Даниэль Деронда.
Часть восьмая. Плоды и семена.
Глава LXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть восьмая. Плоды и семена. Глава LXVII. (старая орфография)

ГЛАВА LXVII.

Вернувшись из аббатства, Деронда был очень поражен, найдя в скромном бромптонском домике нового обитателя - старика Лапидуса. Мира нашла нужным рассказать отцу о дружбе между Дерондой и её братом и о его благодеяниях, но умолчала о спасении её самой из воды, а о своем пребывании у м-с Мейрик упомянула в таких неопределенных выражениях, что можно было подумать, что она познакомилась с Дерондою там. Она не могла быть откровенна с отцом, потому что не желала, чтоб его тлетворное дыхание коснулось её идеальных отношений к Деронде, а Лапидус, по понятным причинам, не старался узнать всех подробностей о её бегстве в Англию. Но его чрезвычайно интересовал тот факт, что Мира и Эзра имели, повидимому, очень влиятельного и высокопоставленного покровителя.

Деронда впервые узнал об увеличении семейства свохих друзей от Эзры.

- Я теперь успокоился, - сказал он, - и надеюсь, что нежные попечения сестры и спокойная, мирная жизнь отвлекут его от всех соблазнов. Я, конечно, взял слово с Миры, чтобы она никогда не давала ему денег, потому что деньги приведут его к окончательному падению.

Деронда в первый раз явился в Бромптон на третий день после переезда Лапидуса. Новое платье, заказанное старику, не было еще готово, и потому он не вышел к Деронде, не желая произвести на него неприятное впечатление. Но он из окна пристально осмотрел Деронду, и его более всего поразила молодость друга Эзры. Но рассказам Миры, он никак этого не ожидал, и тотчас догадался, что причиной частых посещений молодого человека была любовь к Мире, а не ученые занятия с её братом. Это открытие как нельзя более обрадовало Лапидуса, так-как он надеялся извлечь больше пользы из нежного, сердца дочери, чем из холодных отношений к нему сына; к тому-же он был уверен, что съумеет снискать расположение Деронды. Вообще, он старался вести себя чрезвычайно осторожно и любезно со всеми; он входил с видимым интересом во все подробности музыкальных уроков Миры, смиренно исполнял требования м-с Адам насчет некурения табаку в комнатах и наслаждался подаренной ему дочерью трубкой и табаком в соседнем сквере. Он никогда не протествовал против торжественного заявления Миры, что она обещала брату не давать ему никаких денег, и терпеливо ждал удобного случая изменить это её решение.

Во второе свое посещение Деронда застал Лапидуса в комнате Эзры; он уже был прилично одет и просил позволения остаться при чтении старых бумаг из шкатулки Даниеля Каризи. Деронда обошелся с ним очень холодно, питая естественное отвращение к человеку, причинившему такое несчастье всему своему семейству; но он не мог прогнать его из комнаты, тем более, что старик оказался даже полезным для разбора древних немецких манускриптов. Лапидус предложил сам переписать эти рукописи, так-как зрение его было гораздо острее, чем у больного Эзры. Деронда охотно согласился, полагая что эта готовность работать доказывала спасительную перемену в старике, и даже на лице Эзры появилось довольное выражение; но он все-же выразил желание, чтоб переписка происходила на его глазах. Он смотрел на отца, как на преступника, отданного на частные работы, и не был уверен, что он будет честно работать наедине. Но, благодаря этой необходимой мере, бедный Эзра должен был выносить постоянное присутствие отца, который мало-по-малу отвык от своего страха к сыну и вел себя по-старинному, то-есть, не мог сидеть спокойно пять минут, вскакивал с места, жестикулировал, выбегал на улицу, ходил взад и вперед по комнате, разговаривал с Мирой о всяком вздоре, вспоминал о старых товарищах, рассказывал пикантные анекдоты и сцены из игранных встарину пьес. Все это разстраивало нервы Эзры и глубоко его возмущало, так-что Мира, когда только могла, уводила отца к себе вниз и там заставляла его переписывать бумаги под своим наблюдением.

Между тем, постоянное присутствие Лапидуса воздвигло как-бы непреодолимую преграду между Дерондой и Мирой, которые боялись говорить между собою при нем, и при этом в глубине своего сердца ложно объясняли себе свою взаимную сдержанность. Однако Деронда не долго оставался в томительной неизвестности на счет чувств, питаемых к нему Мирой.

Вскоре после возвращения из аббатства, он зашел к Гансу Мейрику, чувствуя, что старые узы дружбы обязывают его рассказать Гансу результат его путешествия и перемену, происшедшую в его жизни. Юного живописца не было дома, и Деронде сказали, что он уехал на несколько дней в деревню к знакомым. Подождав с неделю и боясь, чтоб щепетильный Ганс не разсердился на него за что-нибудь он снова отправился к нему и на этот раз застал его в мастерской. Он стоял перед мольбертом с палитрою в руках, но лицо его было-до того желто и угрюмо, что трудно было поверить, что он только-что вернулся из деревни.

- Не похоже на то, что ты недавно был на свежем воздухе, - сказал Деронда, пожимая ему руку; - не ездил-ли ты в Кембридж?

- Нет, - ответил Ганс, бросая палитру, которую он очевидно, взял за минуту перед тем, только ради приличия; - я был в неведомой стране, принадлежащей никому - и всем; - но, признаюсь, там смертельно скучно.

- Неужели ты пил, Ганс? - спросил Деронда с безпокойством.

- Нет, хуже: я курил опиум. Я уже давно хотел испытать блаженство, которое ощущают курильщики опиума, но даю тебе честное слово, что никогда не повторю своей попытки. Опиум положительно мне не годится.

- Что-же случилось? Ты кажется был в духе, когда писал мне последнее письмо.

- Ничего не случилось особенного. Только мир для меня стал походить на грядку капусты, после её уборки: все мне казалось голо, мрачно, пустынно. Конечно, это припадоке болезни, свойственной гениям. Или, просто, мне надоело быть нравственным среди такой духоты.

- Ничего другого? значит не случилось никакого несчастья?

Ганс молча покачал головой.

- Я пришел, чтоб поговорить с тобой о своих делах, - продолжал Деронда, - но, если ты будешь скрытничать, то и я не сумею быть откровенным с тобою.

- У меня нет никаких дел! - воскликнул Ганс с напряженной улыбкой, - кроме дрязг с продавцом картин. К тому-же, если ты желаешь рассказать мне что-нибудь о своих делах, то это ведь будет не первый раз в жизни и, конечно, не сквитает наших старых счетов.

Деронда чувствовал, что слова и обращение Ганса были слишком искусственны, но, надеясь, что своей откровенностью он возбудит и в нем искренность, продолжал как-будто ничего не случилось:

- Ты смеялся над моим таинственным путешествием в Италию, Ганс, но цель его была очень серьезная, и от нея зависело счастье всей моей жизни. Я никогда не знал своих родителей и отправился в Геную для свидания с моей матерью. Оказывается, что отец мой умер давно, когда я еще был ребенком; как он, так и мать моя - евреи, и мой дед был знаменитый ученый. Многое уже прежде давало мне основание предполагать, что я - еврейского происхождения, и я был к этому на-столько подготовлен, что, убедившись в этом окончательно, только обрадовался.

- Не ожидай, чтоб я разинул рот от изумления, - произнес Ганс, устремив глаза на свои туфли.

- Тебе уже рассказали?

- Да, мамаша. Ей эту новость передали Мардохей и Мира. Конечно, мы не можем так радоваться этой неожиданной перемене в твоей жизни, как они, но, если ты этому рад, то в-конце-концов и я буду рад, хотя, право, не знаю, когда этот конец придет.

- Я отлично понимаю, что ты не можешь разделять моих чувств, - сказал Деронда, - но я не мог не передать тебе лично такого важного события в моей жизни. Вся моя будущность должна теперь измениться. Я усвоил себе теорию и идеи Мардохея и намерен, на-сколько это возможно одному человеку, применить их на деле. По всей вероятности, я отправлюсь в Палестину и останусь там надолго.

- Извини за нескромный вопрос: м-с Грандкорт знает об этом?

- Нет, но я должен просить тебя, Ганс, перестать шутить! - сказал Деронда с сердцем. - Все твои предположения по этому предмету не имеют основания.

- Во-первых, я так-же мало шучу теперь, как шутил-бы в день своих похорон, а во вторых, тебе ведь неизвестно, на чем основаны мои предположения.

- Может быть. Но позволь мне раз навсегда убедить тебя, что я никогда не был и не буду к м-с Грандкорт в положении её поклонника или жениха. Если ты серьезно предполагал что-нибудь подобное, ты жестоко ошибся!

Наступило минутное молчание, одинаково неприятное для обоих.

- Может быть, я также ошибался и относительно другого моего предположения? - произнес, наконец, Ганс.

- Какого?

- Относительно твоего нежелания ухаживать за другой женщиной, не замужней и не вдовой...

- Я понимаю твой намек, Мейрик, и очень сожалею, что в одном отношении мы останемся враждебны друг другу. Но я надеюсь, что ты скажешь прямо, есть-ли у тебя основания разсчитывать на успех, или нет?

- Твой вопрос совершенно излишен, - ответил Ганс с видимым раздражением.

- Отчего?

- Оттого, что ты должен это знать гораздо лучше меня.

- Я буду откровеннее тебя и скажу, что у меня нет и тени надежды на успех.

Ганс поспешно взглянул на Деронду и снова отвернулся.

видеть ее после подобного объяснения будет мне крайне тяжело.

- И я, кажется, никогда не высказывал ей своих чувств, - заметил Ганс как-бы в свое оправдание.

- Ты хочешь сказать, что мы с тобою в одинаковом положении. В таком случае, тебе нечего мне завидовать.

- Я слишком высокого о себе мнения, чтобы тебе завидовать.

- Я вижу, что ты считаешь меня помехой твоему счастью, но, право, я нисколько не испорчу твоего дела, - сказал Деронда, вставая: - если-б даже я и имел преимущество пред тобою, то, при настоящих обстоятельствах, это не принесло-бы мне никакой пользы. Ты знаешь, что у них поселился старик - отец?

- Мои отношения к ней теперь очень натянуты и могут пройти целые годы прежде, чем мне удастся узнать её чувства ко мне. Вот как обстоит дело, Ганс. Ты видишь, что ни один из нас, в сущности, не вредит другому, и наше глупое соперничество не кончится ничем. Я надеюсь только, что наша старая дружба выдержит такое испытание.

- Наша дружба, моя дружба к тебе, - с жаром воскликнул Ганс, подбегая к Деронде и смотря ему прямо в глаза, - не может выдержать такой низости! Я, неблагодарная собака, плачу тебе за всю твою доброту подлостью. Я, скрываю от тебя, что ты счастливейшее животное на свете. Если Мира любит кого-нибудь более своего брата, то это именно тебя!

Деронда вздрогнул и, взглянув с изумлением на Ганса, промолвил:

- Ты выдумываешь, чтоб доставить мне удовольствие!

занятым герцогиней. Но чорт тебя возьми! Ты любишь кого следует, ты еврей - и все тебе улыбается!..

- Но как-же ты в этом убедился, голубчик, говори скорее? - воскликнул Деронда, не веря еще своему счастью.

- Не спрашивай. Мама моя была свидетельницей! Дело в том, что Мира ревнует тебя к герцогине, и, чем скорее ты ее успокоишь, тем лучше. Ну, слава Богу, очистил я свою совесть от тяжелого гнета; теперь я имею полное право послать тебя к чорту! Вишь, проклятый, до какого счастья ты дожил, и, надо сознаться, ты его вполне заслуживаешь.

- Ну спасибо, Ганс, да благословит тебя Господь, - промолвил Деронда, крепко пожав руку своему другу.