Адам Бид.
Книга четвертая.
XXXI. В Геттиной спальне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. XXXI. В Геттиной спальне. (старая орфография)

XXXI.
В Геттиной спальне.

Уже в это время не было так светло, чтоб можно было ложиться спать без свечи, даже в доме мистрис Пойзер, где дела по хозяйству оканчивались рано, и Гетти взяла cъ собою свечу, отправившись наконец наверх, в свою спальню, вскоре после ухода Адама, и заперла за собою дверь на задвижку.

Теперь она прочтет письмо. Оно должно, непременно должно успокоить ее. Каким образом Адам мог знать истину? Ведь от него можно было ожидать того, что он сказал.

Она поставила свечу и вынула письмо. Оно имело слабый запах роз, который заставил ее почувствовать, будто Артур находится вблизи её. Она поднесла письмо к губам и движение пришедших на память ощущений разсеяло весь страх на несколько мгновений. Но её сердце как-то странно забилось и руки задрожали, когда она сломила печать. Она читала медленно: ей нелегко было разбирать почерк джентльмена, хотя Артур и старался писать чотко.

"Дражайшая Гетти! я говорил истину, когда уверял, что любил вас, и никогда не забуду нашей любви. Я буду вашим верным другом до конца жизни, и надеюсь доказать это вам различными способами. Если я скажу вам в этом письме нечто такое, что огорчит вас, то не думайте, что это происходит от недостатка любви и нежности к вам: для вас я готов сделать все на свете, еслиб знал, что это действительно составит ваше счастье. Я не в состоянии спокойно думать о моей миленькой Гетти, проливающей слезы, когда меня нет около нея, и я не могу осушить их поцелуями; и еслиб я повиновался моей склонности, то в эту минуту не писал бы письма, а был бы с нею. Мне чрезвычайно-тяжело разставаться с нею, еще тяжело писать слова, которые могут показаться ей неласковыми, хотя они истекают из самого истинного расположения.

"Дорогая, дорогая Гетти! как ни была для меня сладостна наша любовь, как ни было бы сладостно для меня, еслиб вы любили меня всегда, я чувствую, что лучше было бы для нас обоих, еслиб мы никогда не знали этого счастья, и что на мне лежит обязанность просить вас: любите меня и думайте обо мае как-можно меньше. Вся вина лежит на мне, потому-что я не был в состоянии противиться страстному желанию, которое влекло меня к вам, хотя все это время сознавал, что ваше расположение ко мне могло причинить вам горесть. Я должен был бы сопротивляться своим чувствам. И я поступил бы таким образом, еслиб был лучше того, чем и в действительности; но так-как нельзя изменить прошедшого, то в настоящее время я обязан спасти вас от всякого зла, которое в силах предупредить. А я чувствую, это будет большое несчастие для вас, если ваше расположение будет постоянно так обращено на меня, что ни не будете в-состоянии думать о другом мужчине, который своею любовью мог бы сделать вас счастливее, чем я могу, и если вы будете постоянно ожидать в будущем того, что никак не может случиться. Дорогая Гетти! еслиб я сделал то, о чем вы говорили однажды, и женился на вас, то это было бы вашим несчастьем, а не благополучием, в чем вы сами непременно бы убедились в скором времени. Поверьте мне, вы тогда только будете счастливы, когда будете иметь мужем человека вашего же сословия; и еслиб я женился на вас теперь, то я только увеличил бы зло, которое сделал, ужь не говоря, что поступил бы против долга в других отношениях жизни. Вы ничего не знаете, милая Гетти, о свете, в котором я всегда должен жить, и вы скоро перестали бы любить меня, убедившись, как мало между нами общого.

"И так-как я не могу жениться на вас, то мы должны разстаться... с этой минуты мы должны преодолеть чувства, влекущия нас друг к другу. Я чувствую себя несчастливым, говоря таким образом; но другого исхода нет. Сердитесь на меня, душа моя - я это заслуживаю, но верьте, что я всегда буду заботиться о вас, всегда благодарен вам, всегда помнить мою Гетти; и еслиб случилось несчастье, которого мы не предвидим теперь, будьте уверены, что я сделаю все, что находится в моей власти.

"Я сказал вам, куда адресовать письмо, если вам нужно будет писать, но я все-таки помещаю внизу адрес, на случай, если вы забыли его. Пишите мне, однакожь, только о том, что я действительно могу сделать для вас, потому-что, дорогая Гетти, мы должны стараться думать друг о друге как-можно-меньше. Простите меня и постарайтесь совершенно забыть обо мне, помня только о том, что я всю жизнь мою буду ваш верный друг.

Медленно Гетти читала это письмо, и когда, прочитав его, подняла голову, то в старом тусклом зеркале отразилось бледное лицо, белое, как мрамор, с круглыми детскими формами, но с выражением грустной вовсе-недетской печали. Гетти не видела лица; она не видела ничего; она чувствовала только холод, и боль, и дрожь. Письмо с шелестом затряслось в её руке. Она положила его. То было ужасное ощущение, этот холод и эта дрожь: оно совершенно-разсеяло даже те мысли, которые произвело оно. Гетти встала, чтоб достать теплый салоп из платяного шкапа, закуталась в него и села, как бы думая только о том, чтоб согреться. Потом она более твердою рукою взяла письмо и принялась перечитывать его. Тогда только слезы скатились на её щеки, крупные, быстро-текущия слезы, которые ослепили ее и закапали письмо большими пятнами. Она сознавала только, что Артур поступал жестоко, что писал таким образом, поступал жестоко, что не хотел жениться на ней. Причины, по которым он не мог жениться на ней, не существовали в её мыслях. Как могла она верить, что случится какое-нибудь несчастие от исполнения всего того, чего она так страстно желала и о чем так мечтала? У ней не было и идеи, по которой она могла бы составить себе понятие об этом несчастии.

Когда она снова бросила письмо, то заметила в зеркале свое лицо; оно было красно теперь и орошено слезами; оно почти казалось ей подругой, с которой она могла разделить свое горе, которая будет сожалеть о ней. Опираясь на локти, она наклонилась вперед и смотрела в эти черные влажные глаза, смотрела на эти дрожавшия губы и видела, как слезы становились крупнее и обильнее и как рот начинал судорожно искажаться от рыданий.

Её незначительный мир мечтаний разбился в дребезги; её недавно-родившейся страсти был нанесен решительный удар: это причинило её жаждавшей удовольствий природе страшную грусть, которая уничтожила всякое побуждение к сопротивлению и на время прервало её гнев. Она сидела, рыдая, пока не погасла свеча, затем, утомленная, больная, оглушенная от продолжительных слез, бросилась на постель, не раздеваясь, и заснула.

В комнату проникал слабый свет ранняго утра, когда проснулась Гетти, вскоре после четырех часов, с чувством неясного несчастия, причина которого становилась ясна для нея мало-по-малу, по мере того, как она, при слабом свете, начинала различать предметы, окружавшие ее. Вскоре ею овладела ужасавшая мысль о том, что ей нужно скрыть свою грусть, а также и переносить ее в этот скучный день, который наступал. Она не могла оставаться долее в постели, встала и подошла к столу. Там лежало письмо. Она открыла свой сокровенный ящик: там лежали серьги и медальйон - все залоги её кратковременного счастья, залоги пожизненной тоски, которая должна была следовать за ним. При виде этих небольших драгоценностей, которых она касалась и на которые смотрела с такою любовью, как на задаток своего будущого рая украшений, она мысленно переживала те минуты, когда оне были, даны ей с такими нежными ласками, с такими чудными, милыми словами, с такими жаркими взглядами, наполнявшими ее чудным восхитительным изумлением, оне были гораздо сладостнее всего, что она только могла вообразить себе на свете. И этот Артур, который разговаривал с ней и смотрел на нее таким образом, который будто находился с нею даже и теперь, который, она чувствовала, обнимал ее рукою, касался своими щеками её щек, дыхание которого смешивалось с её дыханием, был жестокий, жестокий Артур, написавший это письмо, письмо, которое она быстро хватала, мяла и снова открывала, чтоб прочесть это еще раз. Но полуонемевшее настроение духа, которое было следствием её страшных рыданий вчерашней ночи, необходимо заставляло ее снова посмотреть на письмо и увидеть, действительно ли справедливы были её грустные мысли, действительно ли письмо было в такой степени жестоко. Ей нужно было держать его у самого окна, иначе она не могла бы прочесть его при слабом свете. Да! оно было даже хуже... оно было еще более жестоко. Она снова смяла его с гневом. Она возненавидела написавшого это письмо... возненавидела его по той самой причине, что привязалась к нему всею своею любовью, всею девическою страстью и тщеславием, составлявшими эту любовь.

У ней не было слез в это утро: она пролила все слезы вчерашнюю ночь, а теперь сознавала безслезную утреннюю скорбь, которая хуже первого удара, потому-что заключает в себе будущее, как и настоящее. Каждое утро во всю её будущность, как рисовало её воображение, она встанет и будет чувствовать, что день не принесет ей никакой радости. Отчаяние безусловно, которое является в первые минуты нашего первого большого горя, когда мы еще не узнали, что значит нервность страдания и исцелиться, вынесть отчаяние и снова получить надежду. Когда Гетти томно начала снимать платья, в которых провела ночь, чтоб вымыться и вычесать голову, она испытывала болезненное ощущение, что её жизнь будет влачиться все таким образом: ей всегда придется делать вещи, в которых она не находила никакого удовольствия, заниматься старым делом, видеть людей, о которых она никогда и не думала, ходить в церковь, в Треддльстон, к чаю к мистрис Бест и не иметь никакой счастливой мысли. Её непродолжительные, ядовитые наслаждения навсегда похитили её небольшие радости, некогда составлявшия прелесть её жизни. Новое платье, приготовленное для треддльстонской ярмарки, вечеринка у мистера Бриттона в брокстонский годовой праздник, поклонники; которым она будеи говорить: "нет!" долгое время и перспектива свадьбы, которая будет наконец, когда она получит шелковое платье и множество новой одежды с-разу - все это представлялось ей теперь неинтересным и скучным; каждая вещь будет утомлять ее и у ней навсегда останется безнадежная жажда и страстное желание чего-то иного.

Она вяло раздевалась, но теперь приостановилась, прислонясь к темному старому платяному шкапу. Её шея и руки были обнажены, волосы падали изящными локонами; они были так же прекрасны, как в тот вечер, два месяца назад, когда она ходила взад и вперед в этой самой спальне, воспламененная тщеславием и надеждой. Она не думала о своей шее и руках в настоящее время; даже к своей собственной красоте она была равнодушна. Она грустным взором окинула скучную старую комнату и потом безсмысленно посмотрела на разсветавшее утро. Не приходило ли ей в голову воспоминание о Дине? о её словах предчувствия, которые разсердили ее, об искренней мольбе Дныы вспомнить о ней, как о друге, в день несчастия? Нет, впечатление было слишком-незначительно и не могло возвратиться. В это утро Гетти встретила бы равнодушно всякое выражение дружбы, всякое утешение, с которыми Дина могла бы обратиться к ней, как и все прочее, исключая своей убитой страсти. Она думала только о том, что не может более оставаться здесь и вести прежнюю жизнь; ей легче будет перенести что-нибудь совершенно-новое, нежели снова погрузиться в старый ежедневный круг занятий. Она хотела бы убежать в это самое утро, чтоб никогда более не увидеть старые лица. Но Гетти не обладала таким характером, который смело выступает против затруднений, который решается пренебречь своим твердым знакомым положением и с закрытыми глазами ринуться в неизвестное. Её природа была тщеславная и жаждала наслаждений, а не страстная, и на какую-нибудь сильную меру должно было понудить ее только отчаяние ужаса. Для развития её мыслей было немного места в узком кругу её воображения, и она скоро остановилась на одном решевии, которое ей нужно выполнить для того, чтоб освободиться от своей старой жизни: она попросит дядю отпустить ее на место в горничные. Девушка мисс Лидии поможет ей найти такое место, если будет знать, что Гетти имеет позволение от дяди.

Дошедши до этого заключения, она заплела волосы и стала мыться: ей казалось теперь более возможным сойти вниз и вести себя, как обыкновенно. Она намерена спросить дядю в тот же день. Гетги должна была перенесть гораздо-больше таких душевных страданий, какие переносила теперь, чтоб эти страдания оставили на её цветущем здоровьи глубокий след. Когда она оделась так же красиво, как всегда, в свое будничное платье, подобрав волосы под свой крошечный чепчик, равнодушный наблюдатель был бы более поражен свежею округлостью её щек и шеи и черным цветом её глаз и ресниц, чем какими-либо признаками грусги. Но когда она взяла смятое письмо и положила в ящик длятого, чтоб не видеть его, тяжелые жгучия слезы, неприносившия никакой отрады, не так, как большие слезы, которые издали накануне вечером, выступили на её щеках. Она быстро отерла их: ведь она не должна плакать днем; никто не должен был видеть, как несчастна она была; никто не должен был знать, как она была обманута в своих ожиданиях. Мысль о том, что глаза тетки и дяди будут обращены на нее, вызвали в ней власть над собою, которая нередко сопровождает большой страх. В своем тайном несчастном положении Гетти видела перед собою возможность, что они когда-либо узнают о случившемся, так же точно, как больной и истощенный арестант думает о позорном столбе, может-быть, его ожидающем. Они найдут её поведение постыдным, а стыд был пыткой. Это-то и была совесть бедной маленькой Гетти.

Итак, она заперла комод и отправилась к своей утренней работе.

Вечером, когда мистер Пойзер курил трубку и его добродушие в это время достигло своей высшей степени, Гетти воспользовалась отсутствием тётки и сказала:

Мистер Пойзер выпустил трубку изо рта и несколько минут смотрел на Гетти с кротким изумлением. Она занималась шитьем и продолжала работать очень-прилежно.

-- Ну, как это пришло тебе в голову, моя милая? сказал он наконец, после того, как выпустил дым, раскурив трубку.

-- Нет, нет, милая, ты воображаешь так, потому-что не знаешь того занятия. Оно и в половину не было бы так полезно для твоего здоровья и для твоего счастья в жизни. Мне было бы приятно, чтоб ты жила с нами, пока не получишь хорошого муженька. Ведь ты моя родная племянница и я не хотел бы, чтоб ты пошла в услужение, хотя бы и в дом джентльмена, пока у меня в доме есть место для тебя.

-- Я люблю швейную работу, сказала Гетти: - и могла бы получать хорошее жалованье.

-- Разве тётка немножко погорячилась с тобою? спросил мистер Пойзер, не обращая внимания на последний довод Гетти. - Ты не должна огорчаться этим, моя милая: ведь она делает это для твоей же пользы; она желает тебе добра. Немного найдется неродных тёток, которые стали бы делать для тебя то, что она делает.

-- Нет, я не сержусь на тётеньку, сказала Гетти: - но мне больше нравится то занятие.

-- Это хорошо, что ты поучилась немножко тому делу... и я тотчас же дал свое согласие, как только мистрис Помфрет захотела учить тебя: если случится что-нибудь дурное, так, по-крайней-мере, ты будешь знать не одно только дело. Но я никогда не желал, чтоб ты пошла в услужение, дитя мое. Наше семейство всегда ело собственный свой хлеб и сыр с незапамятных времен: все подтвердят тебе это - не так ли, батюшка? ведь вы не захотите, чтоб ваша внучка жила у чужих на жалованьи?

труда стоило нам держать в руках, а все-таки она вышла замуж, без моего согласия, за человека, имевшого только две головы скота, тогда-как ему на ферме нужно было бы иметь десять... Немудрено, что она умерла от воспаления, когда ей не было еще и тридцати лет.

Редко произносил старик такую длинную речь. Но вопрос сына упал, как искра на сухое топливо, на давнивинюю еще неугаснувшую злобу, которая всегда заставляла дедушку быть равнодушнее к Гетти, чем к детям его сына. Этот негодяй Соррель промотал все имущество её матери, а в жилах Гетти текла кровь Сорреля.

-- Бедная женщина, бедная женщина! сказал Мартин младший, недовольный тем, что вызвал жестокость, с которою вспоминал старик о прошедшем. - Впрочем, ей только не улыбнулась судьба. Но Гетти может иметь положительного, степенного мужа, какого только может иметь девушка в нашем околотке.

Вымолвив этот многозначительный намек, мистер Пойзер снова прибегнул к своей трубке и к своему молчанию, посматривая на Гетти, чтоб увидеть, не обнаруживала ли она какого-нибудь признака, что отказалась от своего необдуманного желания. Но, вместо этого, Гетти, против собственной воли, начала плакать, частью с досады на то, что ей отказывали в просьбе, частию же от своего горя, которое она должна была скрывать весь день.

-- Ну, полно же, полно! сказал мистер Пойзер тоном шутливого упрека: - как можно нам плакать об этом? Пусть плачут вот те, у кого дома нет, а не те, кто желает бросить свой дом. Как ты думаешь об этом? спросил он, обращаясь к жене, которая в это время возвратилась в общую комнату, занимаясь вязаньем с жаром и поспешностью, будто это движение было необходимым её отправлением, как у морского рака дрожание усиков.

Гетти? О чем ты плачешь?

-- Да вот, хочет идти в горничные, сказал мистер Пойзер. - А я говорю, что мы можем пристроить ее лучше.

-- Я ужь думала, что она набрала себе в голову вздор какой-то. Я видела, что она целый день все ходила надувши губы и не открывая рта. А все оттого, что вот завела знакомство с этими слугами на Лесной Даче. Дураки мы были, что пускали ее к ним. Она думает, что будет жить там гораздо-лучше, чем с своими родными, которые приняли ее, когда она была не больше Марти, да выростили. Ведь она думает, что все занятие горничной состоит в том, чтоб носить платья лучше тех, в которых она родилась; будьте уверены, что она так думает. Ведь она с самого утра и до поздней ночи думает только о том, какую бы тряпку накутать на себя; и я спрашиваю ее часто, не хочет ли она стоять чучелой на поле, потому-что тогда она вся будет состоять из тряпок снаружи и внутри. Никогда не дам я своего согласия на то, чтоб она пошла в горничные, до-тех-пор, пока у ней будут добрые друзья, которые будут заботиться о ней, пока она не выйдет замуж за кого-нибудь получше тех лакеев, которые ни то, ни сё, ни простолюдины, ни джентльмены, а все-таки хотят жить жирно, и которые в-состоянии спрятать руки под полы своих сюртуков, да заставить, чтоб жены их работали для них.

-- Ну, конечно, сказал мистер Пойзер: - мы должны найти ей другого мужа, не такого, как этот народ, да и есть у нас под-рукою человек получше. Ну, перестань же плакать, дурочка, ступай-ка спать. Я найду для тебя что-нибудь получше места горничной. А это ты ужь лучше выкинь из головы.

Когда Гетти ушла наверх, он сказал:

-- А кто ее знаег, что ей нравится! ничто не производит на нее влияния, словно она высохшая горошина. Я уверена, что даже эта девушка, Молли, даром, что она так бесит нас, я уверена, что даже она побольше Гетти призадумалась бы, еслиб захотела оставить нас и детей, несмотря на то, что она у нас всего-то год вот будет в Михайлов-день. Но она забрала себе в голову эту мысль, чтоб сделаться горничной, оттого, что часто бывала между теми слугами. И как мы не догадались, к чему это может повести, когда позволили ей ходить учиться тонкой работе? Но конец этому будет у меня очень-скоро.

-- Тебе жаль было бы разстаться с нею, еслиб только это не было к её же добру, сказал мистер Пойзер. - Она тебе полезна при работе.

-- Жаль? Конечно. Я привязана к ней больше, чем она заслуживает, эта безчувственная девчонка; а она еще хочет оставить нас таким образом! Не могла же я иметь ее при себе эти семь лет, делать для нея все и учить всему, чему можно, без того, чтоб не привязаться к ней. А я-то вот ткала полотно и все это время думала только о том, чтоб сделать для нея постельное и столовое белье, когда она выйдет замуж; думала, что она останется жить в одном с нами приходе и всегда будет у нас на глазах... Дура я этакая, что заботилась о ней хоть в чем-нибудь, когда она нисколько не лучше вишни с твердою косточкою.

-- Нет, нет, ты не должна ужь слишком горячиться из-за пустяков, сказал мистер Пойзер, ласкательно. - Она привязана к нам - за это я могу поручиться. Но она молода и забирает себе в голову вещи, которые не может и объненить-то, как следует. Ведь молодая лошадёнка часто сама себе не может дать отчета, отчего ей так хочется бегать.

положительного, степенного мужа, и когда она снова пришла в спальню, то возможность выйти замуж за Адама представилась ей в новом свете. В сердце, где не действуют сильные привязанности, где не существует чувства высшей справедливости, к которому могло бы оно обратиться в своих волнениях, чтоб получить силу переносить все спокойно, в таком сердце одним из первых результатов горя бывает неопределенное, отчаянное побуждение к какому-нибудь поступку, который мог бы изменить настоящее положение. Мечта бедной Гетти о последствиях, всегда бывшая только узким фантастическим исчислением её собственных вероятных удовольствий и страданий, была теперь совершенно вытеснена отчаянным раздражением, под влиянием настоящого страдания. Она готова была решиться на один из тех судорожных, безосновательных поступков, которые несчастных мужчин и женщин из временного горя повергают в целую жизнь мучений.

на ней; а какая-нибудь другая мысль о счастьи Адама, в этом отношении, еще никогда не приходила ей в голову.

"Странно!" скажете вы, может-быть, "странно это побуждение к такому образу действия, который мог бы казаться самым возмутительным в её настоящем расположении духа, и побуждение, явившееся уже во вторую ночь её печали!" - Да, поступки такой маленькой ничтожной души, какова была у Гетти, боровшейся со всем, что есть серьёзного, печального в судьбе человеческого существования, действительно странны. Таковы бывают движения небольшого корабля без балласта, бросаемого в разные стороны на бурном море. Что за прекрасный вид имел он со своими разноцветными парусами при ярких солнечных лучах, падавших на него в то время, когда он стоял на якоре в чихом заливе!

"Пусть же тот, кто сорвал корабль с якоря, и отвечает за весь вред, который причинится судну!" скажете вы опять.

Да; но это все-таки не спасет корабля, прелестного корабля, который всю жизнь свою мог бы служить предметом радости.