Адам Бид.
Книга четвертая.
XXIX. Следующее утро.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. XXIX. Следующее утро. (старая орфография)

XXIX.
Следующее утро.

Артур провел не безсонную ночь: он спал долго и хорошо. Люди смущенные не лишаются сна, если только они довольно утомлены. Но в семь часов он позвонил и привел в изумление Пима, объявив ему, что намерен встать и чтоб к восьми был ему приготовлен завтрак.

-- Вели оседлать мою лошадь к половине девятого и скажи дедушке, когда он сойдет вниз, что мне сегодня лучше и что я поехал верхом.

Проснувшись, он лежал в постели с час, но не мог оставаться долее. Когда мы лежим в постели, то воспоминания о нашем вчерашнем дне бывают слишком-тягоствы для нас; если только человек может встать хотя бы длятого, чтоб свистать или курить, он живет в настоящем, которое представляет известное сопротивление прошедшему; он испытывает ощущения, которые защищаются против деспотических воспоминаний. Еслиб можно было собрать чувства и вывесть из них среднее число, то оказалось бы, конечно, что сожаление, упреки и оскорбленная гордость производят на деревенского джентльмена более-легкое действие в сезон охоты и стрельбы, чем в позднюю весну и лето. Артур сознавал, что когда он поедет верхом, то почувствует в себе более мужества. Даже присутствие Пима, прислуживавшого ему с обычным уважением, Действовало на него успокоительно после вчерашняго дня. При чувствительности Артура к мнению других, утрата уважения Адама наносила его самодовольству удар, который заставлял его воображать, что он упал в глазах всех. Так внезапный страх, причиненный какою-нибудь действительною опасностью, заставляет слабонервную женщину бояться даже сделать шаг вперед, потому-что везде она видит одну только опасность.

Он не любил видеть страдания, а любил, чтоб на нем, как на виновнике удовольствия, останавливались полные признательности взоры. Семилетним мальчиком он однажды столкнул ногою горшок с супом старика-садовника без всякого другого побуждения, а только из желания пошалить, не подумав, что это был обед старика; но когда он узнал, что его поступок имел неприятное последствие, то вынул свой любимый рейсфедер и перочинный ножик с серебряным черенком из кармана и предложил их в вознаграждение. Он оставался тем же Артуром с-тех пор: все оскорбления он старался заставить забыть благодеяниями. Если и была в его характере какая-нибудь горечь, то она могла проявляться только в отношении человека, который отказался бы от поданной им Артуром руки примирения. И, может-быть, наступило уже время, когда должна была подняться эта горечь. В первую минуту Артур почувствовал просто огорчение и угрызения совести, узнав, что в его отношениях к Гетти было вовлечено счастье Адама. Еслиб была какая-нибудь возможность сделать десятиричное удовлетворение, еслиб подарки или другие поступки могли возвратить Адаму довольство и уважение к нему, как к благоделю, Артур сделал бы это не только без малейшого колебания, но чувствовал бы себя еще более связанным с Адамом, и никогда не отказался делать ему вознаграждение. Но Адам не мог получить никакого удовлетворения; его страдания не могли совершенно уничтожиться; какие-нибудь примирительные поступки, совершенные быстро, не могли возвратить его уважение и привязанность. Адам стоял как непоколебимое препятствие, против которого не помогало никакое давление, как живое олицетворение того, во что Артур со страхом отказывался верить: невозможности загладить свой дурной поступок. Слова гордого презрения, отказ, которым Адам встретил протянутую ему руку, власть, которую он показал над Артуромь в последнем их разговоре в эрмитаже, а более всего, воспоминание о том, что он был сшиблен с ног - факт, с которым с большим трудом примиряется человек, если даже поражение произошло при самых геройских обстоятельствах; все это производило в Артуре оскорбительную боль, сильнее угрызений совести. Как был бы рад Артур, еслиб мог убедить себя, что не причинил никакого вреда! И еслиб никто не говорил ему противного, он тем легче мог бы убедить себя в том. Немезида едва-ли может сковать себе меч из нашей совести, из страданий, которые производят в нас страдания, причиненные нами; такой материал редко дает возможность получить из него действительное оружие. Наше нравственное чувство приучается к обычаям хорошого общества и улыбается, когда улыбаются другие. Но если какой-нибудь невежа вздумает назвать наши поступки грубыми именами, тогда Немезида способна возстать на нас. Так было и с Артуром: суждение Адама о нем, оскорбительные слова Адама разрушили доводы, которыми Артур ласкал свою совесть.

Нельзя сказать, чтоб Артур до открытия Адама был совершенно спокоен. Борьба и намерения превратились в угрызения совести и страшную тоску. Его приводило в отчаяние положение Гетти и его собственное, так-как он принужден был разстаться с девушкою. Когда он составлял решения и когда уничтожал их, то всегда заботился о том, к чему может повесть его страсть, и видел, что она быстро должна будет кончиться разлукою. Но, обладая слишком-пылкою и нежною натурою, он не мог не страдать при мысли о разставаньи и постоянно чувствовал безпокойство за Гетти. Он узнал ту мечту, в которой она жила; узнал, что она мечтала быть леди, которая будет наряжаться в шелк и атлас. Когда он впервые заговорил с ней о своем отъезде, она с трепетом просила, чтоб он позволил ей ехать с ним и женился на ней. Вот это-то знание, столь тягостное для него, придавало упрекам Адама самую раздражающую язвительность. Он не сказал ни слова с целью вселять в ней обманчивые надежды; её иллюзии все были сотканы её собственным ребяческим воображением; но он обязан был сознаться, что оне были сотканы на половину по его собственным поступкам. И еще в последний вечер он увеличил зло, не решаясь даже намекнуть Гетти об истине: он был обязан утешать ее нежными, полными надежд словами, опасаясь повергнуть ее в страшное отчаяние. Он тонко чувствовал положение, в котором находился, чувствовал всю грусть дорогого существа в настоящем, и с еще более мрачною тоскою думал, какое упорство обнаружат её чувства в будущем. Это была единственная забота, лежавшая на нем тяжелым гнетом. Всех других он мог избегнуть полным надежды самоубеждением. Вся эта история происходила к глубокой тайне; Пойзеры не имели и тени подозрения. Никто, кроме Адама, не знал о том, что случилось; да вряд ли удастся узнать об этом кому-нибудь и впредь. Артур настойчиво внушил Гетти, что если она словом или взглядом обнаружит малейшую короткость между ними, то это может иметь роковые последствия; а Адам, которому вполовину была известна их тайна, скорее поможет им скрывать, чем выдаст ее. Правда, это было несчастное дело, но не зачем было делать его хуже, чем было в действительности, воображаемыми преувеличиваниями и предчувствием беды, которая, может-быть, никогда и не случится. Временная печаль Гетти была самым дурным последствием; он решительно отклонял мысли от дурных последствий, которых неизбежность нельзя было положительно доказать. Но... но Гетти, может-быть, ожидало другое безпокойство.... А может-быть, после этого он будет иметь возможность сделать для нея иного и вознаградить ее за все слезы, которыи она прольет из-за него. Выгодами, которые доставят ей его заботы о ней в будущем, она будет обязана печали, которой подвергалась в настоящем. Так, нет худа без добра. Таков ужь благодетельный порядок дел на свете.

Не намерены ли вы спросить: может ли это быть тот самый Артур, который, два месяца назад, обладал такою свежестью чувства, такою тонкою честью, который содрогался при одной мысли оскорбить только чувство и считал решительно невозможным остановиться на какой-нибудь более положительной обиде?... который полагал, что его собственное самоуважение было высшим судилищем, чем какое-либо внешнее мнение? - тогь самый, уверяю вас, только при различных обстоятельствах. Наши поступки управляют нами в такой же степени, в какой мы управляем нашими поступками; и до-тех-пор, пока мы не знаем, какое собственно было или будет соединение внешних фактов с внутренними, по которому человек составляет критику своих поступков, нам лучше и не думать о том, что нам вполне известен его характер. В наших действиях существует ужасное понуждение, которое сначала может превратить честного человека в обманщика и потом примирить его с этою переменою, но той причине, что второй дурной поступок представляется ему уже под видом единственного возможного справедливого поступка. Действие, на которое до исполнения его вы смотрели и с здравым смыслом и с свежим, неомраченным чувством, составляющим верный глаз души, разсматривается впоследствии сквозь лупу остроумного извинения, сквозь которую все вещи, называемые людьми красивыми и безобразными, представляются по своей ткани письма схожими одна с другой. Европа примиряется с fait accompli; таким же образом поступает и отдельная личность, пока это спокойное примирение не будет встревожено судорожным возмездием.

Никто не может избегнуть этого развращающого действия обиды на собственное чувство справедливости человека, и это действие оказывалось в Артуре тем значительнее, что он сознавал в себе сильную потребность в самоуважении, которое было его лучшим хранителем в то время, как его совесть находилась в спокойном состоянии. Самообвинение было для него слишком-тягостно; он не мог встретить его смело. Он должен был убедить себя, что не был достоим весьма-сильного порицания. Он даже стал сожалеть, что находился в необходимости обманывать Адама: этот образ поведения был так противен честности его натуры. Но потом он думал опять, что, ведь, ему только и оставался этот образу действия.

Но, какова бы там ни была его вина, последствия её делали его довольно-несчастным: он чувствовал себя несчастным относительно Гетти, относительно письма, которое обещал написать и которое казалось в эту минуту страшно-варварским поступком, в следующую же величайшею милостью, какую только он был в-состоянии оказать ей. А по временам сквозь все эти разсуждения с быстротою молнии пробегало внезапное побуждение страсти, увлекавшее его пренебречь всеми последствиями и увезти Гетти, все же другия соображения послать к чорту.

часть непременно разсеялась бы на чистом воздухе. Ему оставался какой-нибудь час или два, чтоб собрать свои мысли, и голова его должна быть ясна и спокойна. Верхом на Мег, упиваясь свежим воздухом этого прекрасного утра, он будет в-состоянии больше владеть собою.

Прелестное животное изгибало на солнце дугою свою гнедую шею, ударяло передними ногами по песку и дрожало от удовольствия, когда господин трепал по морде, гладил его и говорил с ним ласковее обыкновенного. Артур любил Мег еще больше, потому-что она не звала его тайн. Но Мег была так же хорошо знакома с душевным состоянием своего господина, как знакомы многия другия её пола с душевным состоянием милых молодых джентльменов, которые заставляют сердца их биться трепетным ожиданием.

Гетти знала, что их вчерашняя встреча должна быть последнею перед отъездом Артура. Устроить еще одно свидание, не возбуждая подозрения, было решительно невозможно. Она, как испуганное дитя, не была в состоянии думать ни о чем, а только плакала при одном намеке на разлуку и потом поднимала лицо, чтоб её слезы исчезли под поцелуями. Он только и мог, что утешать ее и убаюкивать, чтоб она продолжала мечтать. Письмо было бы страшно-резким средством к её пробуждению. А между-тем, что говорил Адам, была истина: оно спасет ее от продолжительного заблуждения, которое может быть гораздо хуже резкого, немедленного страдания. Притом же это было и единственное средство для удовлетворения Адама, который должен быть удовлетворен по многим причинам. Еслиб он еще раз мог видеть ее! Но это было невозможно; между ними была такая колючая изгородь препятствий и неблагоразумие может иметь роковые последствия. А еслиб он мог увидеть ее еще раз, что жь вышло бы из этого хорошого? Он страдал бы еще более при виде её отчаяния и при воспоминании о том. Вдали от него, все, что окружало ее, служило для нея побудительною причиною владеть собою.

Вдруг его воображение охватил, как тень, страх, страх о том, чтоб Гетти в своей горести не сделала над собою какого-нибудь насилия; вслед за этим страхом его охватил другой, и тень стала еще мрачнее. Но он оттолкнул все эти опасения со всею силою юности и надежды. На каком основании было ему рисовать будущее такими мрачными красками? Ведь представлялось столько же вероятностей, что случится противное. По мнению Артура, он вовсе не заслуживав того, чтоб обстоятельства разыгрались дурно; до настоящого времени он никогда не думал сделать что-нибудь такое, чего бы не одобряла его совесть: его привели к этому обстоятельства. Он был безусловно уверен, что в глубине души своей был действительно добрый малый, и Провидение не поступит с ним сурово.

себя, что этот образ действия был - уничтожить все препятствия, существовавшия между Адамом и Гетти. Может-быть, её сердце действительно после некоторого времени обратится к Адаму, как говорил последний; в таком случае во всей этой истории не было еще большой беды, если только Адам все так же пламенно желал иметь Гетти своею женой. Конечно, Адам быль обманут и обманут таким образом, что Артур счел бы это глубоким злом, еслиб это совершилось над ним самим. Это разсуждение разстроивало утешительную надежду. При этой мысли щеки Артура разгорелись даже от стыда и раздражения. Но что жь оставалось делать человеку в подобной дилемме? Честь его не позволяла ему произнесть хотя бы одна слово, которое могло бы повредить Гетти: его первым долгом было беречь ее. Ради своей собственной пользы он никогда не решился бы сказать или сделать что-нибудь против истины. Боже праведный! каким он был жалким глупцом, что поставил себя в такую дилемму. А между-тем, если только у человека были какие-нибудь извинения, так именно у него. Жаль, что последствия определяются поступками, а не извинениями.

Гетти будет читать письмо. Но ведь и ему так же тяжело писать это письмо. Он не делал того, что было легко для него самого, и последняя мысль помогла ему дойдти до решении. Нарочно он никогда не мог решиться на поступок, который приносил с собою страдания другому и нисколько не безпокоил его самого. Даже порыв ревности при мысли о том, что он уступает Гетти Адаму, убедил его, что он приносит жертву.

Дойдя до этого заключения, он повернул Мег и поехал домой снова рысью. Прежде всего он напишет письмо, а остальное время дня он уже посвятит другим делам: так ему не будет времени оглянуться назад. К счастью еще, что Ирвайн и Гавен приедут к обеду, а завтра в двенадцать часов он будет находиться от лесной дачи на разстоянии целых миль. В этом постоянном занятии заключалось некоторое обезпечение против непреодолимого побуждения, которое могло овладеть им, побуждения броситься к Гетти с каким-нибудь безумным предложением, которое погубило бы все. Быстрее и быстрее скакала чувствительная Мег при каждом незначительном знаке своего всадника и, наконец, пошла быстрым галопом.

-- Кажется, говорили, что молодому барину нездоровилось вчера вечером, сказал угрюмый старый грум Джон во время обеда, в людской. - А как он скакал-то сегодня утром! удивительно, что его лошадь не распалась на двое!

-- А, может-быть, по этому-то и видно, что он болен, ответил шутник-кучер.

Адам рано утром заходил на лесную дачу, чтоб узнать о здоровьи Артура. Узнав, что молодой сквайр поехал кататься, он перестал безпокоиться о том, какие последствия имели его удары. Ровно в пять часов он опять зашел на дачу и сказал, чтоб доложили о нес. Через несколько минут Пим сошел вниз с письмом в руке; и передал его Адаму. "Капитан" сказал он при этом, "очень занят и не может видеть его, и написал все, что он хотел сказать ему". Письмо было адресовано Адаму, но он открыл его тогда только, когда вышел из дверей. В нем заключалась запечатанная записка, адресованная Гетти. Внутри конверта Адам прочел:

"В приложенном письме я написал все, что ты желал. Предоставляю тебе решить как лучше: передать ли его Гетти или возвратить мне. Спроси еще раз самого себя, не причинишь ли ты ей этою мерою большей боли, чем одним молчанием.

"Нам нет необходимости еще раз видеться друг с другом теперь. Мы встретимся с лучшими чувствами через несколько месяцев".

"Быть может, он и прав в том, что нам незачем видеться с ним" подумал Адам. "К чему нам встречаться длятого, чтоб еще наговорить друг другу жостких вещей? к чему нам встречаться длятого, чтоб пожать друг другу руку и сказать, что мы опять друзья? Мы, ведь, больше не друзья, и лучше не иметь и притязаний на это. Я знаю, прощение есть долг человека; но, по моему мнению, это значит только, что человек выкинул из головы все мысли о мщении: это не может значить, что ваши прежния чувства снова возвратятся; потому что это невозможно. Он для меня ужь не тот же самый человек, и я не могу чувствовать к нему то же самое. Боже мой! я не знаю, чувствую ли я теперь то же самое к кому бы то ни было; мне кажется, что я все мерил свою работу неверною меркою, и теперь мне надобно перемерить все снова".

Но вскоре все мысли Адама поглотил вопрос: следует ли передать Гетти письмо? Артур доставил самому себе некоторое облегчение, предоставив решение Адаму, не предупредив его; и Адам, непредававшийся колебаниям, теперь колебался. Он решился сначала изследовать свой путь, удостовериться, как можно лучше, в каком состоянии находилось сердце Гетти, прежде чем он решится передать письмо.