Адам Бид.
Книга пятая.
XXXVII. Путешествие, исполненное отчаяния.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. XXXVII. Путешествие, исполненное отчаяния. (старая орфография)

XXXVII.
Путешествие, исполненное отчаяния.

Все остальное время дня Гетти была слишком-больна, чтоб в ней можно было обращаться с какими бы то ни было разспросами, слишком больна даже для того, чтоб ясно представить себе несчастия, еще ожидавшия ее теперь. Она только чувствовала, что вся её надежда была разбита и что, вместо того, чтоб найти приют, она только достигла границ новой пустыни, где не видела впереди себя никакой цели. Ощущения телесной боли, в удобной постели, при ухаживании добродушной хозяйки, составляли для нея некоторый отдых, такой же отдых, какой заключается в слабой усталости, заставляющей человека броситься на песок, а не продолжать свой труд под палящими лучами солнца.

Но когда сон и отдых возвратили силу, необходимую нравственным страданиям, когда она лежала на следующее утро, смотря на свет начинавшагося дня, который, подобно жестокому смотрителю за работами, возвращался снова требовать от нея ненавистной безнадежной работы, она начала думать, что должна она делать, начала припоминать, что все её деньги были истрачены, иметь в виду дальнейшее странствование между чужими людьми, на которое проливала новую ясность опытность, приобретенная ею на пути в Виндзор. Но к чему могла она обратиться? Ей было невозможно поступить в услужение, еслиб даже она могла получить место: ей предстояла только немедленная нищета. Она подумала о молодой женщине, которую нашли у церковной стены в Геслопе в одно воскресенье, почти умиравшею от стужи и голода, с крошечным младенцем на руках: женщину подняли и взяли в приходский приют. "Приходский приют!" Вы, может-быть, едва-ли понимаете, какое действие производило это слово на ум, подобный уму Гетти, выросшей среда людей, которые были несколько жестоки в своих чувствах даже касательно нищеты, которые жили среди полей и не имели большого сострадания к недостатку и лохмотьям, как к жестокой неизбежной судьбе, встречавшейся им иногда в городах, и считали их только признаками праздности и порока; и действительно, праздность и порок приносили бремя приходу. Для Гетти "приходский приют" был почти тоже, что позорная темница; а просить что-нибудь у чужих, просить милостыню - это действие лежало в той же дальней страшной области невыносимого стыда, приблизиться к которой Гетти во всю свою жизнь считала невозможным. Но теперь воспоминание об этой несчастной, бедной женщине, которую, она видела это сама, когда выходила из церкви, снесли в дом Джошуа Ганна, возвратилось к ней с новою ужасною мыслью, что теперь она была очень-недалеко от той же самой участи - и ужас физической боли смешивался со страхом стыда, потому-что Гетти обладала сладострастною природою кругленького мягко-одетого балованного животного.

Как она желала снова находиться в своем, покойном доме, среди ласк и забот, которыми окружали ее всегда! Выговоры её тётки о пустяках были бы теперь музыкою в её ушах: она страстно желала слышать их; она, бывало, слышала их в то время, когда ей приходилось скрывать только пустяки. He-уже-ли она могла быть та самая Гетти, которая, бывало, приготовляла масло в сырне, между-тем как цветы калины любовались ею украдкой из окна, она, беглянка, которой её друзья не отворят более своих дверей, которая лежит в этой чужой постели, знает, что у ней нет денег, чтоб заплатить за то, что она получала, и должна предложить этим незнакомым людям какую-нибудь одежду, находящуюся в её корзинке. Вот когда она подумала о своем медальйоне и о своих серьгах, и видя, что её платье лежало близко, достала его, вынула вещи из кармана и разложила на постели перед собою. Тут были медальйон и серьги в небольших, обложенных бархатом футлярчиках, и с ними красивый серебряный наперсток, который купил ей Адам и который с боку украшали слова: "помни обо мне", кошелек из стальных колец, вмещавший в себе её единственный шиллинг, и небольшой красный кожаный бумажник, запиравшийся ремнем. Что за прелесть эти маленькия сережки с красивыми жемчугами и гранатами, которые она с таким страстным желанием вдевала для пробы в уши при светлом солнечном сиянии тридцатого июля! Теперь у ней не было страстного желания надеть их; её голова с темными кудрями томно лежала на полушке, и в грусти, выражавшейся на её челе и в глазах, было что-то более жестокое, чем одни печальные воспоминания. Между-тем она коснулась руками ушей: в них ведь была тоненькия золотые кольца, которые также стоили небольших денег. Да! она наверно могла получить деньги за свои украшения; те, которые подарил ей Артур, должны стоить даже больших денег. Содержатель гостиницы и жена обошлись с ней так ласково; может-быть, они помогут ей получить деньги за эти вещи.

Но эти деньги сохранятся у ней недолго: что ей делать потом, когда оне выйдут? Куда идти ей? Страшная мысль о нужде и нищете заставила ее как-то подумать о том, не лучше ли ей возвратиться к дяде и тётке и просить их простить ее и сжалиться над ней. Но она опять отшатнулась от этой мысли, как отшатнулась бы от раскаленного металла: она никогда не могла бы перенесть стыда перед свозми дядей и тёткой, перед Мери Бёрдж и слугами на Лесной Даче, перед брокстонскими жителями и всеми, кто знал ее. Они никогда не должны были узнать, что с нею случилось. Что же могла она сделать? Она уйдет из Виндзора, будет странствовать, как на прошлой неделе, и достигнет плоских зеленых полей, окруженных высокими изгородями: там никто не мог видеть ее или знать; а там, может-быть, когда ей не оставалось бы ничего другого, у ней хватит мужества броситься в какой-нибудь пруд, подобный пруду в Скантлендзе. Да, она выйдет из Виндзора как можно скорее: ей не хотелось, чтоб эти люди в гостинице знали о ней, знали, что она пришла отъискать капитана Донниторна; она должна выдумать какой-нибудь предлог, зачем она спрашивала о нем.

С этою мыслью она принялась укладывать вещи опять в карман, думая встать и одеться, прежде чем хозяйка успеет войти к ней. Она еще держала в руках красный кожаный бумажник, когда ей пришло в голову, что в этом бумажнике есть что-нибудь такое, о чем она забыла, что стоило продать. Не зная что ей делать со своею жизнью, она искала средства к жизни так долго, как только могла. А если мы горячо желаем найти что-нибудь, то готовы искать в безнадежных местах. Нет, там не было ничего, кроме обыкновенных иголок и булавок и высохших тюльпанных лепестков между листочками бумаги, на которых она записывала свои небольшие счеты. Но на одном из этих листочков было имя, которое, при всем том, что она видела его так часто прежде, осветило мысли Гетги теперь, как новооткрытая весть. Это имя было - Дина Моррис, Снофильд. Над именем был текст, написанный, как и самое имя, собственною рукою Дины небольшим карандашиком в один вечер, когда оне сидела вместе и подле Гетти случайно был открыт красный бумажник. Гетти не стала читать теперь самый текст: ее остановило только имя. Теперь в первый раз она вспомнила без равнодушия искреннее расположение, которое обнаруживала к ней Дина, эти слова Дины в спальне: что Гетти должна думать о ней, как о друге в несчастии. Что, еслиб она отправилась теперь к Дине и попросила ее помочь ей? Дина имела обо всем совершенно-различное мнение, чем другие люди: она была для Гетти тайною, но Гетти знала, что она была всегда ласкова. Она не могла вообразить себе, чтоб лицо Дины отворотилось от нея с выражением мрачного упрека или презрения, чтоб голос Дины охотно говорил о ней дурно, или чтоб она радовалась её несчастно, как наказанию. Дина, казалось, не принадлежала к этому миру. Гетти, взгляд которого заставлял ее с ужасом содрогаться, как от прикосновения жгучого пламени. Но Гетти отталкивала от себя мысль умолять даже ее, признаться во всем даже ей. Она не могла заставить себя произнесть: "я пойду к Дине" Она думала об этом только как о том, к чему могла еще прибегнуть, если у ней не хватит мужества умереть.

Добрая хозяйка была удивлена, увидев, что Гетти спустилась вниз вскоре после нея, была опрятно одета и, казалось, вполне обладала собою. Гетти сказала ей, что чувствовала себя хорошо в это утро; она была только очень утомлена и измучена своим путешествием, так-как она пришла издалека, чтоб узнать о брате, который убежал и, по мнению родных, сделался солдатом, а капитан Донниторн мог знать об этом, потому-что прежде был очень ласков к её брату. Это была жалкая выдумка, и хозяйка сомнительно посмотрела на Гетти, когда последняя кончила свой рассказ; но в это время Гетти имела такой решительный самоуверенный вид, так резко-отличавшийся от безпомощного уныния вчерашняго дня, что хозяйка не знала, каким образом сделать замечание, которое могло бы доказать, что она хочет вмешиваться в чужия дела. Она только пригласила ее позавтракать с ними. Во время завтрака Гетти вынула свои серьги и медальйон и спросила хозяина, не может ли он помочь ей получить деньги за эти вещи: её путешествие, говорила она стоило ей гораздо-дороже, чем она ожидала, и теперь у ней не было денег, чтоб возвратиться к своим родным, а она хотела отправиться назад немедленно.

Уже не первый раз видела хозяйка эти украшения. Она изследовала карманы Гетти еще вчера; она и её муж долго разсуждали о том, каким образом деревенская девушка могла иметь такия црелестные вещи, и были совершенно убеждены, что Гетти была низко обманута красивым молодым офицером.

-- Да, сказал содержатель гостиницы, когда Гетти разложила перед ним драгоценные безделки: - мы можем снесть их в магазин брильянтщика; есть тут, и неподалеку один; но, Бог ты мой! вам не дадут и четвертой доли того, чего стоят эти вещи. И вам, я думаю, не хотелось бы разставаться с ними?

-- О, это мне все-равно, лишь бы получить деньги, чтоб возвратиться домой, торопливо возразила Гетти.

-- Да еще, пожалуй, подумают, что это краденые вещи, потому-что вы желаете продать их, продолжал он. - Ведь это может показаться странным, что такая молодая женщина, кал вы, имеет такия прелестные драгоценные вещи.

Кровь бросилась в лицо Гетти от гнева.

-- Я из честного семейства, сказала она: - я не воровка.

-- Нет, я знаю и готова побожиться, что нет, и тебе незачем было и говорить это, сказала хозяйка, с негодованием посмотрев на своего мужа. - Вещи эти подарены ей - ведь это совершенно ясно.

-- Я вовсе и не думал сказать, что это мое мнение, отвечал хозяин, оправдываясь: - я говорил, что так могут подумать брильянтщики и потому не дадут за эти вещи много денег.

то сделаем с вещами, что нам будет угодно.

Я не скажу, чтоб при этом примирительном предложении хозяйка вовсе не имела в виду обстоятельства, что её доброта может получить вознаграждение впоследствии, так-как медальйон и серьги могли под конец сделаться её собственностью: действительно, её быстрому воображению с замечательною живостью представилось действие, которое произведут в таком случае эти вещи на ум соседки-лавочницы. Хозяин взял украшения и оттопырил губы с задумчивым видом. Он желал добра Гетти, без всякого сомнения; но, скажите, сколько найдется людей из числа ваших доброжелателей, которые отказались бы извлечь из вас небольшую выгоду? Ваша хозяйка искренно тронута при прощаньи с вами, высоко уважает вас и действительно будет радоваться, если кто-нибудь другой обойдется с вами великодушно; но в то же самое время она вручает вам счет, на котором получает такие высокие проценты, какие только возможно.

-- Сколько вам нужно денег, чтоб возвратиться домой, молодая женщина? спросил, наконец, доброжелатель.

-- Три гинеи, отвечала Гетти, основываясь, за неимением другой меры, на сумме, с которою она отправилась в путь, и боясь требовать слишком-много.

-- Ну, а, пожалуй, дам в заем три гинеи, сказал хозяин. - И если вы захотите прислать мне деньги и получить обратно ваши украшения, то вы знаете, что можете сделать это: "Зелсный Человек" не убежит.

-- Но если вы захотите получить обратно вещи, то напишите заблаговременно, сказала хозяйка: - потому-что, когда пройдут два месяца, то мы будем знать, что оне ненужны вам.

Муж и жена были одинаково-довольны этого сделкой. Муж думал, что если украшения не будут выкуплены, он может сделать хорошее дело, свезя их в Лондон и продав их там; жена думала, что ей удастся ласками выманить у доброго мужа позволение оставить их себе. Кроме того, они уступали просьбам Гетти, бедняжки! - миленькой, судя по наружности, порядочной молодой женщины, очевидно в горестных обстоятельствах. Они не хотели ничего брать с нея за прокормление и ночлег: они были очень рады ей. В одиннадцать часов Гетти простилась с ними с тем же спокойным, решительным видом, какой сохраняла все утро, когда садилась в дилижанс, в котором должна была проехать двадцать миль назад по той дороге, по которой приехала сюда.

В самообладании есть сила, служащая признаком, что исчезла последняя надежда. Безнадежность вовсе не опирается на других, как на совершенное довольство, и при безнадежности гордости не противодействует чувство зависимости.

не признается даже Дине: она исчезнет из виду всех и утопится там, где тела её не найдут никогда, никто не будет знать что с нею сталось.

Когда она вышла из дилижанса, то опять пошла пешком или ехала в телегах за недорогую цену, кормилась также дешево и продолжала идти все далее-и-далее без определенной цели, а между-тем, что было очень-странно, будто под влиянием какого-то очарования, возвращалась тою же самой дорогой, по которой пришла, хотя и решилась не возвращаться в свою родную сторону. Может-быть, это происходило оттого, что она остановилась мысленно на поросших травою ворикшейрских полях с изгородями из густых деревьев, которые могли служить тайными убежищами даже в это время года, когда еще не было листьев. Она возвращалась медленнее, часто перелезала через плетень и целые часы просиживала у изгородей, безсмысленно устремив свои прекрасные глаза вперед. Нередко она воображала себя на краю скрытого весьма-глубокого пруда, как пруд в Скантлондз, спрашивала себя: сопряжена ли с большими страданиями смерть утопленника и после смерти есть ли что-нибудь хуже того, чего она страшилась в жизни? Учение веры не находило себе места в сердце Гетти: она принадлежала к числу того множества людей, которые имели крестных отцов и матерей, учили свой катехизис, были конфирмованы, ходили в церковь каждое воскресенье, а между-тем не усвоили себе на одной простой христианской идеи или христианского чувства, из которых могли бы почерпать силу в практической жизни или веру в смерть. Вы ложно истолковали бы себе её мысли впродолжение этих несчастных дней, еслиб вообразили, что на них имели какое-либо влияние религиозный страх или религиозные надежды.

Ей снова захотелось отправиться в Стратфорд-на-Эвоне, куда она прежде попала по ошибке: она помнила какие-то поросшия травою поля, когда шла туда прежде, поля, между которыми думала, может быть, найти именно такого рода пруд, какой был у ней в мыслях. Она, однакожь, все еще берегла деньги; она несла свою корзинку: смерть, казалось, была все еще довольно-далеко, а жизнь была в ней так сильна! Она жаждала пищи и отдыха, она ускоряла шаги к ним в ту самую минуту, когда рисовала себе берег, с которого бросится в объятия смерти. Прошло уже пять дней, как она оставила Виндзор, потому-что бродила крутом, всегда избегала разговоров или вопрошающих взглядов и снова принимала на себя вид гордой независимости, когда только сознавала, что находилась под надзором; выбирала для почлега скромное жилище; опрятно одевалась утром и снова тотчас же отправлялась в путь или оставалась под крышею, если шел дождь, как-будто ей нужно было поддерживать счастливую жизнь.

А между-тем, даже в те минуты, когда она вполне обладала самосознанием, её грустное лицо очень отличалось от того, которое улыбалось самому себе в старом пестром зеркале, или улыбалось другим, когда они с удовольствием смотрели на него. Глаза приняли жосткое и даже свиреное выражение, хотя ресницы были так же длинны, как всегда, и глаза имели свой прежний, темный блеск. На щеках теперь ужь более не показывалась улыбка, а с нею не показывались и ямочки. Миловидность была та же самая, округленная, детская, капризная, но совершенно лишенная любви и веры в любовь; из-за её красоты было грустнее смотреть на нее, потому-что она наноминала ту чудную голову Медузы с страстными, лишенными страсти устами.

Наконец она была среди полей, о которых мечтала, на длинной, узкой тропинке, которая вела через лес. Еслиб был пруд в этом лесе! Скрытый был бы лучше, нежели пруд на полях. Нет, то не был лес, это был только дикий кустарник, где был прежде песок, теперь же остались валы и ямы, усыпанные хворостом и небольшими деревьями. Она бродила взад и вперед, думая, что там был, может-быть, пруд в каждой яме, прежде чем подходила к ней, пока не утомилась и села, чтоб отдохнуть. День уже был близок к концу, свинцовое небо начинало темнеть, будто солнце садилось за ним. Немного спустя, Гетти снова встрепенулась, чувствуя, что скоро наступит ночь и что ей нужно отложить до завтра свое намерение отъискать пруд; теперь же найдти какой-нибудь ночлег. Она совершенно сбилась с дороги между полный, и ей было все-равно, идти по одному направлению или по другому. Оза проходила одно поле за другим, и не было видно ни деревни, ни дома. Но там, на повороте за этим пастбищем, было отверстие в изгороди. Страна, казалось, шла несколько склоном и два дерева склонялись одно к другому у самого отверстия. Сердце Гетти сильно забилось, когда она подумала, что там должен быть пруд. Она стала подходить к нему тяжелыми шагами но клочковатой траве; губы её были бледны, все тело дрожало; будто все это случилось само-собою, не было предметом её поисков.

как он станет мельче - так, помнилось ей, случалось и с прудами в Геслопе - летом, никто не узнает, что это было её тело. А тут была её корзинка, она должна скрыть и ее; она должна бросить ее в воду, сделать ее сначала тяжелою, положив в нее каменья, а потом бросить. Она встала, чтоб поискать каменья и скоро привесла пять или шесть и, положив их на землю подле корзинки, снова села. Торопиться не было никакой нужды, целая ночь была еще впереди длятого, чтоб утопиться. Она сидела, опираясь локтем на корзинку, утомленная, голодная. У ней в корзинке было несколько хлебцов, три хлебца, которыми она запаслась там, где обедала. Она вынула их теперь и с жадностью съела; потом опять сидела тихо, смотря на пруд. Успокоительное чувство, овладевшее ею после удовлетворения голода, и неподвижное мечтательное положение навели на нея дремоту, и мало-по-малу её голова склонилась на колени. Она крепко заснула.

Когда она проснулась, была глубокая ночь, и она почувсти:вала озноб. Ее страшил этот мрак; ее страшила длинная ночь, которую она имела пред собою. Еслиб она могла только броситься в воду! Нет, еще не теперь. Она принялась ходить взад и вперед, чтоб согреться, будто тогда у ней будет больше решимости. О, как продолжительно было время в этом мраке! Светлый домашний очаг, теплота и голоса её родного крова, безопасное пробуждение и безопасный отход ко сну, родные поля, родные лица, воскресные и праздничные дни с их простыми удовольствиями, заключавшимися только в одежде и угощении - все наслаждения её молодой жизни быстро проходили теперь перед её мыслями, и она, казалось, протягивала к ним руки через большой залив. Она стиснула зубы, когда подумала об Артуре, она проклинала его, не зная что сделает её проклятие; желала, чтоб и он также узнал страшную печаль, холод и жизнь позора, которую он не решился бы пресечь смертью.

Ужас, овладевший ею при этом холоде, этом мраке, этом уединении, вдали от всякого человеческого существования, возрастал с каждою минутою; ей казалось почти, что она уже умерла и знала, что умерла, и страстно желала снова возвратиться к жизни. Но нет, она все- еще была жива, еще не совершила своего страшного намерения. В ней происходила странная борьба чувств, борьба несчастия и радости: она чувствовала себя несчастною от того, что не смела стать лицом к лицу с смертью, и радовалась тому, что еще жила, что еще снова может знать свет и теплоту. Она ходила взад и вперед, чтоб согреться, начиная несколько различать окружавшие ее предметы, так-как её глаза мало-по-малу привыкала к ночной темноте: более темный очерк изгороди, быстрое движение какого-то живого существа, быть-может, полевой мыши, бежавшей по траве. Она ужь не чувствовала более, что мрак сковывал ее совершенно; она думала, что может идти назад по полю и перелезть через плетень, а там, на следующем поле, помнилось ей, была лачужка из дикого терна подле овчарни. Если она доберется до лачужки, то в ней ей будет теилее; она может провести в ней ночь, ведь в такой же лачуге спал Алик в Геслопе, когда было время ягниться. Мысль об этой лачуге придала ей энергию новой надежды; она подняла корзинку и пошла через поле, но не сейчас же нашла она настоящую дорогу к плетню. Движение и занятие, вызванное желанием отъискать затвор в изгороди, послужили, однакожь, для нея возбудительным средством и несколько разсеяли ужас мрака и уединения. В смежном поле были овцы; она испугала несколько овец, когда поставила корзинку на землю и перелезла через плетень; шум их движения обрадовал ее, заставив увериться, что она запомнила верно: это было действительно именно то самое поле, где она видела лачугу, потому-что это было поле, на котором паслись овцы. Все прямо по дорожке, и она придет к своей цели. Она достигла забора на другей стороне и находила дорогу, дотрогиваясь руками до частокола забора и овчарни. Наконец она уколола руку о терновую стену. Сладостное ощущение! Она нашла приют: она продолжала идти ощупью, дотрогиваясь до колючого терна, к двери и отворила ее настежь. То было вонючее узкое место, но теплое, и на земле лежала солома: Гетти бросилась на солому с чувством избавления. Слезы навернулись у ней на глазах, первые слезы, с-тех-пор, как она оставила Виндзор, слёзы и рыдания истерической радости о том, что она еще была жива, что находилась на родной земле с овцами вблизи её. Она чувствовала даже наслаждение, сознавая свои собственные члены; она заворотила рукава и цаловала руки со страстною любовью жизни. Вскоре теплота и усталость стала останавливать её рыдания, и она безпрестанно впадала в дремоту, воображая себя снова на краю пруда, потом пробуждаясь с трепетом и спрашивая себя, где она находилась. Но наконец охватил ее глубокий сон без сновидений; её голова, защищенная шляпкой, прислонилась как к подушке, к терновой стене; и бедная душа, гонимая то туда, то сюда между двух равных ужасных чувств, нашла единственное возможное облегчение в безсознательном состоянии.

Увы! это облегчение, кажется, должно окончиться в ту же минуту, как оно началось. Гетти казалось, будто усыпляющия сновидения перешли только в другое сновидение: что она была в лачуге и над нею стояла её тётка со свечою в руках. Она задрожала под взглядом своей тётки и открыла глаза. Свечи не было, но в лачуге был свет ранняго утра, проникавший в отворенную дверь. Она видела над собою лицо, смотревшее на нее; но то было незнакомое ей лицо, принадлежавшее пожилому человеку в блузе.

Гетти, под влиянием действительного страха и стыда, задрожала еще хуже, чем дрожала в своем минутном сновидении под взглядом своей тётки. Она чувствовала, что была уже как нищая: ее нашли спящею в этом месте. Но, несмотря на свой трепет, она так горячо желала объяснить человеку свое присутствие здесь, что нашла слова с-разу.

-- Я сбилась с дороги, сказала она. - Я иду... на север... сошла с дороги на поля, и меня застигла ночь. Не укажете ли вы мне дорогу в ближайшую деревню?

Она встала, произнося эти слова, поправила свою шляпку и потом взяла корзинку.

Человек устремил на нее медленный, бычий взгляд и впродолжение нескольких секунд не отвечал ничего. Потом повернулся, пошел к двери лачужки, остановился только тогда, когда дошел до двери, и, в половину повернувшись к ней плечом, сказал:

-- Да, отвечала Гетти: - я не буду более делать это. Я буду оставаться на большой дороге, если вы будете так добры и покажете, как мне попасть на нее.

-- Зачем же вы не остаетесь там, где указательные столбы и где можно людей спросить о дороге? сказал человек, еще угрюмее. - Ведь всякий, посмотревши на вас, подумает, что вы, просто, дикая женщина.

Гетти чувствовала страх при виде этого угрюмого старого человека и испугалась еще более при его последнем выражении, что она походила на дикую женщину. Когда ora последовала за ним из лачуги, то решила дать ему нолшилливга за то, что он укажет ей дорогу, тогда он не будет предполагать, что она дикая. Когда он остановился, чтоб показать ей дорогу, то она опустила руку в карман, чтоб приготовить полшиллинга, и когда он отвернулся, не простившись с ней, она протянула к нему монету и сказала:

-- Благодарю вас. Не возьмете ли вы это за безпокойство, которое я вам причинила?

-- Мне ненужно ваших денег. Вы лучше бы поберегли их, а то у вас их украдут, если вы будете таскаться по полям, как сумасшедшая.

Человек оставил ее, не произнеся более ни слова, а Гетти продолжала свой путь. Наступил новый день, а она должна продолжать свое странствование. Безполезно было думать о том, чтоб утопиться: она не могла решиться на это, по-крайней-мере до-тех-пор, пока у ней оставались деньги на прокормление и сила продолжать путь. Но приключение, случившееся с нею при пробуждении в это утро, увеличивало её страх при мысли о том времени, когда у ней выйдут все деньги; тогда ей придется продать корзинку и платья и она действительно будет походить на нищую или на дикую женщину, как говорил тот человек. Страстная радость о жизни, радость, которую она ощущала ночью, когда бежала от мрачной холодной смерти в пруде, исчезла теперь. Жизнь в настоящее время, при утреннем свете, под влиянием этого жосткого изумленного взгляда, который устремлял на нее тот человек, также была полна ужаса, как и смерть; она была даже еще хуже; то был ужас, к которому она чувствовала себя прикованною, от которого она отступала назад, как отступала от черного пруда, и от которого, однакожь, не могла найти никакого убежища.

Она вынула деньги из кошелька и посмотрела на них. У ней было еще двадцать два шиллинга. С ними она проживет еще несколько дней или с их помощью она скорее достигнет до Стонишейра, где была Дина. Мысль о Дине представлялась ей гораздо-яснее теперь, когда опыт ночи с трепетом отвлек её воображение от пруда. Еслиб нужно было пойти к Дине, еслиб никто, кроме Дины, не мог узнать о том, Гетти решилась бы пойдти к ней. Нежный голос, сострадательный взгляд могли привлечь ее к себе. Но потом должны будут узнать другие и она не могла более бежать к этому позору, как не могла бежать к смерти.

переносить усталость. А между-тем - так странен образ действия нашей души, которая влечет нас посредством тайного желания именно к тому, чего мы опасаемся - Гетти, выйдя из Нортона, спросила самую прямую дорогу на север к Стонишейру и шла по ней весь день.

она испытывает это горе с более-сильною горечью! Сердце мое обливается кровью, когда я вспоминаю, с каким трудом она волочить свои усталые ноги, или сидит в телеге, безсмысленно устремив глаза на дорогу перед собою, никогда не думая или не заботясь о том, куда ведет этот путь, пока голод не разбудит её и не заставит желать близости деревни.

Какой будет конец всему этому? какой будет конец её путешествия без цели, в стороне от всякой любви, когда она заботится о человеческих существах только по своему тщеславию и привязана к жизни только, как привязан к ней раненый, преследуемый охотниками зверь?

Да избавит Бог вас и меня быть первою причиной такого горя!