Адам Бид.
Книга четвертая.
XXXIII. Еще звенья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. XXXIII. Еще звенья. (старая орфография)

XXXIII.
Еще звенья.

Ячмень был, наконец, убран весь и празднества по случаю жатвы начались, не дожидаясь печальной уборки бобов. Яблоки и орехи были собраны и снесены в запасные кладовые; из фермерских домов исчез запах сыворотки; его заменил запах варившагося пива. Леса за лесною дачею и все деревья, образовывавшия изгороди, приняли какой-то торжественный вид под мрачными нависшими облаками. Михайлов-день был близок, что можно было узнать по корзинам, наполненным до верху душистыми пурпуровыми дамасскими сливами, по маргариткам, также пурпурового цвета, но несколько-бледнее цвета слив, по мальчикам и девушкам, оставлявшим места, или искавшим себе новой работы и бродившим вдоль пожелтелых изгородей с своими узелками под-мышкою. Но хотя и наступил Михайлов-день, мистер Тёрлэ, этот желанный арендатор, не являлся на лесную ферму, и старый сквайр под-конец принужден был определить нового дворецкого. В обоих приходах было в-точности известно, что план сквайра был уничтожен, так-как Пойзеры отказались "поддаться", и решительный образ действий мистрис Пойзер служил самым любимым предметом разговора во всех фермерских домах, чему только содействовало частое повторение. Новость, что "Бони" {Бонапарте.} возвратился из Египта, была, говоря сравнительно, вовсе-неинтересна, и поражение французов в Италии было ничто в сравнении с поражением, претерпенным старым сквайром от мистрис Пойзер. Мистеру Ирвайну приходилось слышать толки об этом во всех домах своих прихожан, за исключением только лесной дачи. Но так-как он всегда с удивительным искусством избегал ссоры с мистером Донниторном, то мог дозволить себе удовольствие посмеяться над неудачею старого джентльмена только с своею матерью. Последняя объявила, что еслиб она была богата, то непременно назначила бы мистрис Пойзер пожизненную пенсию и настоятельно желала пригласить ее в дом пастора длятого, чтоб услышать рассказ об этой сцене из собственных уст мистрис Пойзер.

-- Нет, нет, матушка, возразил мистер Ирвайн: - со стороны мистрис Пойзер то была неправильная расправа, а официальное лицо, как я, не должно поощрять неправильной расправы. Не должно быть известным, что я знаю о происходившем споре, иначе я лишусь небольшого доброго влияния, которое имею на старого сквайра.

говорит такия резкия вещи.

-- Резкия! Да, у ней язык точно только-что выточенная бритва, притом же, она говорит очень-оригинальво: она одна из тех женщин неученых, но с острым природным умом, которые снабжають страну поговорками. Я передавал вам великолепное выражение, которое слышал от нея, когда она отзывалась о Креге, что он походит на петуха, думающого, будто солнце взошло только длятого, чтоб по слушать, как он кричит. Да в этой фразе, просто, эзопова басня.

-- Но ведь это будет скверное дело, если старый джентльмен выгонит их с фермы через год, в Михайлов-день - а? спросила мистрис Ирвайн.

-- О! это не должно случиться. Притом же Пойзер такой славный арендатор, что Донниторн, вероятно, передумает еще раз и скорее переварит свой сплин, чем выгонит его вон. Но если в Благовещение он пошлет к ним уведомление в таком смысле, то Артур и я должны подвинуть небо и землю, чтоб смягчить его. Такие старые прихожане, как они, не должны оставлять приход.

-- Ах! нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения, сказала мистрис Ирвайн. - Уже в день рождения Артура мне кинулось в глаза, что старик стал порядочно дряхл. Ты знаешь, ведь ему восемьдесят-три года: ведь это, право, ужь безсовестно жить так долго. Только женщины имеют право жить до такого возраста.

Мистрис Пойзер, когда её муж выразил при случае свое предчувствие об оставлении ими фермы, также отвечала: "Нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения"; это было одно из тех неоспоримых общих выражений, которые обыкновенно передают известное мнение, вовсе не неоспоримое.

За исключением этого предчувствия, в доме семейства Пойзер все шло по прежнему. Мистрис Пойзер казалось, что она заметила в Гетти удивительную перемену к-лучшему. Очевидно, у девушки характер стал солиднее, и по временам, казалось, из нея не выжмешь слов даже тележными веревками; она гораздо-меньше заботилась о своем костюме и исполняла дело с большим прилежанием, не дожидаясь приказаний. И удивительно, право, что она в это время вовсе не хотела выходить со двора; да, ее даже нелегко было уговорить к этому; и когда тетка приказала ей прекратить её еженедельные уроки на Лесной Даче, она перенесла это без малейшого ропота или неудовольствия. Надобно было предполагать, по всему этому, что она наконец почувствовала к Адаму сердечную привязанность, и её внезапная прихоть, состоявшая в том, что девушка непременно хотела сделаться горничной, вероятно, произошла от простой ссоры, или недоразумения между ними, которое теперь уже прошло. Это можно было заключить из следующого; каждый раз, когда Адам приходил на господскую мызу, Гетти, казалось, была в лучшем расположении духа и говорила более, чем в другое время, между-тем, как была почти скучна, когда случайно делал визит мистер Крег, или кто-нибудь другой из её поклонников.

Даже сам Адам наблюдал за нею сначала с лихорадочным безпокойством, которое уступило потом приятному удивлению и пленительной надежде. Пять дней спустя после передачи артурова письма, он решился снова зайти на господскую ферму, и нельзя сказать, чтоб он не опасался, не будет ли ей тягостно видеть его. Её не было в общей комнате, когда он вошел туда; он разговаривал с мистером и мистрис Пойзер несколько минуть, и его сердце изнывало под гнётом страшной мысли, что, вот, тотчас ему сообщат о болезни Гетти. Но вскоре послышались знакомые ему легкие шаги, и когда мистрис Пойзер спросила: "Ну, Гетти, где жь это ты была?" Адам принужден был обернуться, хотя боялся увидеть перемену, которая должна была выразиться на её лице. Он был, просто, поражен, увидев, что она улыбалась, будто ей было приятно видеть его, что с первого взгляда она казалась такою же, как всегда; на ней был только чепчик, которого он никогда по видал до этого времени, когда приходил вечером. Однакожь, продолжая смотреть на нее в то время, как она вставала то за тем, то за другим, или сидела за работой, он замечал в ней некоторую перемену: щеки её были покрыты таким же румянцем, как всегда, улыбалась она столько же, сколько в последнее время; но что-то иное было в её глазах, в выражении её лица, во всех её движениях, как казалось Адаму, что-то более жосткое, более старое, менее детское. "Бедняжка!" подумал он: "Чему жь тут и удивляться: она испытала первую сердечную боль. Но, благодарение Богу, у ней довольно твердости, чтоб переносить ее!"

Проходили недели, и он видел, что она всегда была рада его приходу, обращала к нему свое милое личико, будто хотела дать ему понять, что ей было приятно видеть его; продолжала исполнять свою работу так же ровно и не обнаруживала ни малейшого признака горя. Таким-образом Адам начал предполагать, что её привязанность к Артуру непременно была более легкого свойства, чем он вообразил себе в первые минуты негодования и безпокойства, и что она была способна считать свою ребяческую фантазию, будто Артур влюблен в нее и женится на ней - глупостью, от которой излечилась во-время. А может-быть, и сбывается то, на что он надеялся иногда в свои самые радостные минуты, может-быть, её сердце действительно обращалось с большим жаром к человеку, который, она знала, питает к ней серьезную любовь.

не было никаких достоинств, кроме красоты, приписывать ей какие-то воображаемые добродетели, даже быть до-того снисходительным, чтоб плениться ею тогда, когда она уже полюбила другого, и ловить её ласковые взоры, как терпеливая робкая собака ждет, когда господин её удостоит ее взгляда. Но мы должны разсудить, что в столь сложном механизме, какова природа человеческая, трудно найдти правила без исключений. Конечно, мне известно за правило, что умные люди влюбляются в самых умных женщин своего знакомства, видят насквозь все очаровательное обольщение кокетливой красоты, никогда не воображают себя любимыми, когда их не любят, перестают любить при первом удобном случае и женятся на женщине, которая подходит к ним во всех отношениях, так-что действительно исторгают одобрение всех девиц, живущих по соседству с ними. Но даже и в этом правиле случаются иногда исключения в-течение столетий, о мои друг Адам был именно таким исключением. Что касается, однакожь, меня, то я уважаю его за то нисколько не меньше. Я думаю, что глубокая любовь, которую он питал к этой прелестной, кругленькой, походившей на цветочек, черноглазой Гетти, действительно, вовсе не зная её внутренного я, проистекала из самой силы его природы, а не из неуместной слабости. Скажите, разве это признак слабости, если производит на вас впечатление великолепная музыка, если вы чувствуете, как её дивная гармония проникает в тончайшия извилины вашей души, в изящные фибры жизни, куда не может достигнуть никакое воспоминание, и связывает все ваше существование, прошедшее и настоящее, в одну невыразимую вибрацию, наполняя вас в одно мгновение всею нежностию, всею любовью, которая была разсеяна в тяжкие годы, сосредоточивая в одно ощущение героического мужества или покорности все тяжело-заученные уроки самоотверженной симпатии, сливая вашу настоящую радость с минувшим горем и ваше настоящее горе со всеми минувшими наслаждениями? Если нет, то нельзя также назвать слабостью, если на человека производят впечатление изящные очертания щеки, шеи и рук женщины, мягкая глубина её умоляющих глаз или очаровательная детская надутость её губ. Красота милой женщины походит на музыку: можно ли сказать что-нибудь более? Красота имеет выражение, которое выше единственной женской души, облеченной в нея, подобно тому, как слова гения имеют более обширное значение, чем мысль, внушившая их. То, что в глазах женщины производит в нас волнение, более, чем любовь женщины, это, повидимому, могущественная любовь другого мира, которая приблизилась к нам и заговорила за себя там; округленная шея, прелестные ручки с ямочками приводят нас в волнение чем-то более, чем своею прелестью: своею близкою связью с нежностью и спокойствием, какие мы только знали в жизни. Благороднейшая натура еще скорее всего видит это безличное ослеплена в отношении к характеру единственной женской души, которую облекает красота. Таким-образом, я опасаюсь, что трагедия человеческой жизни, вероятно, будет еще продолжительна, вопреки нравственным философам, у которых всегда на готове лучшие рецепты для избежания всяких ошибок подобного рода.

Наш добрый Адам не умел облечь свои чувства к Гетти в громкия фразы; он не мог вырядить в них свою тайну с видом знания; вы слышали, что он прямо называл свою любовь тайною. Он только знал, что вид его возлюбленной и воспоминание о ней производило в нем глубокое волнение, касаясь источника всей любви и нежности, всей веры и мужества, которыми он обладал. Мог ли он представить себе, что она ограниченна, себялюбива, жестока? Он создал душу, в которую веровал, из своей собственной, а его душа была велика, нежна и чужда себялюбия.

Надежды, которые он имел в-отношении к Гетти, несколько смягчили его чувства к Артуру. Он стал уверять себя, что внимание Артура к Гетти непременно было легкого свойства; конечно, даже и это было дурно: человек, находившийся в таком положении, в каком находился Артур, не должен был позволить себе это, но его внимательность непременно была проникнута какою-то игривостью, которая, вероятно, ослепила его относительно опасности его волокитства и не допустила его завладеть сердцем Гетти вполне. В то время, как для Адама росли новые надежды на счастье, его негодование и ревность стали уменьшаться. Гетти не была сделана несчастною; он почти думал, что нравился ей больше всех; иногда ему даже приходила в голову мысль, что дружба, которая одно время казалась умершею навсегда, могла бы воскреснуть в будущем, и ему не придется прощаться с большими старыми лесами, напротив, он полюбил их еще более, потому-что они артуровы. Эта новая надежда на счастье, последовавшая так быстро за печальным ударом, производила опьяняющее действие на разсудительного Адама, который всю свою жизнь привык только к сильному труду и к весьма умеренным надеждам. Не-уже-ли, после всего этого, ему действительно выпадет спокойная доля? Повидимому так. В начале ноября Джонатан Бёрдж, убедившись в невозможности заменить Адама, решился наконец предложить ему участие в делах с одним только условием, что он будет попрежнему посвящать им свою энергию и откажется от всякой мысли вести отдельно собственное дело. Зять или не зять, Адам сделался слишком необходимым, чтоб Бёрдж мог разстаться с ним; его умственная работа была для Бёрджа гораздо-важнее его ремесленного искусства, так-что управление лесами не составляло почти никакой разницы в достоинстве услуг Адама. Что жь касалось до закупки леса у сквайра, то для того без труда можно было призвать третье лицо. Адам видел теперь открытым перед собою расширившийся путь успешного труда, такой путь, к какому он чувствовал честолюбивое желание даже с того времени, когда был еще мальчиком. Ему, может-быть, придется строить мост, городскую ратушу, или завод. Он всегда думал, что дела Джонатана Бёрджа по постройкам все-равно, что желудь, из которого могло бы вырости большое дерево. Итак он согласился на предложение Бёрджа и отправился домой; голова его была полна живых мечтаний, в которых (мой утонченный читатель, быть-может, будет неприятно поражен этим) образ Гетти порхал и улыбался планам для подготовки леса по самой дешевой цене, вычислениям, на сколько станет дешевле кирпич с тысячи при доставке водою, и его любимой задаче, укреплению крыш и стен чугунными перекладинами особой формы. Что жь делать! энтузиазм Адама находился в этих предметах. Наша любовь проникает наш энтузиазм, подобно тому, как электричество проникает воздух, увеличивая его силу своим тонким присутствием.

выйти за Сета, то их мать, может-быть, будет очень-рада жить не вместе с Адамом. Но он решил про-себя, что не станет торопиться, не станет подвергать испытанию чувство Гетти к нему, пока оно современем не сделается сильным и твердым. Завтра, однакожь, после обедни, он отправится на господскую мызу и сообщит там касавшияся его новости. Мистер Пойзер, он знал, обрадуется им более, чем пятифунтовому билету, и он увидит, заблестят ли глаза у Гетти, когда она услышит эти новости. Быстро пройдут месяцы за всем, что будет наполнять его мысли, и эта безразсудная пылкость, овладевшая им в последнее время, не должна побуждать его к преждевременным речам. Между-тем, когда он возвратился домой и, сидя за ужином, сообщил своей матери добрые вести, причем она почти заплакала от радости и требовала, чтоб он ел вдвое против обыкновенного по случаю такого счастия, он не мог преодолеть себя и нежно стал приготовлять мать к будущей перемене, говоря, что старый дом был слишком мал и они не могли оставаться в нем всегда все вместе.