Адам Бид.
Книга четвертая.
XXVII. Кризис.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. XXVII. Кризис. (старая орфография)

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. 

XXVII.
Кризис.

То было во второй половине августа, недели три после рождение. В северной внутренней части Ломшейрского Графства уже началась жатва пшеницы, но к уборке хлеба нельзя было преступить ещё несколько времени, по случаю проливных дождей, причинивших наводнения и большие убытки вообще во всей стране. Благодаря своей веселой нагорной местности и орошаемым ручейками долинам, брокстонские и геслопские фермеры были спасены от последних несчастий; а так-как я не могу иметь притязаний на то, что они были исключительными фермерами, которым общее блого было ближе собственного к сердцу, то вы заключите из этого, что они не очень-то были недовольны быстрым возвышением цены на хлеб, пока существовала надежда, что они будут собирать хлеб неповрежденным; а несколько ясных дней и сухие ветры поддерживали в фермерах эту надежду.

Восьмнадцатое августа было одним из таких дней, когда солнечный свет казался яснее во всех глазах по случаю мрака, предшествовавшого ему. Большие массы облаков пробегали по голубому небу и своими летучими тенями, казалось, оживляли большие круглые холмы за Лесною Дачею. Солнце скрывалось на мгновение и потом снова сияло жарко, как возвратившаяся радость. Ветер срывал с кустарников, образовывавших изгороди, листья, все еще зеленые. Около ферм раздается звук захлопывающихся дверей; в фруктовых садах падают яблоки; ветер совершенно покрывает гривами морды лошадей, блуждающих по сторонам дороги, покрытым зеленью, и по общему выгону. А между-тем ветер, казалось, был частью общей радости о том, что солнце сияло. Веселый день для детей, бегавших вокруг ферм и кричавших во всю мочь длятого, чтоб узнать, не могут ли они покрыть своими голосами сильнейшие порывы ветра. Взрослые также были в хорошем расположении духа, надеясь на лучшие дни, когда спадет ветер. Дай только Бог, чтоб зерно было не совсем-спело! иначе ветер сдует его из колоса и разсеет по земле как несвоевременный посев.

А между-тем и в такую погоду человек может подвергнуться убийственному несчастию. Если справедливо, что природа в известные моменты как - бы носит в себе предчувствие о судьбе одного человека, то не должно ли быть справедливо и то, что она, кажется, нисколько не печется о другом и не замечает его? Нет ни одного часа, в который не родились бы и радость и отчаяние; нет утренняго света, который не приносил бы с собою новой боли сильной печали, равно - как и новых сил гению и любви. Ведь нас такое множество, и наша участь так различна: можно ли удивляться, что расположение натуры находится часто в строгом контрасте с великим кризисом нашей жизни? Мы дети обширной семьи; научимся же, как научаются такия дети, не ожидать, что о наших ушибах будут много заботиться, а довольствоваться небольшим уходом и небольшими ласками, и тем более станем помогать друг другу.

Для Адама этот день был тяжел: в последнее время он исполнял почти двойную работу. Он продолжал заниматься, как старший работник, у Джонатана Бёрджа, пока на его место не найдется удовлетворительный человекь; а Джонатань не торопился искать себе такого человека. Но он весело исполнял лишнюю работу, потому-что его надежды касательно Гетти снова прояснились. После дня рождения каждый раз, когда она видела его, она, казалось, делала усилия, чтоб обращаться с ним как-можно-ласковее; она будто хотела доказать ему, что простила его молчание и холодность во время танца. Он ни разу не упоминал о медальйоне. Он был слишком-счастлив, что она улыбалась ему, чувствовал себя еще счастливее, потому-что замечал в ней более-смиренный вид, что-то особенное, приписывая это развитию женской нежности и серьёзности. "Ах!" безпрестанно думал он: "ведь ей только семнадцать лет; еще немного - и она уже не будет так беззаботна. И её тётка всегда рассказывает, как она проворна при работе. Она, я уверен, будет такою-женою, что матушке никогда не удастся и поворчать на нее". Правда, он видел ее дома только два раза со дня рождения: однажды в воскресенье, когда он намеревался зайдти на ферму из церкви, Гетти присоединилась к обществу старших слуг с Лесной Дачи и пошла домой с ними, будто хотела поощрить мистера Крега. "Она ужь очень - расположена к этим людям из экономкиной комнаты", заметила мистрис Пойзер. "Что меня касается, то я никогда особенно не жаловала господских слуг... они почти все похожи на жирных собаченок знатных леди, что вот не годятся ни дом сторожить, ни на жаркое, а только на-показ". Другой раз вечером она ушла в Треддльстон купить какие то вещи, хотя, к его немалому удивлению, возвращаясь домой, он увидел в некотором разстоянии, как она шла но дороге, которая вовсе не вела из Треддльстона. Но когда он торопливо подошел к ней, она была очень-ласкова и просила его возвратиться с ней на ферму, когда он довел ее до ворот двора. Она прошла несколько дальше по полям, возвращаясь из Треддльстона, потому-что ей не хотелось идти домой, говорила она: на чистом воздухе было так мило, а её тётка вечно делает столько хлопот, когда ей, Гетти, нужно идти со двора. "О, пожалуйста, пойдемте к нам!" сказала она, когда он, пожимая ей руку, хотел проститься с ней у ворот; и он не мог устоять против её желания. Таким-образом он вошел с нею, и мистрис Пойзер удовольствовалась только легким замечанием, сказав, что Гетти пришла позже, чем ее ожидали; а Гетти, которая, казалось, была не совсем в духе при встрече с ним, улыбалась, болтала и с необыкновенною предусмотрительностью старалась угодить всем.

Он видел ее тогда в последний раз, но надеялся, что завтра у него найдется свободного времени зайдти на ферму. Сегодня, он знал, был тот день, в который она ходит на Лесную Дачу шить у горничной; итак, он постарается поработать сегодня вечером как-можно-больше, чтоб быть свободным завтра.

В числе других работ, Адам имел надзор над некоторыми починками в той части лесной фермы, которую до настоящого времени занимал Сачелль, как управляющий, и которую, если верить слухам, старый сквайр предоставлял занять какому-то хвату в сапогах с отворотами; некоторые поселяне видели, как последний однажды проезжал верхом по парку. Что сквайр решился на починки, это можно было только объяснить его желанием получить арендатора, хотя общество, собиравшееся по субботам вечером у мистера Кассона, единогласно утверждало за своими трубками, что не найдется человека с здравым смысломь, который захотел бы взять лесную ферму, если к ней не будет присоединено больше пашни. Впрочем, как бы то ни было, починки приказано было произвесть со всевозможною поспешностью; и Адам, занимаясь от мистера Бёрджа, выполнял приказание с обычною энергиею. Нo сегодня, поработав в другом месте, он мог придти на лесную ферму только поздно после обеда. Тут он заметил, что часть старой крыши, которую он разсчитывал сохранить, села. Ясно было, что из этой части строения нельзя было сделать ничего хорошого; ее нужно было сломать до основания. Адам немедленно составил в голове план, как снова выстроить эту часть так, чтоб тут были самые удобные хлева для коров и телят и помещение для всякой утвари, и все это без больших издержек на материалы. Таким-образом, когда разошлись работники, он сел, вынул свою карманную книжку и занялся черчением плана и подробным означением требовавшихся материалов, желая показать все это мистеру Бёрджу завтра утром и склонить его, чтоб он уговорил сквайра согласиться на предложение Адама. Сделать какое-нибудь хорошее дело, как бы оно ни было мало, всегда было удовольствием для Адама, и он сидел на отрубке, над книгою, лежавшею на чертежном столике, повременам тихо посвистывая и поворачивая голову на бок с едва-заметною улыбкою самодовольства, даже гордости, потому-что если Адам любил хорошее дело, он также любил и думать: "я сделал это!" Я полагаю, что те только люди свободны от этой слабости, которые никакую работу не могут назвать своею собственною. Было ужь почти семь часов, когда он кончил и опять надел свою куртку. Окинув кругом глазами всю работу, он заметил, что Сет, который работал здесь сегодня, забыл взять с собою свою корзинку с инструментами. "Вот хорошо, парень-то оставил здесь свои инструменты" подумал Адам, "а он должен работать в мастерской завтра. Ну, есть ли на свете такой разсеянный малый! Он непременно забыл бы голову, еслиб она не была прикреплена у него к плечам. Ну, счастье еще, что они попались мне на глаза: я снесу их домой".

лошадку. У конюшен он встретил мистера Крега, пришедшого посмотреть на новую лошадь капитана, на которой последний должен был уехать послезавтра. Мистер Крег задержал Адама, чтоб рассказать, как все слуги должны будут собраться у ворот двора и пожелать молодому сквайру всякого благополучия в то время, как он выедет из дома, так-что, когда Адам вышел в парк, бросив корзинку с инструментами на плечи, солнце уже почти садилось, посылая горизонтальные багровые лучи между большими стволами старых дубов и украшая каждое голое местечко земли мимолетным блеском, который придавал этому местечку вид брильянта, брошенного на траву. Ветер теперь стих, и только легкий ветерок шевелил листьями с тонкими стебельками. Кто просидел дома весь день, был бы рад пройдтись теперь; но Адам достаточно был на чистом воздухе и желал сократить свой путь домой. Он для того намеревался пройдти парк поперег и пройдти чрез рощу, где не был уже несколько лет. Он быстро прошел парк, идя по тропинкам между папоротником, сопровождаемый по пятам Джипом; он не останавливался любоваться великолепными изменениями света, даже едва заметил это... а между-тем чувствовал присутствие его каким-то тихим, счастливым благоговением, которое сливалось с его деловыми труженическими мыслями. И как мог он не чувствовать этого? Даже олени чувствовали это и становились робче.

Мало-по-малу мысли Адама возвратились к тому, что говорил мистер Крег об Артуре Донниторне; он рисовал себе его отъезд и перемены, которые могут случиться к тому времени, когда он возвратится; затем его мысли с любовью представили ему старые сцены товарищества, существовавшого между Адамом и молодым сквайром в детстве, остановились на добрых качествах Артура, которыми Адам гордился, как все мы гордимся добродетелями людей, стоящих в обществе выше вас и обращающихся с нами с уважением. Счастье такого сердца, как у Адама, заключающого в себе большую потребность любви и благоговения, столько зависит оттого, что оно может думать о чувствовать о других! И Адам не составил себе идеального мира умерших героев; он немного знал о жизни людей прошедшого времени; он должен был отъискивать себе людей, к которым мог бы привязаться с любовью и благоговением, между теми, с которыми обращался. Приятные мысли об Артуре придали более обыкновенного кроткое выражение его смелому, грубому лицу: может-быть, оне были также причиною, по которой Адам, отворив старые зеленые ворота, при входе в рощу, остановился, чтоб потрепать Джипа и сказать ему ласковое слово.

После этой паузы, он снова тронулся в путь по широкой извилистой дорожке, которая вела через рощу. Что за дивные буки! Адам больше всего приходил в восторг от прекрасного дерева Как зрение рыболова становится проницательнее на море, так и деревья могли прояснить чувства Адама гораздо-лучше, чем другие предметы. Он помнил их, как живописец, помнил все крапинки и свили на их коре, все кривизны и узлы их ветвей; он даже часто, стоя и любуясь ими, измерял их вышину и объем с математическою точностью. Таким-образом нам не покажется странным, что Адам, несмотря на свое желание возвратиться домой скорее, не мог не остановиться перед любопытным огромным буком, который увидел перед собой на повороте дороги; он непременно хотел убедиться в том, что это было только одно дерево, а не два, сросшияся вместе. Всю жизнь свою он помнил эти минуты, когда спокойно разсматривал бук, как человек помнит последний взор, брошенный им на родной кров, где протекла его юность, прежде чем он достиг поворота дороги и родной дом исчез у него из виду. Бук стоял у последняго поворота, где роща оканчивалась сводом из ветвей, из которого открывался вид на восточную сторону; и когда Адам отошел от дерева, намереваясь продолжать путь, его взор упал за две фигуры шагах в двадцати перед ним.

Он остановился неподвижно, как статуя, и почти так же побледнел. Две фигуры стояли одна против другой, держась за руки, как-бы прощаясь. В то время, как оне наклонились друг к другу, чтоб поцаловаться, Джип, бежавший по хворосту, выскочил на дорогу и, заметив их, издал резкий лай. Они, вздрогнув, разошлись... одна бросилась к воротам и торопливо вышла из рощи, другая, повернувшись, медленно, как-бы прогуливаясь, стала подходить к Адаму, который все еще стоял, пораженный и бледный, крепче сжимая палку, на которой держал корзинку с инструментами на плече, и устремив за приближавшуюся фигуру взгляд, в котором удивление быстро сменялось свирепостью.

Лицо Артура Донниторна горело; он, повидимому, был очень-взволнован. Артур старался заглушить неприятные чувства тем, что выпил сегодня за обедом вина несколько-более обыкновенного, и теперь все еще находился под довольно-льстивым влиянием напитков, так-что смотрел на эту вовсе-нежеланную встречу с Адамом не так строго, как это случилось бы во всякое другое время. Впрочем, хорошо еще, что именно Адам увидел его вместе с Гетти: он был умный малый и не разболтает об этом другим. Артур был уверен, что отделается от него шуткою и с-разу удовлетворительно объяснит дело. И вот он небрежно подвигался к Адаму с обдуманною безпечностью; его горевшее лицо, его вечернее платье и тонкое белье, его белые, покрытые кольцами руки, полузасунутые в карманы жилета - все это освещалось странным вечерним светом, который легкия облачка подхватили у самого зенита и изливали теперь между верхушками деревьев над ними.

изменявшия смысл прошедшого. Еслиб только он пошевелил мускулом, то неизбежно бросился бы на Артура как тигр; но в смутных волнениях, наполнявших эти длинные минуты, он обещал себе не следовать порыву страсти; он хотел только высказать, чего требовала справедливость. Он стоял, как-бы обращенный в камень какою-то невидимою силою, но эта сила была его собственная твердая воля.

-- А, Адам! сказал Артур: - ты любовался прелестными старыми буками - не так ли? Да; но к ним нельзя приближаться с топором: это священная роща. Я встретил нашу хорошенькую Гетти Соррель, когда отправлялся в мою клетку... в эрмитаж, вон туда. Ведь не должна же она идти домой по этой дороге так-поздно. Вот а и довел ее до ворот и попросил поцаловать меня за труды. Но теперь я должен отправиться назад: эта дорога дьявольски-сыра. Спокойной ночи, Адам. Я увижусь с тобою завтра, чтоб проститься - ты знаешь.

Внимание Артура было слишком поглощено ролью, которую играл он сам, чтоб он вполне мог заметить выражение лица Адама. Он не смотрел Адаму прямо в лицо, но небрежно окидывал взором деревья, окружавшия его, потом поднял ногу, чтоб взглянуть на подошву своего сапога. Он старался не говорить больше ничего; он бросил достаточно пыли в глаза честного Адама и, произнеся последния слова, пошел своей дорогой.

-- Позвольте, сэр, на одну минуту, сказал Адам суровым, твердым голосом, не оборачиваясь. - Мне нужно сказать вам два слова.

Артур остановился в изумлении. Людей чувствительных скорее поразит перемена тона, чем неожиданные слова, а Артур имел всю чувствительность любящого и в то же время тщеславного характера. Его изумление возрасло еще более, когда он увидел, что Адам не пошевелился, а стоял к нему спиною, как бы приглашая его возвратиться на прежнее место. Чего же хотел он? Он намеревался обратить это дело в серьёзную сторону. Чорт бы его побрал! Артур чувствовал, что начиналь терять терпение. Покровительственное расположение всегда имеет свою более-низкую сторону, и в замешательстве, причиненном негодованием и безпокойством, Артур полагал, что человек, к которому он был так благосклонен, как к Адаму, не находился в таком положении, которое давало бы ему право критиковать поведение своего покровителя. А, между - тем, он находился под властью - как случается со всяким, чувствующим себя виноватым - человека, мнением которого он дорожит. Несмотря на гордость и негодование, в его голосе слышались и мольба и гнев, когда он сказал:

-- Я хочу, сэр, отвечал Адам тем же жостким тоном, все еще не оборачиваясь: - я хочу, сэр, чтоб вы не обманывали меня вашими легкими словами. Сегодня не в первый раз встретились вы с Гетти Соррель в этой роще, и не в первый раз цаловали вы ее.

Артур испытывал страх при неизвестности, на сколько слова Адама основывались на знании и на сколько лишь на догадках. Его негодование увеличилось от этой неизвестности, которая не дозволила ему сообразить благоразумный ответ. Возвысив голос, он резко сказал:

-- Ну, сэр, так что жь?

-- А вот что: вместо того, чтоб поступать, как следует человеку прямому и достойному уважения, каким мы все считали вас, вы разыграли роль себялюбивого, легкомысленного негодяя. Вы знаете так же хорошо, как и я, к чему это должно привести, когда джентльмен, как вы, цалует молодую женщину, как Гетти, волочится за ней и делает ей подарки, которые она должна прятать из страха, чтоб не увидели другие. И я вам повторяю, вы разъигрывали роль себялюбивого, легкомысленного негодяя, хотя эти слова режут мне сердца, и мне легче было бы лишиться правой руки.

девушка не так глупа, как ты, чтоб предполагать, будто если джентльмен восхищается её красотою и обращает на нее некоторое внимание, то у него на уме что-нибудь особенное. Всякий мужчина любит пошутить с хорошенькой девушкой, и всякая хорошенькая девушка любить, чтоб с нею шутили. Чем большее разстояние отделяет нас друг от друга, тем меньше беды в этом, потому-что, в таком случае, она едва-ли станет обманывать себя.

-- Я не знаю, что по вашему значит шутить, сказал Адам. - Если шутить по вашему значит: обращаться с женщиною так, как-будто вы любите ее, а между-тем не любить ее вовсе, то, по-моему, так не может поступать человек честный; а что нечестно, то ведет к беде Я не дурак, и вы не дурак, и вы знаете лучше, чем говорите. Вы знаете, можно ли дать огласку тому, как вы вели себя с Гетти без того, чтоб она не упала во мнении всех и не покрыла стыдом и безпокойствами себя и своих родственников? Какая нужда в том, что, цалуя ее и делая ей подарки, вы не имели ничего особенного в мыслях? Ведь другие-то не захотят поверить, чтоб вы делали все это так. Не говорите мне также о том, что она не может обманывать себя. Я скажу вам, вы так наполнили её сердце мыслью о вас, что, может-быть, отравили её жизнь, и она покогда не полюбит другого мужчину, который был бы для нея хорошим мужем.

Артур почувствовал мгновенное облегчение в то время, как говорил Адам. Он заметил, что Адам не имел положительных сведений о прошедшем, и что сегодняшняя несчастная встреча не была бедою, которую нельзя было бы загладить. Адама еще можно было обмануть. Чистосердечный Артур поставил себя в такое положение, когда его единственною надеждою оставалась только успешная ложь. Надежда несколько смягчила его гнев.

-- Хорошо, Адам, сказал он тоном дружеской уступки: - ты, может-быть, прав. Я, может-быть, зашел ужь слишком-далеко, обратив внимание на эту красивую девочку и украв у ней поцелуй несколько раз. Ты такой серьёзный, степенный малый, ты не можешь понять, как легко соблазняться на такую шутку. Уверяю тебя, я ни за что на свете не захотел бы причинить безпокойства и огорчения ей и добрым Пойзерам нарочно! Но, кажется, ты смотришь на это ужь слишком-серьёзно. Ты знаешь, я уезжаю отсюда немедленно, таким-образом ужь не буду делать проступков в этом роде. Но пора нам проститься, добавил Артур, поворачиваясь и намеревавсь продолжать свой путь: - и ужь перестать говорить об этом деле. Все это скоро забудется.

-- Клянусь Богом, нет! завопил Адам с бешенством, которое более не был в состоянии обуздывать, бросив на землю корзинку с инструментами и выступая вперед прямо к Артуру. Вся его ревность и чувство личного оскорбления, которые до этого времени он старался подавить, наконец одержали верх над ним. Кто жь из нас в первые минуты острой тоски может сознавать, что наш ближний, посредством которого нам причинена тоска, вовсе не думал сделать нам вред? Инстинктивно возмущаясь против страдания, мы снова делаемся детьми и требуем существенного предмета, на который могли бы излить наше мщение. Адам в эту минуту мог только чувствовать, что у него отнята Гетти, вероломно отнята человеком, в которого он верил. Он стоял перед Артуром лицом к лицу, устремив на него свирепый взор; губы его были бледны, руки судорожно сжимались; резкий тон, каким он до этого времени принуждал себя выражать более, чем справедливое негодование, уступил глубокому взволнованному голосу, который, казалось, потрясал Адама в то время, как он говорил.

с благородною душою, быть полезным которому а гордился. И вы цаловали ее и не думали при этом ничего особенного - а?.. Я никогда в жизни не цаловал ее, но я на целые годы готов был бы закабалить себя в тяжкую работу, чтоб получить право цаловать ее. И все это кажется вам пустяками. Что вам думать о поступке, который может причинить вред другим, когда вам хочется только пошутить немного, не имея притом ничего особенного в мыслях. Мне ненужны ваши милости, потому-что вы не тот, за кого я принимал вас. Никогда больше в жизни не стану я считать вас своим другом. Мне будет приятнее, если вы будете действовать как мой враг и сразитесь со мною на этом же месте, где я стою: только в этом заключается удовлетворение, которое вы можете сделать мне.

Бедный Адам, которым овладело бешенство, ненаходившее дли себя другого исхода, стал сбрасывать с себя куртку и шапку. Он был совершенно ослеплен страстью и не мог заметить перемену, происшедшую с Артуром в то время, как он говорил: губы Артура были теперь так же бледны, как и у Адама; сердце его страшно билось. Известие, что Адам любил Гетти, было ударом, который заставил его в настоящую минуту увидеть себя в том свете, в каком негодование представляло его Адаму, и смотреть на страдания Адама не только как на последствие, но как на элемент его проступка. Слова ненависти и презрения, которые пришлось услышать ему в первый раз в жизни, казались ему жгучим оружием, которое оставляло на нем неизгладимые рубцы. Прикрывающее вину самоизвинение, которое редко оставляет нас совершенно, когда другие уважают нас, на минуту покинуло его, и он лицом к лицу стоял с первым большим невозвратным злом, подобного которому он никогда не совершал до того времени. Ему было только двадцать-один год; и три месяца назад, нет, даже гораздо-позже, он с гордостью мыслил о том, что никто не будет в-состоянии сделать ему справедливый упрек когда-либо в жизни. В первом порыве, еслиб на то хватило времени, он, может быть, обратился бы к Адаму с словами умилостивления; но едва-лишь Адам сбросил куртку и шапку, как заметил, что Артур стоял бледный и без движения, все продолжая держать руки в карманах своего жилета.

-- Что? сказал он: - не-уже-ли вы не захотите сразиться со мною, как следует порядочному человеку? Вы знаете, что я вас не ударю, пока вы будете стоять так.

-- Ступай Адам, сказал Артур: - я вовсе не хочу драться с тобою.

-- Нет, отвечал Адам с горечью: - вы не хотите драться со мною... вы думаете, что я простолюдин, которого вы можете оскорблять, не подвергаясь за то ответственности.

-- Но вы заставили ее полюбить вас, сказал Адам. - Вы человек двуличный., я никогда не поверю вам более ни слова.

-- Ступай прочь, говорю тебе, сказал Артур гневно: - или нам обоим придется раскаяваться.

и что я презираю вас.

Румянец снова быстро разлился по лицу Артура; в одну минуту его белая правая рука сжалась в кулак и быстро, как молния, нанесла удар, который заставил Адама отшатнуться. Его кровь в настоящую минуту волновалась так же, как и у Адама, и оба соперника, забыв чувства, которые питали друг к другу прежде, дрались с инстинктивною свирепостью барсов, среди увеличивавшихся сумерек, еще более мрачных в лесу. Джентльмен с изящными руками мог бы поспорить с работником во всем, кроме физической силы, и искусство, с которым Артур умел отражать удары, дало ему возможность продлить борьбу на несколько минут. Но в битве между невооруженными людьми победа на стороне сильного, если сильный знает свое дело, и Артура должен был сломить ловко-наведенный удар Адама, как чугунный брус должен сломить стальной прут. Удар последовал скоро и Артур упал головою в куст папоротника, так-что Адам мог только различить его тело, одетое в черное платье.

собственной страсти, только утолил свое мщение. Он не спас Гетти, не изменил случившагося; все было точно так же теперь, как до этого времени, и он почувствовал отвращение к суете своего бешенства.

Но отчего же не вставал Артур? Он лежал без всякого движения, и время казалось Адаму продолжительным... Боже праведный! не-ужели удар был слишком силен для него? Адам содрогнулся при мысли о своей собственной силе, когда, под внечатлевием этого страха, опустился на колени возле Артура и приподнял его голову из папоротника. На лице не было никакого признака жизни: глаза были закрыты, зубы стиснуты. Ужас, быстро-охвативший Адама, овладел им совершенно и заставил его поверить, что действительно было отчего придти в ужас. Адам видел на лице Артура только смерть, а перед смертью он был безсилен. Он не сделал ни малейшого движения, но стоял на коленях, как образ отчаяния с пристальным взором перед образом смерти.