Адам Бид.
Книга шестая (последняя).
L. В хижине.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга шестая (последняя). L. В хижине. (старая орфография)

L.
В хижине.

Адам не предложил своей руки Дине, когда они вышли на дорогу. Он еще никогда не делал этого, хотя они и часто ходили вместе: он заметил, что она никогда не ходила под-руку с Сетом и думал, что ей, может-быть, была неприятна подобного рода поддержка. Таким-образом они шли отдельно, хотя и рядом, и маленькая закрытая черная шляпка совершенно скрывала от него её лицо.

-- Итак, вы не можете быть счастливы, оставаясь навсегда на господской ферме, Дина? сказал Адам с тихим участием брата, нечувствующого безпокойства за себя в этом деле. - Право, жаль, когда видишь, как они расположены к вам.

-- Вы знаете, Адам, мое сердце так же, как и их сердце, что насается любви к ним и заботы о их благосостоянии, но они теперь не находятся в нужде, их печали излечены и я чувствую, что меня призывает назад мое прежнее дело, где я находила благословение, которого мне недоставало в последнее время среди слишком-изобильных мирских благ. Я знаю, что это суетная мысль бежать от дела, назначаемого нам Богом, ради того, чтоб найти большее благословение нашей собственной душе, будто мы можем выбирать сами собою, где найдем полноту божественного присутствия, вместо того, чтоб искать его там, где оно только и может быть найдено, в кроткой покорности. Но теперь, я думаю, я имею ясное указание, что мое дело находится в другом месте, по-крайней-мере на некоторое время. Впоследствии, если здоровье тетушки начнет приходить в упадок, или если она будет нуждаться во мне как-нибудь иначе, я возвращусь.

-- Вам лучше знать это, Дина, сказал Адам. - Я не верю, чтоб вы шли против желаний тех, кто любил вас и кто связан с вами кровными узами, не имея хорошей и удовлетворительной причины в вашей собственной совести. Я не имею никакого права говорить, что это огорчает и меня. Вам довольно хорошо известно, по какой причине я ставлю вас выше всех друзей, которые только есть у меня; и еслиб судьбе было угодно назначить таким образом, чтоб вы были моей сестрой и жили с нами впродолжение всей нашей жизни, я считал бы это величавшею благодатию, которая только могла бы выпасть на нашу долю. Но Сет говорит мне, что нет никакой надежды на это: ваши чувства слишком-различны. Может-быть, я слишком-многое взял на себя, заговорив об этом.

Дина не отвечала, и они прошли молча несколько шагов, до каменной оградки. Адам перешел чрез нее первый и, обернувшись, подал Дине руку, чтоб помочь ей перебраться чрез необыкновенно-высокую ступеньку, и в тоже время мог разглядеть её лицо. он был поражен удивлением: серые глаза, обыкновенно столь-кроткие и серьёзные, имели ясное, безпокойное выражение, сопровождающее подавленное волнение, а легкий румянец, разлившийся по её лицу, когда она сошла со ступеньки, превратился в густой розовый цвет. Она имела вид, будто была только сестрою Дины. Адам стал безмолвен от удивления и догадок на несколько минут и потом сказал:

-- Надеюсь, я не обидел и не разсердил вас тем, что сказал, Дина: может-быть, я позволил себе ужь слишком большую вольность. Мое желание нисколько не противоречит тому, что вам кажется лучшим, и я так же буду доволен, когда вы будете жить за тридцать миль от вас, если только вы думаете, что это должно быть так. Я буду иметь вас в мыслях столько же, сколько теперь: вы нераздельно связаны с тем, о чем я не могу не вспоминать так же, как я не могу запретить моему сердцу биться.

Бедный Адам! Вот как ошибаются люди! Дина ничего не отвечала в эту минуту, но, немного спустя, сказала:

-- Не имели ли вы известий об этом бедном молодом человеке с-тех-пор, как мы говорили о нем в последний раз?

Дива всегда так называла Артура; она никогда не теряла из памяти его образа, как видела его в тюрьме.

-- Да, сказал Адам. - Мистер Ирвайн читал мне вчера часть его письма. Говорят, весьма вероятно, что скоро будет заключен мир, хотя никто не думает, чтоб он был продолжителен. Но он пишет, что не думает возвратиться домой: у него еще недостает на это духу; да и для других лучше, чтоб он не возвращался. Мистер Ирвайн думает, что он хорошо сделает, если не поедет сюда... Письмо чрезвычайно-грустное. Он спрашивает о вас и о Пойзерах, как всегда. Одно место в письме тронуло меня в-особенности. "Вы не можете себе представить, каким стариком чувствую я себя", пишеть он. "Я не делаю теперь никаких планов. Я чувствую себя лучше-всего, когда мне предстоит пройти хороший путь или стычка".

-- У него весьма-живой нрав и теплое сердце, как у Исава, к которому я всегда питала большое сочувствие, сказала Дана. - Эта встреча братьев, где Исав обнаруживает столь любящее сердце из великодушия, и где Иаков высказывается столь-робкимь и недоверчивым, трогала мени всегда в высшей степени.

-- Ах, сказал Адам: - а я лучше люблю читать о Моисее в Ветхом Завете: он хорошо вынес на себе тяжкое дело и умер в то время, когда другим приходилось собирать плоды. Человек должен иметь мужество, чтоб смотреть на эту жизнь таким образом и думать, что выйдет из этого, когда он умрет и его не будет. Хорошая, прочная часть работы долго не подвергается разрушению. Например, возьмем хоть хорошо-выстланный пол: он пригоден и другим, а не только тому, кто его выстлал.

Оба с радостью говорили о предметах, которые не были личными; таким-образом они уже прошли мост через Ивовый Ручеек, как Адам обернулся и сказал:

-- А! вот и Сет. Я так и думал, что он скоро придет домой. Знает он, что вы оставляете эту страну, Дина?

-- Да, я сказала ему в прошлое воскресенье.

Адам вспомнил теперь, что Сет возвратился домой в воскресенье вечером очень-опечаленный, чего с ним вовсе не случалось в последнее время. Счастие, ощущаемое им в том, что он видел Дину еженедельно, казалось, уже давно перевесило боль, которую возбуждала в нем мысль, что она никогда не выйдет за него замуж. В этот вечер на его лице, как обыкновенно, выражалось мечтательное кроткое довольство, пока он подошел близко к Дине и увидел следы слез на её изящных веках и ресницах. Быстрым взглядом окинул он брата. Но Адаму очевидно вовсе не было известно волнение, которое потрясло Дину: на его лице выражалось всегдашнее, ничего-неожидающее спокойствие. Сег старался показать Дине, что не заметил безпокойства на её лице, и только сказал:

-- Я благодарен вам за то, что вы пришли, Дина, потому-что матушка все эти дни жаждала видеть вас. И сегодня утром преждя всего она заговорила о вас.

Когда они вошли в хижину, Лисбет сидела в своем кресле; она слишком утомилась приготовлением ужина, чем всегда занималась очень-заблаговременно, и не вышла, по обыкновению, на крыльцо встречать сыновей, когда заслышала приближавшиеся шаги.

-- Наконец-то ты пришла, дитя мое! сказала она, когда Дина подошла к ней. - Что это значит, что ты оставляешь меня, слабую, и никогда не зайдешь посидеть со мной?

-- А как же ты узнаешь, если не будешь приходить сюда? Сыновья-то узнают про то только тогда, когда я скажу им. Пока, вот, ты можешь пошевелить рукою или ногою, мужчины все будут думать, что ты здорова. Но я не очень-больна, только немного простудилась. А сыновья все вот надоедают мне: возьми, да возьми кого-нибудь, помочь в работе... а от их болтовни мне еще больше хворается. Еслиб ты пришла сюда, побыла со мной, они и оставили бы меня в покое. Пойзеры, верно, ужь не нуждаются в тебе так, как я. Но сними-ка твою шляпку, да дай взглянуть на тебя.

Дина хотела отойти, но Лисбет держала ее крепко в то время, как она снимала шляпку, и смотрела ей прямо в лицо, как обыкновенно смотрят на только-что сорванный подснежник, чтоб возобновить прежния впечатления чистоты и простоты.

-- Что такое с тобой? спросила Лисбет с изумлением: - ты плакала?

об этом; мы поговорим вечером. Я останусь у вас на ночь.

Это обещание успокоило Лисбет и она весь вечер разговаривала с одной Диной. В хижине, вы помните, была новая комната, выстроенная около двух лет назад, в ожидании нового члена семейства; и здесь обыкновенно сидел Адам, когда ему нужно было писать что-нибудь, или чертить планы. Сет также сидел здесь в тот вечер, так как знал, что его мать захочет совершенно завладеть Диною.

По обеим сторонам стены хижины были две приятные картины: по одну сторону находилась широкоплечая, с крупными чертами, здоровая старуха, в синей куртке и желтой косынке; её тусклые, выражавшие заботливость глаза постоянно обращалась на белое, как лилия, лицо и гибкую, в черной одежде, фигуру, которая или неслышно двигалась в комнате, помогая то в том, то в другом, или сидела возле кресла старухи, держа её за исхудавшую руку, и прямо смотря ей в глаза, говорила с ней на языке, который Лисбет понимала гораздо - лучше, нежели Библию или Псалтирь. В тот вечер она не хотела слышать чтения.

-- Нет, нет, закрой книгу, сказала она. - Нам нужно поговорить. Я хочу знать, о чем ты плакала. Разве и у тебя есть безпокойства, как у других?

По другую сторону стены были два брата, столь похожие друг на друга при всем своем несходстве: Адам, с нахмуренными бровями, взъерошенными волосами, с густым, темным румянцем на лице, совершенно-погруженный в свои вычисления, и Сет, с крупными, грубыми чертами лица - близкая копия брата, но с жидкими, волнистыми русыми волосами и голубыми сонливыми глазами, безсмысленно-смотревший то в окно, то в книгу, несмотря на то, что это была вновь-купленная книга: "Обзор жизни мадам Гюйон", Весли, книга, изумлявшая и интересовавшая его чрезвычайно. Сет сказал Адаму:

-- Нет, брат, отвечал Адам: - здесь есть только дело для меня. У тебя есть новая книга, читай ее.

И часто, когда Сет вовсе не замечал этого, Адам, налиновав строку и останавливаясь на минуту, смотрел на брата с ласковою улыбкою, сиявшею в его глазах. Он знал, что "парень любил посидеть над мыслями, в которых не мог дать никакого отчета; мысли эти не приведут ни к чему, а между-тем оне делают его счастливым"; а с год времени, или больше, Адам становился все снисходительнее к Сету. То была часть возраставшей нежности, происходившей от грусти, наполнявшей его сердце.

Хотя Адам, повидимому, совершенно владел собою, прилежно работал и находил наслаждение в работе, по своей врожденной неотчуждаемой природе, но он не пережил еще своей печали, не чувствовал, чтоб она спала с него, как временное бремя, и снова оставила его прежним человеком. Да разве это случается с кем-нибудь из нас? Избави Бог! Это был бы жалкий результат всех наших забот и всей нашей борьбы, еслиб в заключение всего мы оставались тем, чем были прежде, еслиб мы могли возвращаться к прежней слепой любви, к прежнему самонадеянному порицанию, к легкомысленному взгляду на человеческия страдания, к тем же суетным толкам о напрасно-потраченной человеческой жизни, к тому же слабому сознанию неизвестного, к которому мы возсылали неудержимые мольбы в нашем одиночестве. Будем же скорее благодарны за то, что наше горе живет в нас как несокрушимая сила, изменяясь только в форме, как обыкновенно изменяются силы, и перехода из боли в сочувствие - единственное бедное слово, заключающее в себе все наши лучшия познания и нашу лучшую любовь. Нельзя сказать, чтоб в Адаме вполне совершилась эта перемена боли в симпатию: в немь еще существовала большая часть боли, которая останется в нем; он чувствовал это до-тех-пор, пока эта боль не будет воспоминанием, а будет действительностью; а она возобновлялась с разсветом каждого нового дня. Но мы привыкаем так же хорошо к нравственной, как и к физической боли, не теряя, при всем том, нашей чувствительности к этому и, она становится в нашей жизни привычкою и мы перестаем воображать, что для нас возможно состояние совершенного спокойствия. Желание переходит в смирение, и мы довольны своим днем, если были в состоянии перенесть свою грусть в безмолвии и поступать так, будто мы не страдали. Именно в такие-то периоды сознания, что наша жизнь имеет видимые и невидимые соотношения, за пределами которых или наше настоящее или будущее и составляет центр, растет подобно мускулу, на который мы принуждены опираться и который принуждены напрягать.

следует воле Божией; что его занятие было тою формою Божией воли, которая более всего непосредственно касалась его. Но теперь для него уже не существовало пыла мечтаний за этою действительностью, озаряемою дневным светом, не было праздничного времени в будничном свете, ни мгновения в дали, когда долг снимет с него свою железную рукавицу и латы и нежно успокоит его на груди. Он видел только одну картину будущности, состоящую из тяжелых рабочих дней, подобных тем, которые он переживал, с возраставшими с каждою неделею довольством и интересом; он думал, что любовь будет для него одним лишь живым воспоминанием, членом подрезанным, но нелишившимся сознания. Он не знал, что власть любви, между-тем, приобретала в его сердце новую силу, что новая чувствительность, купленная глубоким опытом, была безчисленными новыми фибрами, посредством которых было возможно, даже необходимо, чтоб его природа нашла другую. А между-тем он замечал, что обыкновенное расположение и дружба были теперь драгоценнее для него, чем, бывало, прежде, что он больше привязывался к матери и Сету и чувствовал невыразимое удовольствие, видя или воображая, что их счастье увеличивалось хотя чем-нибудь. То же было и относительно Пойзеров. Едва-ли проходило более трех или четырех дней без того, чтоб он не почувствовал потребности видеться с ними и обменяться дружескими словами и взглядами: он, вероятно, чувствовал бы это даже и тогда, еслиб Дина была с ними; но он сказал только простейшую истину, сообщив Дине, что ставил ее над всеми прочими друзьями на свете. Могло ли что-нибудь быть естественнее? В самые мрачные моменты его воспоминаний мысль о Дине всегда представлялась ему первым лучом возвращавшагося спокойствия: мрак первых дней на господской мызе был мало-по-малу обращен в мягкое месячное сияние её присутствием; то же было и в хижине, потому-что она приходила каждую свободную минуту утешать и успокоивать бедную Лисбет, пораженную, при виде исхудалого от горя лица своего возлюбленного Адама, страхом, который заглушил даже её привычку жаловаться. Он привык наблюдать за её легкими тихими движениями, её милым, полным любви обращением с детьми, когда приходил на господскую мызу, прислушиваться к звуку её голоса, как к безпрестанно-повторявшейся музыке, думать, что все, что она говорила или делала, было именно так, как следовало, и не могло быть лучше. При всем своем уме, он не мог порицать ее за то, что она слишком баловала детей, сделавших из Дины-проповедницы, перед которою нередко несколько трепетала толпа грубых нужчин, удобную домашнюю рабу; хотя Дина сама несколько стыдилась своей слабости и переносила внутреннюю борьбу относительно отступления от наставлений Соломоновых. Одно только могло бы быть лучше: пусть бы она полюбила Сета и согласилась выйти за него замуж. Ради брата он чувствовал некоторое огорчение, и против воли с сожалением думал о том, как Дина, сделавшись женою Сета, сделала бы дом их счастливым для них всех, как она была бы единственным существом, которое утешало бы его мать и превратило бы её последние дни в дни мира и покоя.

"Право, удивительно, что она не любит парня" думал иногда Адам. "Ведь всякий подумал бы, что он, просто, создан для нея. Но её сердце так сильно занято другими предметами. Она одна из тех женщин, которые не чувствуют влечения к тому, чтоб иметь мужа и собственных детей. Она думает, что тогда все её помыслы будут наполнены её собственною жизнью; а она так привыкла жить в заботах других людей, что не может вынести мысли о том, как её сердце будет закрыто для них. Я довольно-хорошо вижу в чем дело. Она не одного покроя с большею частью женщин: я видел это уже давно. Она тогда только довольна, когда помогает кому-нибудь, и брат помешал бы её образу действия - это справедливо. Я не имею никакого права соображать и думать, что было бы лучше, еслиб она вышла за Сета, словно я умнее её или даже умнее самого Бога, потому-что Он создал ее такою, какова она есть, и это величайшая благодать, которую я когда-либо получал из Его рук, да еще и другие, кроме меня."

Это самопорицание ярко представилось уму Адама, когда он по лицу Дины понял, что оскорбил ее, заговорив о своем желании, чтоб она дала свое согласие Сету; таким-образом он старался в самых сильных словах выразить, что считает её решение совершенно-справедливым, покориться даже тому, что она уезжала от них и переставала составлять часть их жизни иначе, как только тем, что жила у них в мыслях, если только она сама избрала эту разлуку. Он был вполне уверен, что она очень-хорошо знала, как он желал видеть ее постоянно, говорить с нею, безмолвно сознавая, что у них было взаимное великое воспоминание. Он не считал возможным, чтоб она увидела что-нибудь другое, а не самоотверженную дружбу и уважение, когда он уверял ее, что покорялся мысли о её отъезде; а между-тем в нем оставалось какое-то безпокойство, что он не сказал совершенно того, что следовало, что Дина не совсем поняла его.

На следующее утро Дина, должно-быть, встала несколько-раньше восхода солнца, потому-что сошла вниз около пяти часов. То же самое случилось и с Сетом. Несмотря на то, что Лисбет упорно отказывалась взять в дом помощницу, Сет приучился быть, как выражался Адам, "очень-искусным но хозяйству", чтоб избавить мать от слишком-большой усталости. Я надеюсь, что это обстоятельство не заставит вас смотреть на Сета с презрением, все-равно как вы не можете смотреть с презрением на доблестного капитана Бэта за то, что варил овсяный суп для своей больной сестры. Адам, просидевший за своим письмом до поздней поры, спал еще и едвали, по мнению Сета, мог проснуться раньше завтрака. Хотя Дина часто навещала Лисбет в продолжение последних восьмнадцати месяцев, она, однакож, ни разу более не ночевала в хижине, кроме той ночи после смерти Матвея, когда, вы помните, Лисбет хвалила её ловкия движения и даже одобрила с некоторыми ограничениями её похлебку. Но в этот продолжительный промежуток Дина сделала большие успехи по хозяйственной части; и в это утро, при содействии Сета, она принялась приводить все в такую чистоту и порядок, что этим осталась бы довольна даже тётушка Пойзер. В настоящее время в хижине ужь далеко не существовало прежнего образцового порядка: ревматизм Лисбет принуждал ее оставить прежния привычки дилеттантки чистки и полировки. Приведя общую комнату в порядок, который удовлетворял её желанию, Дина вошла в новую комнату, где, накануне вечером, Адам писал, чтоб выместь и стереть пыль здесь. Она открыла окно: в комнату проникли свежий утренний воздух, запах душистого шиповника и ясные низко-падавшие лучи ранняго солнца; последние образовали сияние вокруг её бледного лица и бледных каштановых волос, между-тем, как она держала в руках щетку и мела, напевая про-себя весьма-тихим голосом, походившим за сладостное летнее журчанье, которое вы разслышете только весьма-близко, один из гимнов Чарльза Весли.

(*) "Предвечный луч Божественного Света, источник неизсякающей любви, в котором сияет слава Отца, на земли и на небесах, Иисусе! убежище утомленного путника, ниспошли мне переносить твое легкое бремя, вооружи мое сердце твердым терпением, непорочною любовью и священным благоговением. Скажи моим борящимся страстям: мир!", а моему трепещущему сердцу: "успокойся!" Твоя мощь есть моя сила и крепость, потому-что все покоряется Твоей верховной воле".

Она поставила щетку в сторону и принялась за метелочку; и если вы когда-либо жили в доме мистрис Пойзер, то знали как управляли руки Дины метелочкою; как она проникала во все маленькие уголки и на все выступы, скрывавшиеся или выходившие наружу; как она по нескольку раз ходила по поперечникам стульев, по каждой ножке, под всякою вещью и на всякой вещи, лежавшей на столе, пока дошла до адамовых бумаг и линеек и открытого ящика подле них. Дина вытерла пыль до самого края последних и потом остановилась, устремив на них глаза, выражавшие желание и вместе с тем робость. Тяжело было смотреть сколько пыли было между ними. Когда она смотрела на стол таким образом, то услышала шаги Сета за отворенною дверью, к которой она стояла спиной, и, возвысив свой чистый тоненький голос, спросила:

-- Сет, ваш брат сердится, когда трогают его бумаги?

-- Да, очень, если их не положат на прежнее место, возразил звучный, сильный голос, непринадлежавший Сету.

и стояла спокойно, опечаленная тем, что не могла пожелать доброго утра дружеским образом. Адам, заметив, что она не оглядывалась и не могла видеть улыбку на его лице, боялся, чтоб она не приняла его слов в серьёзном смысле, подошел к ней так, что она была принуждена взглянуть на него.

-- Итак, вы думаете, что я бываю сердит дома? спросил он, улыбаясь.

-- Нет, отвечала Дина, устремив на него робкий взгляд: - ннсколько. Но вам, может-быть, неприятно, если все ваши вещи перемешаны. Сам Моисей, самый кроткий из людей, бывал иногда сердит.

-- В таком случае я помогу вам снять вещи, сказал Адан, смотря на нее с чувством: - и положить их на старое место, тогда оне не могут быть в безпорядке. Я вижу, что касательно порядка, вы становитесь родною племянницею вашей тётушки.

Они вместе принялись за дело, но присутствие духа еще не совершенно возвратилось к Дине, так-что она не думала сказать что-нибудь, и Адам посматривал на нее с некоторым безпокойством. Дина, думал он, была повидимому несовсем довольна им в последнее время; она не была с ним так ласкова и откровенна, как бывала прежде. Он хотел, чтоб она посмотрела на него и была так же довольна, как и он, исполняя это шутливое дело. Но Дина не смотрела на него; ей и легко было избегнуть этого, так - как он был высокого роста и когда, наконец, вся пыль была вытерта и у него не было более предлога оставаться с нею, он не мог вынесть долее и дружеским голосом сказал:

Вопрос удивил ее и облегчил, давая её чувствам другое направление. Она взглянула теперь на него совершенно-серьёзно, почти со слезами на глазах, и сказала:

-- О, нет, Адам! можете ли вы это думать?

я думал и вчера, говоря вам, что покорился бы мысли о разлуке с вами, если вы желаете уйти отсюда. Я хотел сказать: мысль о вас так дорога для меня, что я должен быть только благодарен, а не роптать, если вы имеете основание уехать отсюда. Но вы знаете, что мне нелегко разставаться с вами, Дина?

-- Да, дорогой друг, отвечала Дина, дрожа, но стараясь говорить спокойно: - я знаю, вы имеете братское расположение ко мне и мы нередко будем друг с другом в мыслях. Но в это время мне тяжело от различных искушений: вы не должны обращать внимания на меня. Я чувствую призыв оставить родных на некоторое время; но это нелегко мне: плоть слаба.

-- Вам неприятно, что я заговорил об этом, Дина, сказал он: - я не буду более. Посмотрим, готов ли теперь Сет с своим завтраком?

Это простая сцена, читатель. Но я почти уверен, что и вы были влюблены, может-быть, даже более одного раза, хотя, может-быть, не захотите сознаться в том перед всеми вашими знакомыми дамами. Если это действительно было, то вы не станете считать незначительные слова, робкие взгляды, трепетное прикосновение, посредством которого две человеческия души постепенно сближаются одна с другою, подобно двум небольшим дрожащим дождевым потокам, прежде чем они сольются в один, вы не станете считать все это пошлым, так же, как вы не станете считать пошлыми только-что уловленные признаки наступающей весны, хотя бы то было не более как нечто - слабое, неописываемое в воздухе и в пении птиц и тончайшие, едва-заметные признаки зелени на сучьях изгороди. Эти легкие слова и взгляды составляют часть разговора души; и лучший разговор, по моему мнению, составляется главнейшим образом из обыкновенных слов, как, например, свет, звук, звезды, музыка, слов, которых самих по-себе действительно не стоит ни видеть, ни слышать, все-равно, что щепки или опилки; случается только, что они служат признаками чего-то невыразимо-высокого и прекрасного. По моему мнению, любовь также великое и прекрасное дело; и если вы согласны со мною, то незначительнейшие признаки её не будут для вас щепками и опилками, скорее они будут этими словами: свет и музыка, приводя в движение извилистые фибры ваших воспоминаний и обогащая ваше настоящее вашим драгоценнейшим прошедшем...