дожидаясь того, чтоб им это прямо объяснили. Но Грандкорт не принадлежал ни к тем, ни к другим. Во всю свою жизнь он имел основательные причины питать самое лестное мнение о своей привлекательной особе и считать себя не похожим на человека, способного возбуждать отвращение в более или менее развитой женщине. Он не имел понятия о нравственном отвращении и не поверил-бы, если-б ему сказали, что подобное чувство мало-по-малу может сделать красоту более ненавистной, чем уродство. Каким-же образом, после этого, мог Грандкорт отгадывать, что делалось в сердце Гвендолины?

Что касается до их внешних отношений, то оне не останавливали на себе внимания посторонних, даже иностранной горничной и опытного камердинера Грандкорта, а уж тем более приличного экипажа, смотревшого на них, как на влюбленную, великосветскую парочку. Их взаимные отношения, главным образом, выражались в приличном молчании. Грандкорт никогда не позволял себе никаких юмористических замечаний, которые могли не вызвать улыбку на лице Гвендолины и вообще не отличался любовью к пустой болтовне, которая могла-бы послужить источником для каких нибудь ссор. Он очень вежливо поправлял на ней плед и подавал ей то, что в данную минуту было ей необходимо; она-же не могла отказываться от таких слишком уже обыкновенных любезностей.

Чаще-же всего между ними происходили сцены в роде следующей:

- Вон, у подножия той скалы виднеется плантация сахарного тростника, хочешь на это взглянуть? - спрашивал Грандкорт, подавая ей телескоп.

- Да; с большим удовольствием, - отвечала Гвендолина, помня, что ей следовало интересоваться сахарным тростником, как всяким первым, попавшимся предметом, лежащим вне области её внутренних чувств.

Иногда Грандкорт ходил взад и вперед по палубе, останавливаясь и указывая на парус, видневшийся на горизонте; а иногда он садился против Гвендолины и смотрел на нее своим властным, неподвижным взглядом, точно она составляла неотъемлемую часть яхты. А Гвендолина, чувствуя на себе этот взгляд, всячески старалась не встречаться с ним глазами. Во время обеда он замечал, что фрукты попортились и что надо зайти в какой-нибудь порт за новой провизией; или видя, что она не пьет вина, он спрашивал, не предпочитает-ли она чего нибудь другого. Приличная женщина не могла не отвечать как следует на подобные замечания и, если-б она даже хотела поссориться с Грандкортом, конечно, не из-за таких пустяков, то ссора с ним была немыслима: он не обратил-бы никакого внимания на её досаду. К тому-же какая гордая, уважающая себя женщина, стала-бы ссориться с мужем на яхте?

Грандкорт был очень доволен подобной жизнью; он держал свою жену в золотой клетке; эта жизнь на виду у всех, лишенная всякого интимного характера, по заранее определенному, точно установленному этикету, совершенно подходила к его холодному высокомерию. Все ему повиновались, начиная с супруги, а скрываемый ею в глубине своей души горячий протест против подобного порабощения только увеличивал для него прелесть деспотизма.

Что касается до Гвендолины, которая никогда не знала каких-бы-то ни-было возвышенных стремлений, то жизнь теперь представлялась ей сквозь призму её отношений к своему тирану. Существо, ближайшее к нам, все равно по чувству любви или ненависти, часто является для нас фактическим истолкователем окружающого мира. Его тривиальные выражения, мелочные взгляды, низкия подозрения, мучительная скука могут превратить нашу жизнь в вечную прогулку по Пантеону, населенному уродливыми идолами. Некоторые, несчастные жены часто утешаются надеждой быть матерями; но Гвендолина чувствовала, что желать ей детей значило стремиться к окончательному довершению того несчастия, которое она причинила себе своим браком. Поэтому она более всего боялась сделаться матерью. Не образ новой зарождающейся счастливой жизни являлся ей спасительной мечтою спасения, а нечто совершенно другое...

Развитие в человеческом сердце чувства ненависти, часто так-же необъяснимо для посторонних зрителей, как возникновение любви; и, действительно, оно не зависит от внешних причин. Всякая страсть, как зерно, находить пищу в себе самом и становится мало-по-малу центром, соединяющим в себе все жизненные нити. А ненависть зиждется на страхе, который заглушает всякую вспышку безмолвной жаждой мести к ненавистному существу. Подобному-же мрачному процессу ненависти предавалась Гвендолина в глубине своего сердца; но это ее не утешало, а напротив: какой-то мрачный ужас овладевал ею. Параллельно с боязнью перед мужем развивалась в ней боязнь самой себя, и она с лихорадочным трепетом отворачивалась от преследовавших ее роковых образов. Сознание совершенного ею поступка и его последствий багровым заревом освещало всякую смелую, безумную попытку к освобождению. Кроме того, она привыкла смотреть на каждый свой поступок с той точки зрения, с которой должен, был-бы взглянуть на это Деронда; какого-бы утешения она ни ждала от того или другого поступка, он всегда был нераздельно связан в её уме с тем мнением о ней, которое он мог внушить Деронде. Он казался Гвендолине строгим ангелом-судьею с насупленными бровями, от которого она ничего не могла скрыть; все их взаимные отношения были основаны на полном доверии и правде, так-как его влияние на нее началось с возбуждения в ней недовольства собою. Впрочем теперь она и не находила особенной пользы скрывать чего-бы-то ни было: она сознавала ясно, что ей следовало более всего опасаться жестокой, страстной вспышки, какого-нибудь безумного поступка, который был-бы совершен как-бы во сне, за которым последовало-бы немедленное пробуждение. Увидев при дневном свете образ смерти, она-бы почувствовала не удовлетворенное чувство мести, а ужас совершенного преступления, не радость свободы, а страх перед бледным мертвым лицом, преследующим ее повсюду. Она помнила слова, Деронды, раздававшияся вечно в её ушах. "Обратите ваш страх в орудие самообороны, и вы избегнете лишних упреков совести. Этот страх будет постоянно сосредоточивать ваше внимание на возможных последствиях каждого поступка". Так было и на самом деле. Во внутреннем сознании Гвендолины соблазн и страх встречались, как бледные призраки, отражающиеся друг в друге, и она молила небо об освобождении её от этих ужасных призраков. Смутные, неопределенные мольбы дрожали на её губах среди могильного безмолвия ночи, прерываемого лишь дыханием мужа, плеском воды да скрипом мачт; мысль-же о помощи не представлялась ей иначе, как в форме появления Деронды, с его ясным миросозерцанием и нежной симпатией. Часто после того, как её воображение рисовало ей кровавые роковые призраки, она впадала в тяжелое забытье, после чего наступали минуты просветления, мольбы о помощи, и она со слезами умиления на глазах, говорила себе: "нет, - удержусь от греха".

Так шли дни за днями, и яхта Грандкорта, нежно колыхаемая голубыми волнами, медленно двигалась кругом Балеарских островов, Сардинии и Корсики. Но это тихое, мирное "развлечение" становилось для Гвендолины хуже всякого кошмара.

- Долго мы еще будем кататься на яхте? - спросила однажды Гвендолина, после того, как она выходила на берег в Аячио, и это небольшое разнообразие на время изгнало из её головы тревожные мысли, заставлявшия ее с ужасом отворачиваться от мужа.

- Что-ж нам другое делать? - спросил Грандкорт, - мне эта жизнь не надоела: почему-ж нам ее не продолжать? На яхте нас никто не стесняет. Да и куда нам ехать? Мне противны все заграничные курорты, а в Райландсе мы и так достаточно поживем. Или ты желаешь непременно вернуться в Райландс?

- Нет, - равнодушно ответила Гвендолина, которой всякое жилище казалось отвратительным, если она должна была жить в нем с мужем; - я только удивляюсь, что тебе так долго нравится эта жизнь на яхте.

- Я предпочитаю ее всякой другой жизни: к тому-же я в прошлом году вовсе не пользовался яхтой, - ответил Грандкорт; - но тебе она, кажется, уже надоела? Женщины чрезвычайно капризны; оне всегда хотят, чтоб им все уступали.

- Нисколько, - произнесла Гвендолина с презрительной улыбкой; - я никогда не требую, чтоб ты мне в чем-нибудь уступил.

После этого разговора она помирилась с мыслью, что жизнь на яхте будет продолжаться бесконечно; но на другой-же день, после бурной ночи, она впервые почувствовала приступы морской болезни, и Грандкорт, войдя в её каюту сказал:

- Буря наделала много вреда; капитан говорит, что нам надо зайти починить яхту в Геную, по крайней мере на неделю.

- А тебе это не нравится? - спросила Гвендолина, сильно побледневшая от морской болезни.

- Еще-бы! Кому-же охота жариться на улицах Генуи?

- Все-же это разнообразие, - заметила Гвендолина, забыв свою обычную осторожность.

- Я не желаю никакого разнообразия. К тому-же, Генуя прескучный городок; единственное утешение для дас будет разве-в том, что мы будем кататься на лодке. Таким образом, можно провести несколько часов в день довольно приятно, вместо того, чтоб торчать в прескверном отеле.

В сердце Гвендолины воскресла надежда. Она могла теперь оставаться одна впродолжении нескольких часов, пока Грандкорт будет кататься на лодке, так-как, он, конечно, не потребует, чтоб она его сопровождала. В первую минуту радости об этом неожиданном освобождении от постоянного присутствия при ней ненавистного ей мужа, она составляла сотни диких, фантастических планов спасения, и бегство, казавшееся ей до сих пор невозможным, приобретало в её глазах прелесть, как самое легкое средство избавиться от своих преступных мыслей. Эта надежда возбудила в ней новую энергию и придала е необыкновенно оживленный жизнерадостный, вид, - что уже не могло ускользнуть от внимания Грандкорта.

На другое утро ее разбудил стук якоря, брошенного в Генуэзской гавани. Она очнулась от сна, в котором видела себя спасающейся бегством через Сенис и встречающей Деронду, который уговаривал ее вернуться домой.

Через час после этого пробуждения, она, действительно, увидела Деронду. Эта неожиданная встреча произошла на роскошной ле'стнице отеля "Италия", по которой она поднималась под руку с мужем.

Деронда невольно вздрогнул и, молча сняв шляпу, прошел мимо. Он не считал эту минуту удобной для разговора, тем более, что сомневался, отнесется-ли к нему достаточно дружелюбно Грандкорт после сцены, происшедшей в Англии, незадолго до их отъезда.

подобного заговора, Гвендолина должна была обладать необыкновенным даром предвидения, а Деронда - уменьем мгновенно пролетать громадные пространства.

Как-бы то ни было, но Деронда находился в Генуе, и, хотя Грандкорт решился не терять времени на нелепые объяснения его неожиданного приезда, он все-же не мог отнести этот приезд к одной только случайности. Это был, во всяком случае, факт отвратительный и который, без сомнения, привел Гвендолину в восторг. Человек, выходя из себя от гнева, не ищет доказательств для своих подозрений, а прямо обвиняет всех в тайном заговоре против него. Так именно и относился теперь Грандкорт к Деронде и Гвендолине, которая, как он был убежден, непременно устроит свидание с Дерондой во время его отсутствия.

Сидя за чашкой кофе и пристально наблюдая издали за женою, он ясно замечал в, ней необыкновенное оживление и особенный блеск глаз, обнаруживавший внутреннюю радость. Пережитые за последнее время волнения нисколько не повлияли на красоту Гвендолины. Она была еще очаровательнее, чем до свадьбы: её грация и выражение лица приобрели новую прелесть, благодаря оживленной игре лица и плавности всех её движений; вся ей фигура обнаруживала то неизъяснимое нечто, которое делает женщину после свадьбы более интересной, чем до замужества.

В это утро лицо её, благодаря благодетельному влиянию морского путешествия, сияло больше, чем всегда. Встав из-за-стола и, по обыкновению, заложив за спину свои белые, сверкавшия бриллиантами руки, она не могла скрыть своего радостного ожидания. Она старалась казаться любезной, так-же, как глава семьи, желая выказать себя более любезным к семье после скандальной сцены, показывает это только перед своим уходом из дому. Обладая тонким чутьем собаки, привыкшей к своему хозяину и понимающей по малейшему движению лица желания своего хозяина, Грандкорт понял те причины, которые вызвали в ней такое настроение и решил принять надлежащия меры. Он встал, закурил сигару и, взяв шляпу, сказал:

- Пожалуйста, позвони и скажи Джобсу, чтоб обед был готов к трем часам. Я пошлю Ангуса на берег найти парусную лодку: мы поедем с тобой вечером кататься по морю. Я буду управлять парусом, а ты сядешь за руль. Лучшого препровождения времени нам и не придумать в этом скучном городке.

приятнее, чем тяжелее она была для Гвендолины. Но они теперь находились не на утлом деревянном островке, и она сочла возможным на этот раз вступить с ним в борьбу. Взгляд внутренняго довольства, сверкавший в её глазах, быстро померк, и в ней произошла та перемена, какая происходит в альпийском леднике после заката солнца.

- Я не желаю этой прогулки, - сказала она, - возьми с собою кого-нибудь другого.

- Хорошо, если ты не хочешь, то и я не поеду, - сказал Грандкорт; - мы оба останемся и будем дышать этой проклятой пылью.

- Но я не переношу катания в лодке, - произнесла Гвендолина с сердцем.

- Это для меня новость, - возразил Грандкорт с саркастической улыбкой; - но если ты не хочешь, то пожалуй, останемся.

ему уже суждено было тиранить ее, то она, по крайней мере, не позволит ему поставить на своем относительно формы этой тирании. Она заставит его остаться дома!

Не говоря ни слова, она вышла в соседнюю комнату и бросилась в кресло; она сознавала, что её горю не было никакого исхода и снова роковые мысли овладели её сердцем, изгнав из него только-что воскресшую надежду.

Через несколько минут Грандкорт подошел к ней в шляпе и, усевшись прямо против её кресла, небрежно сказал:

- А почему ты хочешь сделать мне неприятность? - спросила Гвендолина, чувствуя неожиданный припадок безпомощного горя.

Она не могла произнести ни слова. Сказать правду было невозможно; ее душили слезы. Через минуту отчаяние и унижение до того овладело ею, что она горько заплакала, впервые выказав перед мужем свою слабость.

- Я надеюсь, что это тебя успокоит, - сказал Грандкорт после некоторого молчания; - но, признаюсь, подобные сцены очень неприятны и ни к чему не поведут. Право, я не понимаю, зачем прибегают к ним женщины. Ты, вероятно, имеешь какую-нибудь цель, но я вижу только один результат: скучный вечер дома, вместо приятной прогулки до морю.

- Так поедем-же! - воскликнула вдруг Гвендолина. - Может быть мы и утонем!..

Слезы снова потекли по её щекам. Это странное поведение жены еще более убедило Грандкорта в том, что дело шло о Дерриде. Он пододвинул стул к креслу Гвендолины и вполголоса сказал:

В этих словах заключалась какая-то неумолимая сила. Гвендолина отвернулась от него, но перестала плакать и, крепко сжав руки, низко опустила голову.

- Нам надо понять друг друга, - продолжал Грандкорт тем же тоном; - я очень хорошо знаю, что все это означает. Но, если ты думаешь, что я позволю тебе дурачить меня, то ты жестоко ошибаешься. Что ждет тебя, если ты будешь вести себя не так, как следует моей жене? Один позор! Твое дело выбирать; но помни: Деронда тебя и знать не хочет.

- Это - ложь! - воскликнула Гвендолина; - Ты меня не понимаешь! Гораздо лучше будет, если ты позволишь мне разговаривать с кем я хочу. Это будет гораздо безопаснее....

- Предоставь мне об этом судить, - холодно ответил Грандкорт, вставая и отходя к окну.

он отличался мужеством и самоуверенностью человека, убежденного в своей силе. В эту минуту он чувствовал только удовольствие при мысли, что держал жену на мундштуке. "Не пройдет и года, - думал он, - она совсем объездится, и тогда будет достаточно одного моего взгляда". Он стоял у окна, водя рукой по бакенбардам, очевидно, дожидаясь чего-то. Между тем, Гвендолина чувствовала, что по-прежнему ее душит тяжелый кошмар, и что эта ужасная, неподвижная фигура застилает перед нею весь мир.

- На что-же ты решилась? - спросил он, наконец, взглянув на нее холодно, - как мне распорядиться?

- Едем! - воскликнула Гвендолина.

Она чувствовала как мрачные стены темницы ее теснят со всех сторон, что этот человек, пока он жив, будет безгранично ею повелевать. Его слова жгли ее, как раскаленное железо: сопротивляться еку было-бы совершенно безполезно, даже глупо.

Лодка была уже нанята, и Гвендолина перед обедом пошла с мужем на берег посмотреть ее. Грандкорт был теперь в прекрасном расположении духа и с презрительной улыбкой самодовольствия смотрел на общее внимание, которое он возбуждал во всех встречавшихся на берегу. Повсюду слышался одобрительный говор об английском лорде, который только-что прибыл на своей роскошной яхте и отправляется в море один на лодке, умея, как всякий англичанин, так-же ловко обращаться с парусом, как и с лошадью. Утром Грандкорт заметил в Гвендолине необычайное одушевление, а теперь она видела в нем что-то необыкновенное; он решился во чтобы-то ни стало совершить эту прогулку в лодке и чувствовал удовольствие, от того, что поставил на своем, что победил Гвендолину. К тому-же, он вообще отличался замечательной физической силою и любил опасность.

Некоторые из стоявших на берегу говорили между собою о том, что к закату солнца мог подняться ветер и что необходимо будет осторожно поварачивать парус; но самоуверенная осанка Грандкорта. убеждала всех, что лучше не обращаться к нему с советами, так как он сам знал не хуже их, что делать.

Как только лодка отошла от пристани, Гвендолина погрузилась в тяжелую думу. Она не боялась внешних опасностей: она гораздо больше страшилась своих собственных помыслов и тех адских видений, которые витали вокруг нея. Ее ужасала ненависть к мужу, в этот день достигшая крайняго напряжения. Держа в руках руль и, безмолвно повинуясь распоряжениям мужа, она искала спасения от овладевавшого ею страха при мысли о самой себе и о Деронде. Она была уверена, что он не уедет, не повидавшись с нею, так-как он, конечно, знал, что она нуждалась в его поддержке. Мысль о его близости могла бы еще спасти ее от несчастия. Но роковые образы, обступившие ее со всех сторон и терзавшие её сердце, молча делали свое дело...

Лодка плавно скользила по морю. Дул легкий, западный ветерок. Небольшие тучи заволакивали горизонт, умеряя яркий блеск солнца, склонявшагося к закату. Там и сям мелькали паруса. Вдали смутно виднелся город и над ним неясные очертания гор. Кругом царила гробовая тишина.

- Как тебе нравится наша сегодняшняя прогулка? - спросил Грандкорт.

- Ты теперь согласна, что нам не предстояло ничего лучшого?

Грандкорт пристально посмотрел на нее.

- Если ты хочешь, - сказал он, - мы можем завтра отправиться на лодке в Специю, а яхта придет за нами туда.

- Хорошо; мы завтра опять можем повторить то-же самое. Но пора и назад. Постой: я поверну парус...