Адам Бид.
Книга четвертая.
XXX. Передача письма.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. XXX. Передача письма. (старая орфография)

XXX.
Передача письма.

В следующее воскресенье Адам присоединился к Пойзерам, отправлявшимся домой из церкви, надеясь получить приглашение идти домой с ними. Письмо у него было в кармане, и он очень заботился о том, чтоб иметь возможность поговорить с Гетти наедине.

Он не мог видеть её лицо в церкви, потому-что она переменила свое место, и когда он подошел к ней, чтоб пожать её руку, её манеры были неопределенны и неестественны. Он ожидал этого. Сегодня она в первый раз встречалась с ним с того времени, как она видела, что он застал ее с Артуром в роще.

-- Пойдемте с нами, Адам, сказал мистер Пойзер, когда они дошли до поворота. Как только они вышли на поля, Адам осмелился предложить руку Гетти. Дети вскоре дали им случай немного отстать от прочих, и тогда Адам сказал:

-- Не удастся ли вам устроить так, чтоб вы вышли погулять со мною в саду сегодня вечером, если погода будет хороша, Гетти? Мне нужно поговорить с вами особенно.

-- Очень-хорошо, ответила Гетти.

Обстоятельство, что она будет разговаривать с Адамом о чем-то особенном, безпокоило ее так же, как и Адама: ей очень хотелось знать, что он думал о ней и об Артуре. Она знала, что он должен был видеть, как они цаловались, но не имела никакого понятия о сцене, происшедшей между Артуром и Адамом. Сначала она думала, что Адам будет очень сердит на нее и, может-быть, скажет её дяде и тётке; но ей ужь никак не приходило на мысль, что он осмелится сказать что-нибудь капитану Донниторну. Это было для нея облегчением, что он обошелся с нею сегодня так ласково и хотел говорить с ней одной. Она дрожала, увидев, что он шел домой вместе с ними, так она опасалась, что он разскажет все; но теперь, когда он хотел говорить с нею, она должна узнать, что он думал и что он хотел делать. Она с некоторою уверенностью думала, что может убедить его не делать того, чего она не хотела; быть может, она даже заставит его поверить, что она вовсе и не думает об Артуре, и знала, что до-тех-пор, пока Адам будет иметь надежду получить её согласие, он непременно сделает то, что ей будет угодно. Притом же она должна продолжать свою роль и показывать вид, будто поощряет Адама из опасения, чтоб её дядя и тётка не разсердились и не стали подозревать, что у ней есть какой-нибудь тайный любовник.

Маленькая головка девушки была занята этими мыслями в то время, как Гетти шла с Адамом под-руку и отвечала "да" или "нет" на его легкия замечания о том, что, вот, нынешнюю зиму будет птичкам очень-много ягод на боярышнике и что едва-ли хорошая погода простоит до завтрашняго утра, так-как тучи ужь очень-низко нависли. Когда она догнали её дядю и тётку, то она, не прерывая, могла преследовать свои мысли: мистер Пойзер утверждал, что хотя молодой человек и охотно идет под-руку с женщиною, за которою ухаживает, он, однакожь, будет рад разумному разговору о деле. Что жь до самого фермера, то он очень интересовался узнать самые свежия новости касательно лесной фермы. Таким-образом, во всю остальную дорогу он присвоил исключительно себе беседу Адама. Гетти же раскладывала свою тонкую ткань и рисовала себе свои небольшие сцены искусных очарований, когда она шла мимо изгородей под-руку с честным Адамом, будто изящно-одетая кокетка, сидящая одна в своем будуаре. Если только деревенская красавица в топорных башмаках имеет довольно-пустое сердце, то удивительно, как её умственные процесы походят на процесы леди в кринолине, живущей в высшем обществе и употребляющей весь свои изощренный ум на решение проблемы, каким образом она могла бы совершать безразсудства, не компрометируя себя. Может-быть, сходство нисколько не уменьшалось от того, что Гетти в это время чувствовала себя несчастною. Разставанье с Артуром причиняло ей двойную боль: при волнениях страсти и тщеславия она испытывала темные неопределенные опасения о том, что будущее может принять такой вид, который нисколько не будет походить на её мечту. Она поддерживала себя утешительными исполненными надежды словами, которые Артур произнес при их последнем свидании: "Я возвращусь к Рождеству, и тогда увидим, что можно будет сделать". Она поддерживала себя уверенностью, что он так любил ее и что он никогда не будет счастлив без нея; и она все еще с удовольствием и гордостью мечтала о своей тайне, что она любима большим джентльменом, как преимуществом своим над всеми девушками, которых знала. Но неизвестность будущого, возможные случаи, которым она не могла придать никакой формы, стали давить ее подобно невидимой тяжести воздуха; она была одна на своем маленьком островке мечтаний, а вокруг нея было мрачное неизвестное водяное пространство, куда отправился Артур. Она не могла теперь поддерживать в себе твердости духа высокомерием, думая о будущем, а могла только созидать свою уверенность на прежних словах и ласках, осматриваясь на свое прошедшее. Но в настоящее время с вечера четверка её смутные безпокойства почти совершенно заменились более определенным страхом о том, что Адам, может-быть, объявит о случившемся её дяде и тётке; таким-образом его внезапное предложение переговорить с нею одной, привело её мысли в новое движение. Она чрезвычайно заботилась о том, чтоб не упустить благоприятного случая, представлявшагося ей в этот вечер, и после чая, когда мальчики отправлялись в сад и Тотти просилась идти с ними, Гетти с живостью, которая удивила мистрис Пойзер, сказала:

-- Я пойду с нею, тётушка.

Адам сказал, что и он пойдет с ними, но это не удивило никого. Скоро он и Гетти остались вдвоем в аллее, окруженной орешниками, между-тем, как мальчики занялись в другом месте собиранием больших незрелых орехов, чтоб играть ими, а Тотти наблюдала за ними с созерцательным видом маленькой собачки. Еще так недавно, не больше двух месяцов назад, Адам стоял в этом саду рядом с Гетти, лаская себя восхитительными надеждами. Он часто вспоминал об этой сцене с четверка вечером: о солнечных лучах, пробивавшихся между ветвями яблонь, о красных гроздях смородины, о прелестной краске застенчивости, разлившейся по лицу Гетти. Он не мог отделаться от этого воспоминания и теперь в этот грустный вечер с нависшими тучами; но пытался подавить его, опасаясь, чтоб какое-нибудь волнение не побудило его высказать Гетги более, чем было нужно.

-- После того, что я видел в четверк вечером, Гетти, начал он: - вы не сочтете с моей стороны слишком-большою вольностью то, что я намерен сказать вам. Еслиб за вами ухаживал человек, который сделал бы вас своей женой, и еслиб я знал, что вы расположены к нему и намерены выйдти за него замуж, то я не имел бы права сказать вам хотя бы одно слово об этом. Но когда я вижу, что вам объясняется в любви джентльмен, который никогда не может жениться на вас, да и не думает о том вовсе, то я считаю себя обязанным вступиться за вас. Я не могу говорить об этом с теми, кто заменяет вам родителей, потому-что это может наделать лишния безпокойства.

Слова Адама избавили Гетти от страха об одном, но в них также заключалось значение, которое вызвало в ней сильное болезненное предчувстие. Она была бледна и дрожала, а, между-тем, с гневом готова была противоречить Адаму, еслиб смела открыть свои чувства. Но она молчала.

-- Ведь вы еще так молоды, Гетти, продолжал он почти нежно: - и вы еще очень мало видели, что происходит на свете. Справедливость обязывает меня сделать все, что могу, чтоб спасти вас от беды, в которую вы можете впасть, не зная, куда вас ведут. Еслиб кто-нибудь, кроме меня, знал, что я знаю о ваших свиданиях с джентльменом и о подарках, которые вы от него получали, то о вас стали бы отзываться очень-легко и вы потеряли бы во мнении у всех. И кроме того, вы будете страдать, потому-что отдали сердце свое человеку, который никогда не может жениться на вас и который, следовательно, не может заботиться о вас всю жизнь.

Адам остановился и посмотрел на Гетти, которая срывала листья с орешника и обдирала их в руке. Все её пустые планы и придуманные речи вышли у ней из головы, как дурно выученный урок, под страшным волнением, произведенным словами Адама. В их спокойной уверенности заключалась жестокая сила, угрожавшая охватить и совершенно уничтожить её жалкия надежды и фантазии. Она желала сопротивляться ей, желала отбросить эти слова далеко гневным противоречием, но ею все еще управляла решимость скрывать то, что она чувствовала. Не будучи в состоянии измерить действие своих слов, она только из слепого побуждения произнесла теперь:

-- Вы не имеете никакого права говорить, что я люблю его, сказала она слабо, но с жаром, срывая шероховатый лист и принимаясь ощипывать его. Она была весьма красива при своей бледности и в волнении; её черные детские глаза расширились, дыхание стало прерывистее. Сердце Адама заныло, когда он посмотрел на нее. Ах, еслиб только он мог утешить ее, успокоить и снасти от этого страдания, еслиб только у него была какого-нибудь рода сила, которая сделала бы его способным оживить её бедное смущенное сердце, как он спас бы ее от какой бы то ни было физической опасности!

-- Я думаю, что это должно быть так, сказал он нежно. - Я не могу поверить, чтоб вы позволили человеку цаловать вас добровольно, дарить вам золотую вещь с его волосами и ходили в рощу для свидания с ним, еслиб не любили его. Я не осуждаю вас за это, потому-что, я знаю, это началось мало-по-малу, пока, наконец, вы не были в состоянии бороться с этим. Я осуждаю его за то, что он, таким-образом, украл вашу любовь, зная, что никогда не может вознаградить вас, как должно. Он шутил с вами, делал вас своею игрушкою и вовсе не заботился о вас, как мужчина обязан заботиться.

-- О, нет, не говорите этого! он заботится обо мне; я знаю лучше вашего, воскликнула Гетти. Все было забыто, кроме боли и досады, которые она испытывала при словах Адама.

-- Нет, Гетти, сказал Адам: - еслиб он заботился о вас как следует, то никогда не поступил бы с вами таким образом. Он сам говорил мне, что не думал ни о чем, когда цаловал вас и делал вам подарки; он хотел даже заставить меня поверить, будто и вы смотрели на все это, как на пустяки. Но я знаю лучше этого. Я всегда буду знать, что вы верили его любви и считали ее довольно-сильною для того, чтоб он женился на вас, хотя он и джентльмен. Вот почему я и должен говорить с вами об этом, Гетти, из опасения, что вы будете обманывать себя ложными надеждами. Ему и в голову никогда не приходила мысль жениться на вас.

-- Почем вы знаете? Как вы смеете говорить таким образом? сказала Гетти, останавливаясь и задрожав. Ужасная решительность, слышавшаяся в тоне Адама, поразила ее страхом. У нея не хватало присутствия духа разсуждать о том, что Артур имел свои причины не говорить правды Адаму. Её слова и вид заставили Адама решиться: он должен был вручить eй письмо.

чтоб я передал его вам. Я не читал письма, но он говорит, что сказал в нем правду вам. Но прежде чем я отдам вам письмо, Гетти, подумайте хорошенько и не дозволяйте, чтоб оно взяло слишком большую власть над вами, Да еслиб он и захотел сделать этот безумный поступок - жениться на вас, то из этого не вышло бы ничего хорошого для вас: оно, в заключение-то, не принесло бы счастья.

Гетти не сказала ничего: она почувствовала возрождение надежды, когда Адам упомянул о письме, которого он не читал. В письме непременно заключалось совершенно другое, чем то, что он думал.

Адам вынул письмо, но все еще держал его в руке, когда тоном нежной мольбы сказал:

-- Не сердитесь на меня, Гетти, за то, что я причиняю вам эту боль. Видит Бог, я готов перенесть в десять раз хуже только длятого, чтоб избавить от нея вас. Подумайте! никто, кроме меня, не знает об этом, и я буду заботиться о вас, как брат. Вы для меня все те же, как и всегда, так-как я не верю, чтоб вы сознательно сделали что-нибудь дурное.

Гетти положила руку на письмо, но Адам не переставал держать его, пока не кончил говорить. Она не обратила внимания на то, что он говорила она не слушала его. Но когда он перестал держать письмо, она положила его в карман, не открывая его, и потом пошла скорее, как бы желая войдти в дом.

заметит это.

Гетти слышала предостережение: оно напомнило ей о необходимости собрать её природные силы скрытности, которые полууступили удару, причиненному словами Адама. И письмо было у ней в кармане: она была уверена, что в письме заключалось утешение, что бы там Адам ни говорил. Она бросилась отъискивать Тотти и вскоре снова появилась с возвратившимся румянцем на щеках, держа за руку Тотти, которая делала кислую гримасу, потому-что была принуждена бросить незрелое яблоко, которое уже закусила своими крошечными зубенками.

-- Ну-ка, Тотти, сказал Адам: - поди сюда и садись на мои плечи, я тебя покатаю. Ну-же, держись прямо. Вот как высоко! Да ты можешь схватить верхушки деревьев.

Какой крошечный ребенок отказывался когда-нибудь от утешения, состоящого в возвышенном чувстве, которое волнует его в то время, когда его крепко схватят и быстро поднимут кверху? Я не поверю, чтоб Ганимед плакал, когда орел поднялся с ним и поставил его впоследствии на плечо Юпитера. Тотти самодовольно улыбалась, посматривая вниз с своей безопасной высоты, и радостно заблистали глаза матери, стоявшей в дверях дома, когда она увидела Алама, приближавшагося со своею небольшою ношею.

-- Да благословит Бог твое личико, моя пташечка! сказала она, и сильная материнская любовь придала её резкому взору чрезвычайную кротость, когда Тотти наклонилась вперед и протянула ручонки. В эту минуту она не видела Гетти и, не глядя на нее, только сказала: - Поди налей элю, Гетти; обе девушки заняты сыром.

и помощь Гетти требовалась безпрестанно. Адам оставался на мызе до-тех-пор, пока заметил, что мистрис Пойзер желала его ухода; он почти все это время постоянно заставлял разговаривать и ее и мужа длятого, чтобы Геити могла быть спокойнее. Он медлил, потому-что хотел видеть ее вне опасности в этот вечер, и наслаждался при виде, как она умела владеть собой. Он знал, что она не имела времени прочесть письмо, но не знал, что ее поддерживала тайная надежда, надежда, что письмо противоречиво всему сказанному им. Ему было тяжело оставить ее, тяжело при мысли о том, что он несколько дней не узнает, как она переносит свою печаль. Но, наконец, он должен идти и все, что он мог сделать, состояло в том, что он нежно пожал ей руку, когда сказал: "прощайте!" Она поймет из этого, надеялся он, что если когда-либо захочет прибегнуть к его любви, то эта любовь существовала в нем в прежней степени. Как работали его мысли, когда он шел домой, придумывая полные сострадания извинения безумной страсти, относя всю её слабость к милой чувствительности её сердца, порицая Артура, причем все менее и менее намерен был допустить, что и его поведение могло подвергаться менее-строгому осуждению! Его раздражение при мысли о страданиях Гетти, а также и при мысли о том, что он, может-быть, навсегда лишался возможности жениться на ней, сделало его глухим ко всему, что могло бы оправдать ложного друга, причинившого горе. Адам был человек с ясным взглядом, прекрасною душою, словом, хороший малый, как в физическом отношении, так и в нравственном. Но и сам Аристид справедливый в ту минуту, когда был бы влюблен и чувствовал ревность, не был бы совершенно-великодушен. Я вовсе не хочу утверждать положительно, что Адам в эти печальные дни ощущал только справедливое негодование и исполненное любви сострадание. Он мучился горькою ревностью; и в той мере, в какой любовь делала его снисходительным в суждениях о Гетти, горечь находила свободный исход в его чувствах относительно Артура.

"Мне всегда казалось, что ей можно было вскружить голову" думал он: "когда джентльмен с изящными манерами и в прекрасном платье, имеющий белые руки и говорящий таким образом, как обыкновенно умеют говорить господа, подходил к ней, ухаживал за нею дерзко, как не мог бы обращаться с нею человек ей равный. И я не думаю, чтоб после этого она когда-нибудь полюбила простолюдина".

Он невольно вытащил руки из кармана и посмотрел на них, на эти грубые ладони и поломанные ногти.

"А я ведь грубоватый малый. Как я, вот, подумаю, так, право, чем же я и могу-то понравиться женщине? А, между-тем, я мог бы жениться на другой довольно-легко, еслиб не отдал сердце ей. она не может любить меня. Она могла бы, пожалуй, любить меня так же, как и кого-нибудь другого, хотя здесь в окрестности мне не кого было бы опасаться, еслиб он не стал между нами; но теперь я, может-быть, покажусь ей ненавистным, потому-что так не похож на него. Впрочем, этого нельзя еще сказать. Она может выйти на другую дорогу, когда убедится, что он все это время только шутил с нею. Она может почувствовать достоинства человека, который с благодарностью отдал бы ей всю свою жизнь. Но я навсегда должен выбросить все это из головы, как бы она там ни поступала... Я должен быть только благодарен, что не случилось ничего худшого: ведь не один я на белом свете не имею большого счастья. Много совершается хороших дел и с грустным сердцем. На то воля Божия, и этого с нас довольно: я думаю, что мы не узнали бы лучше Его, как все должно быть на свете, еслиб даже всю жизнь свою ломали голову над этим. Вот я непременно испортил бы всю мою работу, еслиб видел, что ее постигли горе и стыд, и все это, благодаря тому человеку, о котором я всегда думал с гордостью. Так-как судьба спасла меня от этого, то я не имею никакого права роптать. Если у человека члены остались целы, то он может перенесть два-три острые удара".

Когда в этом месте своих размышлений Адам стал перелезать через плетень, где оканчивалась дорожка, по которой он шел, то заметил человека, шедшого по полю впереди его. Он узнал в нем Сета, возвращавшагося с вечерней проповеди, и поспешил догнать его.

-- Да и я опоздал. После митинга заговорился с Джоном Барнзом. Он недавно объявил себя в-состоянии совершенства, и мне нужно было сделать ему один вопрос о его испытаниях. Этот вопрос один из тех, которые ведут тебя дальше, чем ожидаешь... такие вопросы уклоняются от прямого пути.

Минуты две или три они шли вместе, молча. Адам вовсе не был расположен вдаваться в тонкости религиозных испытаний, но намеревался обменяться несколькими словами братской привязанности и доверия с Сетом. Такое побуждение проявлялось в нем редко, как ни сильно любили братья друг друга. Они почти никогда не говорили о личных своих делах, или только намекали на домашния безпокойства. Адам, по природе своей, был скрытен во всех делах, касавшихся чувств, а Сет испытывал некоторую робость перед своим более-практичным браток.

-- Сет, сказал Адам, положив руку на плечо брата: - нет ли у тебя известий о Дине Моррис с-тех-пор, как она отправилась отсюда?

-- Есть, отвечал Сет. - Она сказала мне, что я через несколько времени могу написать ей слова два о том, как мы живем и как матушка переносит свое несчастие. Вот я и писал ей недели две назад, упомянул, что у тебя новое место и что матушка стала поспокойнее. А в прошедшую среду я заходил на почту в Треддльстоне и нашел там письмо от нея. Не хочешь ли, может-быть, прочесть? Я до сегодня не говорил тебе об этом, потому-что ты, мне казалось, был так занят другими делами. Письмо читается очень-легко; она, просто, удивительно пишет для женщины.

-- Да, брат, сказал Адам, взяв письмо: - жесткое бремя выпало мне теперь на долю. Но ты не должен сердиться, если я стал несколько молчаливее и суровее обыкновенного. Безпокойство не мешает мне думать о тебе меньше. Я знаю, что мы будем привязаны друг к другу до гроба.

-- Я вовсе не сержусь на тебя, Адам. Я хорошо понимаю, что это значит, когда ты по временам говоришь со мною меньше.

-- Вот матушка отворяет дверь, чтоб посмотреть нейдем ли мы, сказал Адам, когда они взобрались на покатость. - Она, по своему обыкновению, сидела в потьмах. А, Джип, ты рад видеть меня?

Лисбет снова торопливо вошла в избу и зажгла свечу: она слышала приятный для нея шум шагов по траве прежде радостного лая Джипа.

-- Ты не должна сидеть в потьмах, матушка, сказал Адам: - от этого и время-то кажется тебе длиннее.

-- Да для чего же жечь мне свечу в воскресенье, когда я сижу одна и когда грешно вязать что-нибудь? С меня довольно и дня, чтоб глазеть на книгу, которую я не могу читать. Разве это хорошо коротать так время, чтоб тратить понапрасну хорошую свечу? Но кто из вас хочет ужинать? Судя по этой поздней поре, я думаю, вы или умираете с голоду, или совершенно сыты.

-- Я голоден, матушка, сказал Сет, садясь за маленький столик, который был накрыт еще засветло.

-- А я ужь поужинал, сказал Адам. - На, Джип, прибавил он, взяв со стола холодную картофелину и трепля шероховатую, серую голову собаки, обращенную к нему.

-- Так поди же сюда, Джип, сказал Адам. - Пойдем спать. Прощай, матушка. Я очень устал.

-- Что с ним, не знаешь ли ты? спросила Лисбет Сета, когда Адам отправился наверх. - Он ходит точно обреченный на смерть эти два-три дня... и такой печальный. Я зашла к нему в мастерскую сегодня утром после того, как ты ушел, а он сидит там и ничего не делает... даже и книги-то не было перед ним.

-- Ведь у него теперь столько работы, матушка, сказал Сет: - и, кажется, у него что-то есть на душе. Но не показывай и виду, что ты это замечаешь: он огорчится, если ты сделаешь это. Будь с ним как можно ласковее и не говори ничего такого, что может разсердить его.

-- Что ты тут еще толкуешь, чтоб я не сердила его! и разве я обращаюсь когда-нибудь с ним неласково? Я завтра сделаю ему чудную лепешку к завтраку.

"Любезный брат, Сет! Ваше письмо пролежало три дня на почте, прежде чем я узнала, что оно находится там: у меня не было столько денег, чтоб заплатить за экипаж, так-как то было здесь время большой нужды и тяжких болезней, потому-что шли страшные проливные дожди, будто небеса снова разверзлись. Таким-образом, у меня не было денег на-готове: откладывать деньги в такое время, когда столько людей нуждалось в настоящем во всех предметах, было бы недостатком веры, подобно тому, как сохранение манны израильтянами. Я говорю об этом длятого, чтоб вы не приписывали чему-нибудь другому медленность моего ответа или не подумали, что я немного обрадовалась вашему наслаждению мирскими благами, выпавшими на долю вашего брата, Адама. Почтение и любовь, которыми вы окружаете его, не что иное, как долг: Бог ниспослал на него большие дары, и он пользуется ими, как пользовался патриарх Иосиф, который, будучи возвышен к месту власти и доверия, обнаруживал не меньшую нежность к своему родителю и к своему младшему брату.

"Мое сердце привязалось в вашей престарелой матери с того времени, как Провидение дало мне возможность находиться вблизи её в дни несчастия. Поговорите ей обо мне, скажите ей, что я часто помышляю о ней в вечернее время, когда сижу при слабом свете, как я делала это, когда была у ней, и мы держали одна другую за руки и я говорила слова утешения, которые давались мне. Ах! это благословенное время, неправда ли, Сет? когда дневной свет начинает угасать, и тело несколько утомлено работою и усилиями: тогда внутренний свет становится ярче, и нас наполняет более-глубокое чувство опоры на божественную силу. Я сижу на моем кресле в темной комнате и закрываю глаза, и мне кажется, что и вне своего тела и никогда не могу чувствовать никакой нужды. Тогда самый труд, печаль, ослепление и грех, на которых останавливалось мое внимание и над которыми я готова была плакать - да, вся грусть детей человеков, которая охватывает меня, подобно внезапному мраку - все это я могу переносить с добровольным страданием, как-будто принимаю участие в кресте Спасителя. Потому-что я чувствую это, я чувствую это - Безконечная Любовь также страдает, да, в полноте знания, она страдает, она сокрушается, она сетует; и только слепое себялюбие желает быть свободным от печали, от которой стонет и которою терзается вся вселенная. Я твердо уверена, что это не есть истинное блаженство быть свободным от печали, тогда-как в мире существуют печаль и грех: печаль, в таком случае, есть часть любви, а любовь не старается сложить ее с себя. И мне говорит это не один только дух: я вижу это в слове и деле Евангелия. Разве на небе не слышатся мольбы о заступничестве? Не там ли Человек Скорби с телом, которое было распято на кресте и с которым он вознесся на небо? И разве Он не то же, что Безконечная Любовь, как наша любовь есть то же, что и наша печаль.

"Я часто много терпела в последнее время от этих мыслей и с новою ясностью поняла значение этих слов: "Человек, любящий меня, да возьмет крест мой". Я слышала, как развивали понимание этих слов и говорили, будто они означают безпокойства и гонения, которые мы навлекаем на себя, исповедуя Иисуса. Но, по моему мнению, это толкование узко. Под истинным крестом Спасителя разумеются грех и печаль этого мира - вот что тяжелым камнем лежало у него на сердце - и этот-то крест мы должны разделять с Ним, из этой-то чаши мы должны пить с Ним, если хотим иметь часть в этой Божественной Любви, которая одно с его скорбью.

"Что жь касается моей внешней жизни, о которой вы спрашиваете, то у меня есть все, и в изобилии. У меня была постоянная работа на мельнице, хотя другия руки и были отпущены на некоторое время; и физически я также окрепла значительно, так-что не чувствую большой усталости после долгой ходьбы и разговори. Вы пишете, что остаетесь в вашей стране с матерью и братом; это доказывает мне, что вы имеете верное руководство: ясным указанием определено вам оставаться там, и искать большого благословения в другом месте было бы то же, что положить ложный дар на жертвенник и ожидать с неба огня, который воспламенил бы его. Мой труд и моя радость здесь среди гор, и иногда и думаю, что слишком привязалась жизнью к здешним жителям и что стала бы роптать, еслиб была отозвана отсюда.

"Я с благодарностью прочла ваши новости о дорогих друзьях на господской мызе, потому-что хотя я послала им письмо, по желанию тётушки, вскоре после того, как я возвратилась от них, но еще не получала от них никакого ответа. Моя тётушка не привыкла писать, а работы в доме хватит для нея на весь день, к тому же, она слаба телом. Я истинно привязана к ней и к её детям, как к ближайшим ко мне по плоти, да, и ко всем в доме. Я безпрестанно переношусь к ним во сне, и часто среди работы и даже среди речи мне вдруг приходит в голову мысль о них, будто они находятся в нужде и несчастьи, что, однакожь, мне не совершенно-понятно. В этом должно заключаться какое-нибудь указание; но я жду более-ясного поучения. Вы пишете, что все они здоровы.

"Мы увидимся, я надеюсь, друг с другом снова в этой жизни, хотя, может-быть, не на долгое время, потому-что братья и сестры в Лидсе желают иметь меня в своей среде на короткий срок, когда я буду опять свободна оставить Снофильд.

"Прощайте, дорогой брат - и, между-тем, не прощайте. Дети Господа, которым было определено увидеться друг с другом лицом к лицу, исповедывать одну веру и чувствовать, что в обоих живет один и тот же дух, не могут быть разделены никогда, хотя между ними будут лежать и горы. Их души всегда развиты этим соединением и безпрестанно носят нанять друг о друге в своих мыслях, как-будто это придает им новые силы. Ваша верная сестра и сподвижница во Христе,

"Я не имею такого искусства писать слова мелко, как вы, и перо мое движется медленно. Таким-образом я ограничиваюсь этим и говорю только немногое о том, что у меня в мыслях. Приветствуйте вашу матушку от меня поцелуем. Она просила меня при разставаньи поцаловать ее два раза".

Адам снова сложил письмо и сидел в раздумьи склонив голову на руку у изголовья кровати, когда Сот поднялся наверх.

-- Читал ты письмо? спросил Сет.

-- Да, сказал Адам. - Не знаю, что я должен был бы думать о ней и о её письме, еслиб никогда её не видел: я подумал бы, право, что женщина-проповедница отвратительна; но она одна из тех, у которых все, что бы оне ни говорили, ни делали, кажется справедливым; мне казалось, что я вижу ее и слышу, как она говорит, когда читал письмо. Удивительно, право, как мне помнится её наружность и её голос. Она сделала бы тебя редким счастливцем, Сет: она именно такая женщина, какая тебе нужна

-- Что тут толковать об этом! сказал Сет уныло. - Она говорила так твердо, а она, ведь, не из тех женщин, которые говорят одно, а понимать их надо иначе.

устроить так, чтоб тебе удобно было отлучиться дня на три или на четыре, и ведь это была бы для тебя вовсе не дальняя дорога: только миль двадцать или тридцать.

-- Я с большим удовольствием хотел бы увидеться с нею, и это все-равно как бы то ни было далеко отсюда, еслиб только ей не было неприятно это, отвечал Сег.

-- Ей не будет неприятно это, сказал Адам выразительно, вставая и сбрасывая с себя остальную одежду. - Это было бы для всех нас большим счастьем, еслиб она захотела иметь тебя своим мужем, потому-что матушка удивительно как привязалась к ней и, казалось, была так довольна, имея ее при себе.

-- Да, сказал Сет с некоторою робостью. - И Дина любит также Гетти; она много заботится о ней.

Адам не отвечал на это, и между ними не было произнесено другого слова, кроме: "покойной ночи".