Даниэль Деронда.
Часть восьмая. Плоды и семена.
Глава LXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Даниэль Деронда. Часть восьмая. Плоды и семена. Глава LXIX. (старая орфография)

ГЛАВА LXIX.

Сэр Гюго исполнил обещание, данное им Гаскойну, провести часть осени в Дипло, и его пребывание в замке с начала октября придавало какое-то особое оживление всем окрестностям, от роскошных домов в Бракеншо и Кветчаме до гостеприимных и уютных домиков Ванчестера. Сэр Гюго умел быть любезным со всеми и, умея искусно поддерживать свою популярность, причислял себя к тем аристократам-либералам, которые стоят за всевозможные реформы, но, в то-же время, требуют сохранения старинного английского строя, в том числе разделения общества на строго разграниченные классы. Он гостеприимно принимал в Дипло и старых ванчестерских стряпчих, и молодых сельских пасторов, но всегда очень разборчиво составлял список приглашаемых на обед. Добродушный лорд Бракеншо, например, не разсердился-бы, если-б его посадили за один стол со стряпчим Робинсоном, но Робинсон не был-бы доволен обедом вместе с лицами, считавшими себя равными ему. Все эти тонкости хорошо понимал сэр Гюго и, стараясь каждому доставить наибольшее удовольствие, незаметно увеличивал свою популярность.

Но особым расположением его теперь пользовался пеникотский пастор. Баронет не только находил Гаскойна приятным собеседником, но желал сохранить с ним дружеския отношения ради м-с Грандкорт, к которой он относился с чисто-рыцарской преданностью, возникавшей, главным образом, из того обстоятельства, о котором он даже не упоминал леди Малинджер. Его рыцарския чувства доходили до того, что он считал недостойным порядочного человека открывать тайну женщины кому-бы то ни было, даже своей жене.

После объяснения с Мирой, Деронда нашел нужным уведомить сэра Гюго о предстоявшем ему браке, но, опасаясь, что это известие возбудит неудовольствие баронета и приведет к какому-нибудь неприятному объяснению, он предпочел сообщить ему об этом письменно. Действительно, сэр Гюго, прочитав это неожиданное послание, вышел из себя, хотя, но правде сказать, оно его не очень удивило. Чтоб сорвать на ком-нибудь свою злобу, он тотчас-же понес письмо к жене, и, когда она выразила глубокое сожаление, что необыкновенные таланты Даниеля пропадут даром, благодаря его сумасбродной еврейской фантазии, баронет резко сказал:

- Все это вздор! Поверь мне, Дан никогда не был дураком. У него высшие политические взгляды на еврейский вопрос, которых ты понимать не можешь, и не бойся: он себя никогда не осрамит.

Что-же касается до брака Деронды, то мнение леди Малинджер настолько согласовалось с его собственным, что сэр Гюго не мог назвать его ошибочным. Она с сожалением заявила, что никогда не думала о возможности такого брака, приглашая Миру петь на домашнем концерте и давать уроки её дочерям; напротив: она была уверена, что Деронда женится на м-с И'рандкорт, которая, во всяком случае, была лучше какой-то еврейки, хотя лично она ей не очень нравилась. Баронет на это замечание ничего не ответил, а только попросил до поры до времени сохранять втайне сообщенное известие, так-как, думал, что чем долее Гвендолина об этом не узнает, тем лучше; лучше, чтоб он сам ей это рассказал. Между тем, соседство Гвендолины с Дипло позволяло ему и леди Малинджер окружать бедную вдову самым дружеским вниманием.

Гвендолина привела в исполнение свой план поселиться в Офендине и поражала добрую м-с Давило своим необыкновенным спокойствием. Она находилась в том мирном, меланхолическом настроении, которое всегда доступно человеку, отказывающемуся от всяких самолюбивых стремлений и принимающему за особый, неожиданный дар судьбы каждую, хотя-бы и самую мелкую, радость в жизни, особенно всякия добрые душевные проявления не только в людях, но даже и в собаках. Разве кто-нибудь, освободившись из мрачной, душной тюрьмы, может жаловаться на свежий воздух и дневной свет? Можно примириться со всякой тяжелой долей, если смотреть на свою жизнь, как на избавление от другого, более худшого существования. Подобное чувство доступно всякому, кто одарен способностью Гамлета к самопознанию и самобичеванию. К таким натурам принадлежала и Гвендолина, тысячу раз мысленно переживавшая страшную историю своего падения, начиная от удовлетворения своей самолюбивой страсти к удовольствиям, впервые заставившого ее некогда отвернуться от голоса совести, до пламенной ненависти, которая неудержимо повлекла ее к преступлению, несмотря на все её старания найти опору в некогда попранной ею совести. Она теперь постоянно повторяла про себя слова Деронды, придавшия ей силу бороться с овладевшим ею отчаянием, и ясно доказавшия, что, в сущности, судьба спасла ее от несчастия худшого, как для нея самой, так и для других.

Кроме того, Гвендолину поддерживала уверенность, что она вскоре опять увидит Деронду и что вся её будущность, на которую она теперь смотрела со светлой надеждой, это будет - постоянное самоусовершенствование под его непосредственным руководством. С присущим человеческой натуре эгоизмом, она всецело поддавалась уверенности, что Деронда необходим ей, нисколько не думая о потребностях его личной жизни, казавшейся бедной Гвендолине исключительно наполненной ею. Она никогда не воображала его себе иначе, как только рядом с собою, готовым откликнуться на каждый её вздох. Не сам-ли он явился перед нею впервые, как наставник и покровитель, возбудив к себе сначала одно негодование, и лишь потом - полное доверие и любовь? Она не могла вообразить, чтоб когда-нибудь могла уничтожиться эта опора, казавшаяся ей столь-же твердой, как земля, но которой она, однако, не могла сделать ни одного шага без поддержки друга.

Действительно, Деронда вскоре приехал в Дипло, которое было от Лондона гораздо ближе, чем аббатство. Он хотел было перевести Эзру и Миру в какое-нибудь живописное местечко, где-нибудь на берегу моря, пока не приготовит нового, более удобного жилища в Лондоне для всех троих. Но Эзра просил оставить его на прежней квартире, так-как всякое передвижение было для него слишком тягостно, хотя он, вместе с тем, выражал упорное желание отправиться вместе с ними в Палестину. Деронда надеялся устроить свою свадьбу месяца через два, и, делая необходимые к тому приготовления, должен был серьезно переговорить с сэром Гюго о положении своих дел и о денежных средствах, которыми он мог располагать. Вот почему он ускорил свою поездку в Дипло. С другой стороны, его не менее побуждало к тому и обещание, данное Гвендолине. Сознание своего собственного личного счастья пробуждало в его сердце какое-то болезненное, тревожное чувство по отношению к Гвендолине. Это, быть может, покажется странным, так-как, обыкновенно, влюбленного, пользующагося взаимностью, считают счастливцем, а под этим подразумевается всегда полное равнодушие к горю других. Но человеческий опыт обыкновенно не соответствует современным светским понятиям и вкусам. Деронда нисколько не оскорблял своей любви, а только делал ее еще более достойной Миры, примиряя с этой любовью заботы о другой женщине. Действительно, что такое самая любовь к существу, которое мы любим более всего на свете, как не сочетание бесконечных забот, которые, однако, для нас сладостнее всяких радостей вне этой любви?

Деронда два раза приезжал в Дипло и оба раза видел Гвендолину, но все не решался ей сказать о перемене, происшедшей в его жизни. Он сильно себя за это упрекал, но объяснение, от которого могут произойти важные последствия, зависит чаще всего от расположения того лица, которому объяснение может доставить неприятность или горе. В первое свидание с Гвендолиной она так забрасывала его вопросами о лучшем устройстве её жизни, о средствах преобразить себя, лучше обходиться со всеми окружающими и уничтожить в себе всякую тень эгоизма, что Деронда не мог нанести ей этого тяжелого удара в ту минуту, когда она просила его помочь ей вступить на путь истины. Во второй раз он застал ее в таком отчаянии, и, под влиянием её тяжелых воспоминаний, она так истерически рыдала, убеждая себя в его презрении к ней, что он мог только думать о том, как ее успокоить и утешить. Когда-же она мало-по-малу оправилась и глаза её снова засветились детской радостью, то он уже не решился причинить ей новое горе.

Однако, время шло, и Деронда чувствовал, что объяснение с Гвендолиной становилось все необходимее. Правда, она никогда не спрашивала его о делах и даже не полюбопытствовала узнать, зачем он ездил в Геную, но тем тяжелее должна была отозваться на ней то, что произошло в его жизни. Предоставить другим сообщить ей печальную весть было-бы слишком жестоко и, точно так-же безжалостно казалось ему прибегнуть к помощи письма. Сообразив все это, он, наконец, решился снова поехать в Дипло и, во что-бы то ни стало, объясниться с Гвендолиной.

На этот раз он нашел там Ганса Мейрика, который рисовал портреты дочерей сэра Гюго и в свободное время посещал семейство своего друга, Рекса Гаскойна. Он, повидимому, находился в прежнем веселом настроении, хотя Деронда сразу почувствовал некоторую искусственность в его обращении.

- Когда ты приехал сюда, Ганс? - спросил Деронда.

- Дней десять тому назад, до срока, назначенного мне сэром Гюго. Я два дня провел в Пеникоте. Какое идиллическое местечко! Гаскойны - просто прелесть и, кроме того, они родственники Ван-Диковской герцогини. Я видел ее издали в трауре, хотя она не показывается чужим.

Слишком высоко ценя счастье Деронды, чтоб подозревать, какие чувства он питал к Гвендолине, Ганс выражался о ней совершенно свободно.

- Разве она гостит теперь в пасторском доме? - спросил Деронда.

- Нет, но меня водили в Офендин, чтоб посмотреть старый дом, и я познакомился с семейством герцогини. Ты, конечно, бывал там и знаешь их всех?

- Да, бывал, - спокойно ответил Деронда.

- Славный, старый дом. Прекрасное жилище для романтической вдовушки. А у нея, говорят, в жизни было много романов. Я слышал, например, что у нея было нечто и с моим другом, Рексом.

- О! сам испытав горе, я тотчас-же стал узнавать следы его и в других. Я случайно узнал, что Рекс никогда не бывает в Офендине и ни разу не видел герцогини со времени её приезда, а мисс Гаскойн рассказала мне о каком-то представлении шарад в Офендине, из чего я понял, что Рекс так увивался вокруг своей двоюродной сестры, что обжег себе крылышки, как муха на пламени свечи. Но я не знаю, какую роль она тут играла. Мне известно только, что явился герцог и выхватил из его рук красавицу, как всегда бывает, когда достойный молодой человек искренно полюбит кого-нибудь... Я понимаю теперь, почему Гаскойн говорит что его невеста это Закон и что он никогда не женится. Но все это вздор. Если герцог утонул не ради тебя, то, может быть, он сделал эту любезность дея моего друга Рекса. Кто знает?

- А разве м-с Грандкорт необходимо снова выйти замуж? - промолвил Деронда.

- Ах, ты, чудовище! - сказал Ганс; - ты хочешь, чтоб она всю жизнь оплакивала тебя и сгорала на медленном огне, как индийския жены по смерти своих мужей, пока ты будешь счаслив и весел?

Деронда ничего не ответил, но на лице его выразилось неудовольствие, и Ганс тотчас-же переменил разговор. Однако, разставшись с Дерондой, он сказал себе что Деронда, вероятно, питал некогда к герцогине такия чувства, о которых узнать Мире было-бы не особенно приятно.

"Напрасно она не влюбилась в меня, - прибавил он мысленно, - тогда у нея не было-бы соперниц. Ни одна женщина в мире никогда еще не беседовала со мною о богословских вопросах".

На другой день Деронда отправился в Офендин с твердой решимостью не возвратиться оттуда не объяснившись с Гвендолиной. Накануне он послал узнать, примет-ли она его, и получил утвердительный ответ. теперь-же он застал ее в той-же самой старой гостиной, где произошли главнейшие эпизоды из её жизни. Она казалась не столь печальной, как прежде, и, хотя на лице её не играла прежняя улыбка, но она выражала мирное спокойствие, составлявшее поразительный контраст с тем нервным волнением, в котором она находилась в последнее его посещение. Тем скорее она заметила печальное выражение на лице Деронды; не успел он сесть против нея, как она поспешно сказала:

- Вы боялись снова приехать, потому что я в прошлый раз слишком много плакала. После я об этом очень жалела и решилась, быть как можно спокойнее, чтоб не причинить вам неприятности.

Гвендолина так нежно произнесла эти слова, что выполнение своей задачи стало для Деронды еще труднее; но надо было исполнить свой долг.

- Я сегодня сам взволнован, - сказал он грустным тоном, - но это потому, что я должен рассказать вам нечто, касающееся меня и моей будущности. Я боюсь, что вы меня упрекнете в недостаточной откровенности с вами до сих пор, тогда-как вы от меня ничего не скрывали. Но ваши испытания были так тяжелы, что, говоря с вами, я всегда забывал о себе и о своих делах.

В голосе Деронды было столько застенчивой нежности и он смотрел на Гвендолину таким умоляющим взором, что она невольно вздрогнула. Но слова его только изумили ее, но не испугали. Она подумала, что дело, вероятно, шло о какой-нибудь перемене в отношениям Деронды к сэру Гюго и его будущему наследству.

- Я понимаю; как могли вы что-нибудь сказать мне о себе, когда вы все время думали только о том, как-бы успокоить и утешить меня.

- Вы конечно удивитесь, тому что я только недавно узнал о том, кто были мои родители, - произнес Деронда.

Гвендолина нисколько не удивилась решив, что её догадка справедлива.

- Я ездил в Италию, - продолжал он, - с целью увидеть свою мать. По её желанию, от меня до сих пор скрывали мое происхождение. Она разсталась со мною после смерти моего отца, когда я был еще ребенком. Но теперь она очень больна и не хотела долее скрывать от меня своей тайны. Главная причина, по которой она так долго не открывала тайны моего происхождения, заключалась в том, что я - еврей.

- Вы - еврей! - глухо произнесла Гвендолина в каком-то поразительном изумлении.

Деронда покраснел, но не сказал ни слова и ожидал пока Гвендолина оправится от своего смущения. Впродолжении нескольких минут она не поднимала глаз с пола и как-бы отыскивала выход из окружающого ее со всех сторон мрака. Наконец, она, повидимому, выбилась на свет и тихо промолвила:

- Какую-же перемену может совершить в вашей жизни это открытие?

- Громадную! - ответил Деронда с жаром, но вдруг остановился, пораженный той бездной, которая открылась между ним и Гвендолиной.

- Вам нечего обращать на это внимание; вы остаетесь тем-же человеком, хотя вы и еврей, - произнесла Гвендолина с чувством, стараясь успокоить Деронду насчет того, что никакая внешняя перемена не в состоянии изменить их взаимных отношений.

- Напротив: это открытие я встретил с особенной радостью, - сказал Деронда; - я был подготовлен к этому заранее, познакомившись с одним очень замечательным евреем, идеи которого так увлекли меня, что я намерен. посвятить их осуществлению всю свою остальную жизнь.

Гвендолина снова была озадачена; но, на этот раз, к её изумлению присоединился уже и страх. Ей и в голову не приходило, что слова Деронды касались Миры и её брата, но ее пугала мысль, что её ум не в состоянии будет последовать за Дерондой в новую таинственную область его стремлений.

- Мне, может быть, придется для этой цели уехать на несколько лет на восток, - сказал Деронда после минутного молчания.

Мрак, окружавший Гвендолину, начал понемногу разсеиваться; слова Деронды становились для нея хотя понятнее, но все страшнее и страшнее.

- Но, ведь, вы вернетесь, да? - промолвила она дрожащими губами, и слезы незаметно потекли по её щекам.

Деронда вскочил и отошел от нея на несколько шагов. Гвендолина вытерла глаза и вопросительно взглянула на него.

- Да; когда-нибудь, если буду жив, сказал Деронда.

Снова наступило молчание. Он не мог решиться произнести ни слова, а она, повидимому, обдумывала то, чтособиралась сказать.

- Я отправляюсь на восток, чтобы ознакомиться с положением моего народа в различных странах, - ответил Деронда, охотно распространяясь о том, что не касалось истинной причины их предстоявшей разлуки; - идеи, которой я намерен посвятить свою жизнь, заключается в политическом возрождении моего народа, в создании еврейской нации с таким-же политическим центром, каким обладает английская, хотя англичане также разсеяны по всему свету. Как-бы ни были слабы мои усилия, но я, решился исполнить свой долг, и, во всяком случае, я постараюсь пробудить в других сочувствие к этому движению.

Долго молчали они после этих слов Деронды. Гвендолине показалось, что мир перед нею растет и расширается, а она остается посреди него - попрежнему одинокая, безпомощная. Мысль о возвращения Деронды с востока стушевалась при сознании, что перед его возвышенными стремлениями она совершенно исчезала, становилась незаметной точкой. Для многих людей рано или поздно наступает роковая минута, когда великия, мировые движения и общечеловеческия задачи, до тех пор погребенные в газетах, и в скучных книгах, вдруг врываются в их ежедневную жизнь. Когда земля перед их собственными глазами разверзается для того, чтобы все перевернуть вверх дном, когда одно поколение возстает против другого, брат на брата, сын на отца, когда вся земля заливается кровью, когда мир превращается в ад... Когда убеленные сединами старцы отправляются розыскивать трупы своих павших сыновей, когда иные прекрасные девушки забывают все и отправляются на поле брани, чтобы, в качестве сестр милосердия, облегчать страдания своих умерших братьев и друзей... Когда с трепетом видишь проявление величия Бога, который, по выражению псалмопевца, "на облаках, погоняемых вихрем" носится для того, чтобы "горы заставить трепетать, целый мир - колебаться"...

Нечто подобное почувствовала теперь и Гвендолина; она впервые почувствовала присутствие вне её какой-то таинственной, огромной силы, впервые начала сомневаться в своей власти над окружавшим ее миром. Несмотря на все тяжелые испытания, чрез которые она прошла за последнее время, она еще сохранила свою детскую уверенность в том, что все окружавшее ее было создано для нея, и вот почему она никогда не ревновала Деронду, считая невозможным, чтоб он принадлежал кому-нибудь, кроме нея. Но теперь что-то закралось в её сердце страшнее всякой ревности, что-то таинственное, безплотное, сразу отбросившее ее на задний план, и, однако, возбудившее в ней не злобу, а сознание своего собственного ничтожества.

Деронда молчал, внутренне радуясь отсрочке рокового объяснения, а Гвендолина сидела неподвижно, как статуя, скрестив на груди руки и устремив глаза в пространство.

- Это все, что вы можете мне сказать?

- Еврей, о котором я только-что упомянул, - продолжал он с заметным волнением, - человек, который совершил переворот во всем моем существе, - это брат мисс Лапидус, пение которой вы уже не раз слыхали.

Гвендолина покраснела до корней волос. Воспоминания широкой волной нахлынули на нее. И, прежде всего, ей припомнилось тайное посещение Миры, во время которого она услышала голос Деронды, читавшого что-то по-еврейски с братом молодой девушки.

- Он очень болен; он близок к смерти, - продолжал Деронда с нервной дрожью в голосе,

- Нет; но я вас не понимаю...

Она снова отвернулась. Румянец на её щеках заменился смертельной бледностью, и она, не поворачивая головы, тихо сказала, словно думая вслух:

- Но вы не собираетесь жениться?

- Напротив, я женюсь - так-же тихо ответил Деронда.

- Я знала, что все меня бросят! Я была жестокая, безсердечная женщина!.. И вот я теперь одна... одна!

Сердце у Деронды дрогнуло. Перед ним была жертва его счастия. Он схватил ее за руки и инстинктивно опустился перед нею на колени.

- Я жесток перед вами, жесток! - проговорил он, глядя на нее с мольбою, как-бы прося прощения.

Его близость и прикосновение руки сразу разсеяли охвативший ее мрак; его взгляд, полный нежного сочувствия, вернул ее к сознанию. Она впилась в него глазами. Крупные слезы потекли по её щекам, и Деронда, не выпуская её рук, вытер ей глаза платком, как ребенку. Она хотела говорить, но вопли, заглушали её слова. Наконец, она удержалась и отрывисто произнесла.

Деронда почувствовал, что глаза его также покрылись влагой. Гвендолина тихо высвободила одну из своих рук и, в свою очередь, вытерла ему лицо платком.

- Мы не совсем разстаемся, - сказал он; - я буду вам писать, когда возможно будет, а вы мне отвечайте.

- Я буду стараться, - произнесла она шопотом.

- Мы теперь будем ближе друг к другу, - продолжал он, вставая; - если-б мы прежде видались чаще, то разделяющая нас бездна все более и более увеличивалась-бы. Теперь-же мы, может быть, никогда не увидимся, но мысленно мы всегда будем вместе.

все свои радости и надежды... Деронде стало стыдно за свои пошлые слова утешения.

Он молчал. Уверенный, что они разстанутся без дальнейших объяснений, он ждал только удобной минуты, чтоб удалиться. Но это было не легко. Наконец, она взглянула на него. Он протянул ей руку. Она крепко сжала ее и медленно промолвила:

- Вы были ко мне слишком добры. Я этого не заслужила. Я буду стараться... жить лучше. Я буду постоянно думать о вас... Кому я в жизни сделала хоть какое-нибудь добро? Одно только зло... Я не хочу причинять вам горя. Я стану лучше и чище...

Она не могла окончить фразы, не оттого, что слезы душили ее, а от какой-то внутренней дрожи. Она молча потянулась к нему и поцеловала его в щеку. Он обнял ее. Потом они посмотрели друг другу прямо в глаза. Он отвернулся и вышел из комнаты.

Через несколько минут в дверях показалась м-с Давило.

- Да, мама; но не бойтесь, я буду жить, - ответила Гвендолина и истерически зарыдала.

Мать уговорила ее лечь в постель. Весь день и всю ночь она лихорадочно металась, в бреду но между припадками истерики шопотом произносила:

- Не бойтесь, я буду жить... Я хочу жить!..

К утру она заснула, а когда на следующий день открыла глаза, то, нежно посмотрев на мать, промолвила: