Адам Бид.
Книга шестая (последняя).
LIII. Жатвенный ужин.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга шестая (последняя). LIII. Жатвенный ужин. (старая орфография)

LIII.
Жатвенный ужин.

Возвращаясь домой в среду вечером в шесть часов по солнцу, Адам увидел в некотором отдалении последний воз с ячменем, подъезжавший по извилистой дороге к воротам господской мызы, и слышал песню: "Жатва дома!" то возвышавшуюся, то опускавшуюся, подобно волне. Когда он приближался к Ивовому Ручейку, умиравшие звуки все еще достигали его, становясь все слабее-и-слабее и вместе с тем музыкальнее при увеличившемся разстоянии. Низкое опускавшееся на западе солнце прямо освещало склоны старых Бинтонских Гор, превращая безсознательных овечек в яркие пятна света, освещало также окна хижины и заставляло их пылать сияньем, превышавшим сияние янтаря или аметиста. И все это заставляло Адама чувствовать, что он находится в большом храме и что отдаленное пение было священная песнь.

"Удивительно, право" думал он: "как эти звуки доходят до сердца, точно похоронный звон, несмотря на то, что они возвещают о самом радостном времени года, о том времени, когда люди бывают благодарнее всего. Нам, я думаю, несколько-жестоко думать, что что-нибудь прошло и исчезло в нашей жизни, и в корне всех наших радостей находится разъединение. Это похоже на то, что я чувствую относительно Дины: никогда не знал бы я, что её любовь была бы для меня величайшим блаженством, еслиб то, что я считал блаженством, не было вызвано и отнято от меня и не оставило меня в большей нужде, так-что я мог желать и жаждать большого и лучшого спокойствия."

Он надеялся снова увидеть Дину в тот вечер и получить позволение проводить ее до Окбурна; потом он хотел попросить, чтоб она назначила время, когда он мог навестить ее в Снофильде и узнать, должен ли он отказаться от последней лучшей надежды, возродившейся в нем, как от всего прочого. Дело, которое ему нужно было исполнить дома, кроме того, что ему нужно было надеть свое праздничное платье, продержало его до семи, и только тогда он отправился снова по дороге на господскую мызу, спрашивалось, удастся ли ему поспеть во-время, если он будет идти быстро и большими шагами, даже к ростбифу, который подавали после плумпуддинга, потому-что ужин мистрис Пойзер подавался очень-аккуратно.

Когда Адам вошел в общую комнату, его встретил сильный шум ножей, оловянных тарелок и жестяных кружек, но шум этот не сопровождался звуком голосов: занятие превосходным ростбифом, приготовленным щедрою рукою, было слишком-серьёзно для этих добрых фермерских работников и они не могли предаваться ему разсеянно, даже еслиб у них было сказать что-нибудь друг другу, чего, однакожь, не было; и мистер Пойзер, сидевший в главе стола, был слишком занят разрезыванием и не мог слушать всегдашней болтовни Бартля Масси или мистера Крега.

-- Вот, Адам! сказала мистрис Пойзер, которая не садилась и надзирала за тем, чтоб Молли и Нанси хорошо исполняли должность прислужниц. - Здесь оставлено место для вас между мистером Масси и мальчиками. Как жаль, что вы не пришли раньше и не могли видеть пуддинга, когда он был еще цел.

Алам с безпокойством искал кругом четвертой женской фигуры; но Дины не было там. Ему было почти страшно спросить о ней; притом же, его внимание было отвлечено всеобщими приветствиями, и еще оставалась надежда, что Дина была в доме, хотя и не расположена принимать участие в веселье накануне своего отъезда.

Зрелище было веселое - этот стол, во главе которого помещалась полная особа Мартина Пойзера с круглым, добродушным лицом, подававшого своим слугам благовонный ростбиф и радовавшагося тому, что тарелки возвращались пустые. Мартин, благословенный обыкновенно хорошим апетитом, сегодня забывал свой собственный кусок - так приятно было ему смотреть на всех во время разрезывания и видеть, как другие наслаждались ужином, потому что все они были люди, которые, во все дни года, исключая Рождества и Воскресенья, ели холодный обед, на скорую руку, под ветвями изгородей, пили пиво из деревянных бутылок, конечно, с удовольствием, но обратив рты кверху по способу, более терпимому в утках, чем в человеческих двуногих существах. Мартин Пойзер обладал некоторым сознанием того, какими вкусными должны были казаться таким людям горячий ростбиф и только-что нацеженный эль. Он держал голову на-бок и скривил рот, когда толкал локтем Бартля Масси и наблюдал за дурачком Тимом Толером, также известным под именем Тома Простофили и получавшим вторую полную тарелку ростбифа. Радостная улыбка показалась на лице Тома, когда тарелку поставили перед ним, между ножем и вилкою, которые он держал кверху, словно священные восковые свечи. Но наслаждение было слишком-велико, оно не могло ограничиться смехом; в следующее же мгновение, оно высказалось протяжным: "ага, ага!" вслед затем Том внезапно погрузился в крайнюю серьёзность, когда нож и вилка вонзились в добычу. Дородная фигура Мартина Пойзера тряслась от немого жирного смеха: он повернулся к мистрис Пойзер, чтоб увидеть, наблюдала ли и она за Томом, и взоры мужа и жены встретились, выражая добродушное удовольствие.

"Том Простофиля" пользовался большою милостью на ферме, где играл роль старого шута и за свои практические недостатки вознаграждал себя успешными возражениями. Я воображаю, что его удары были как удары цепа, падающие как ни-попало, но тем не менее иногда убивающие насекомое. О них в особенности говорили много во время стрижки овец и сенокоса; но я удерживаюсь от повторения их здесь, из опасения, что томова острота окажется схожею с остротами множества прежних шутов, славившихся в свое время - то-есть более временного свойства, не в связи с более глубокими и остающимися отношениями вещей.

Кроме Тома, Мартин Пойзер несколько гордился своими слугами и работниками, с удовольствием думая, что они стоили своей платы и были лучше других во всем имении. Тут был Кестер Бэль например (вероятно, Биэль, еслиб знали истину, но его звали Бэль и он не сознавал, что имел какие-нибудь притязания на пятую букву), старик в плотной кожаной шапке и с сетью морщин на загорелом лице. Был ли кто-нибудь в Ломшейкре, то знал бы лучше "свойство" всякой фермерской работы? Он был один из неоцененных работников, которые не только могут приложить свою руку ко всему, но которые отличаются во всем, к чему только приложат свою руку. Правда, колени Кестера в это время были согнуты вперед и он ходил, безпрестанно приседая, словно был из числа самым почтительных людей. Да оно, действительно, так и было; но я обязан присовокупить, что предметом его уважения было его собственное искусство, к которому он обнаруживал весьма-трогательные проявления обожания. Он всегда крыл соломою копны, потому-что, если он был в чем-нибудь сильнее, чем в другом, так именно в этом деле, и когда был покрыт последний стог в виде улья, то Кестер, жилище которого находилось довольно-далеко от фермы, отправлялся на двор с копнами в лучшей одежде в воскресенье утром и стоял на дороге в приличном разстоянии, любуясь своею собственною работою и расхаживая кругом, чтоб видеть каждый стог с надлежащей точки зрения. Когда он шел, приседая, таким-образом, поднимая глаза на соломенные шишки, сделанные в подражание золотых шаров и украшавшия вершины копен в виде улей, которые были действительно золотом лучшого качества, вы могли вообразить, что он занимается каким-нибудь языческим совершением почитания. Кестер был старый холостяк; молва шла, что он имел чулки, набитые деньгами; насчет последняго помещик его всегда, при каждой уплате ему жалованья, отпускал шутку, не новую, безвкусную, а добрую старую шутку, которая была говорена много раз уже прежде и всегда хорошо принималась. "Молодой хозяин веселый человек", частенько говаривал Кестер: начав свою карьеру тем, что мальчиком пугал ворон при предпоследнем Мартине Пойзере, он не мог свыкнуться и называть царствовавшого Мартина иначе, как молодым хозяином. Я вовсе не стыжусь перед вами, что вспомнил о старике Кестере: я и вы многим обязаны грубым рукам подобрых людей, рукам, давно уже смешавшимся с землею, которую оне возделывали с такою верностью, бережливо извлекая возможно-лучшую пользу из плодов земли и получая в собственное вознаграждение самую незначительную долю.

Далее, в конце стола, против своего господина, сидел Алик, пастух и главный работник, с лоснистым лицом и широкими плечами, находившийся с стариком Кестером не в лучших отношениях; действительно, их сношения ограничивались ворчанием при удобном случае, потому-что хотя они и немного расходились в мнениях относительно устройства изгородей, проведения канав и обхождения с овцами, между ними существовала глубокая разница в мнении касательно их собственных достоинств. Если Титиру и Мелибею случится быть на одной и той же ферме, то они не будут сантиментально-вежливы друг с другом. Алик действительно далеко не был человек сладкий; в его речи обыкновенно слышалось некоторое ворчание, а его широкоплечая фигура несколько напоминала бульдога; она как бы выражала: "не трогайте меня, и я вас не трону"; но он был честен до того, что скорее расколол бы зерно, чем взял бы сверх назначенной ему доли, и был так же скуп на добро своего господина, как-будто оно было его собственностью, бросал цыплятам весьма-небольшие горсточки попорченного ячменя, так-как большая горсть болезненно трогала его воображение, представляясь ему расточительностью. Добродушный Тим, возница, любивший своих лошадей, негодовал на Алика за корм; они редко разговаривали между собою и никогда не смотрели друг на друга, даже когда сидели за блюдом с холодным картофелем; но так-как это был их обыкновенный образ поведения в отношении ко веему человеческому роду, то мы ошиблись бы в нашем заключении, еслиб предположили, что они обнаруживали более чем временные выходки неприязненности.

Вы можете видеть, что буколическая сторона Геслопа не принадлежала к совершенно-веселому, радостному, вечно-смеющемуся разряду, который так очевидно замечается в большей части областей, посещаемых художниками. Кроткое сияние улыбки было редким явлением на лице полевого работника, и редко существовала какая-нибудь постепенность между бычьею важностью и смехом. Да и не всякий работник был так честен, как наш приятель Алик. За этим же самым столом, в числе мужчин мистера Пойзера, сидит этот дюжий Бен Толовэ, весьма-сильный молотильщик, но не раз уличенный в том, что набивал свои карманы зерном своего хозяина; а так-как Бен не был философом, то это действие едва-ли можно было приписать разсеянности. Несмотря на то, хозяин прощал ему и продолжал держать его у себя, потому-что Толовэ жили в общине с незапамятных времен и всегда работали на Пойзеров. Я думаю, вообще, что общество не стало хуже от того, что Бен не просидел шесть месяцев на рабочей мельнице, потому-что его понятия о воровстве были узки, и исправительный дом, может-быть, только расширил бы их. Таким образом Бен ел в тот вечер свой ростбиф, спокойно размышляя о том, что украл только несколько горошин и бобов для посева в своем огороде, и чувствовал себя в праве, воображая, что подозрительный глаз Алика, все время устремленный на него, был оскорблением его невинности.

Но вот кончили ростбиф и сняли скатерть, оставив славный большой сосновый стол для светлых пивных кружек, пенившихся коричневых кувшинов и светлых медных подсвечников, на которые было приятно смотреть. Теперь должна была начаться великая церемония вечера - жатвенная песня, в которой должны были принять участие все: можно петь в тоне, если кто хочет отличиться, но не должно сидеть с закрытыми губами. Такт быль назначен в три четверти, остальное ad libitum.

Что касается происхождения песни - была ли она в настоящем виде произведением ума одного певца, или мало-по-малу окончена школой, или целым рядом певцов - я этого не знаю. В ней находится печать единства, индивидуального гения, заставляющая меня склоняться на сторону первой ипотезы, хотя и не закрываю глаз ои соображения, что это единство могло скорее произойти от согласия нескольких умов, которое было необходимым условием первобытного общества и чуждо нашему современному сознанию. Некоторые, может-быть, думают в первом четверостишии видеть указание на потерянную строку, которую позднейшие певцы, лишенные силы воображения, заменили слабым повторением одной и той же строки; другие же могут скорее утверждать, что самое это повторение очень-счастливое и оригинальное, и к нему могут быть нечувствительны только самые прозаические умы.

Церемония, находившаяся в связи с песнью, заключалась в выпивании. (Это, может-быть, прискорбный факт, но, вы знаете, мы не можем переделать наших предков). Во время первого и второго четверостиший, пропетых решительно forte, кружки еще не наполнялась.

(*) "За здравие нашего хозяина, виновника этой пирушки; за здравие нашего хозяина и нашей хозяйки! Пусть ему удастся все, за что бы он ни взялся; ведь мы все его слуги и действуемь по его приказанию".

Но теперь, непосредственно перед третьим четверостишием и

(*) "Пейте жь ребята, пейте! смотрите, только не проливайте, если прольете, то выпьете вдвое - такова воля нашего хозяина".

Когда Алик успешно прошел сквозь это испытание ловкости в твердой руке, тогда очередь дошла до старика Кестера, сидевшого по правую руку от Алика... и так далее, пока все не выпили священной пинты, под возбуждением хора Том Простофили, плутишка, отважился пролить немного, будто нечаянно; но мистрис Пойзер (ужь черезчур услужливая, думал Том) вмешалась и отклонила взыскание наказания.

Человек, который находился бы за дверьми, не понял бы, почему "Пейте жь, ребята, пейте!" повторялось так часто и не переставая; но еслиб он только вошел в комнату, то увидел бы, что все лица были в то время трезвы, по большей части даже серьёзны: для славных фермерских работников это было дело правильное и достойное уважения, все-равно, что для изящных леди и джентльменов улыбаться и кланяться за их рюмками вина. Бартль Масси, уши которого были несколько-чувствительны, вышел посмотреть, каков был вечер, при самом начале церемонии; и до-тех-пор продолжал наслаждаться погодою, пока молчание, продолжавшееся уже пять минут, объявило, что "пейте жь, ребята, пейте!" едва-ли снова возобновится раньше будущого года. К немалому сожалению мальчиков и Тотти, для них тишина казалась очень-скучною после славных ударов по столу, в которых принимала участие и Тотти, сидевшая у отца на коленях, своею небольшою силенкою и своим небольшим кулачком.

Однакожь, когда Бартль снова вошел в комнату, то оказалось, что у всех проявилось желание услышать после хора соло. Нанси объявила, что Тим возница знал песню и всегда пел как жаворонок в "конюшне"; на что мистер Пойзер поощрительно сказал: "ну-ка, Тим, спой нам что-нибудь". Тим принял застенчивый вид, тряхнул головой и сказал, что не может петь; но поощрительное приглашение хозяина нашло отголосок во всех сидевших за столом. Это был удобный случай прервать молчание. Все могли сказать: "ну же, Тим", за исключением Алика, который никогда не вдавался в безполезный разговор. Наконец, ближайший сосед Тима, Бен Толовэ стал придавать выразительность своей речи подталкиванием локтем, на что Тим, несколько разсвирепев, сказал:

-- Да оставишь ли ты меня в покое? а то я заставлю тебя пропеть песню, которая не совсем-то придется тебе по вкусу.

Терпение добродушного возницы имеет свои пределы, и Тима нельзя было убеждать далее.

-- В таком случае, Давид, тебе следует петь, сказал Бен, желая показать, что вовсе не был разстроен этим поражением. - Спой: "Моя любовь есть роза без шипов".

Эротик Давид был молодой человек с безсознательным, разсеянным выражением, причиною которого, вероятно, было скорее сильнейшее косоглазие, нежели нравственный характер. Он не остался равнодушен к приглашению Бена, а покраснел, засмеялся и тер рукавом по рту, что могло служить признаком согласия. Впродолжение некоторого времени общество, казалось, совершенно-серьёзно желало слышать пение Давида. Но тщетно. Весь лиризм вечера был еще в это время в запасе эля, и его нельзя было вызвать оттуда, пока существовал этот запас.

Между-тем разговор, который вели за столом на главном месте, принял политический оборот. Мистер Крег не отказывался потолковать иногда и о политике, хотя больше гордился умным обзором событий, чем точностью сведений. Он видел так далеко за пределы самых фактов какого-нибудь случая, что, право, было совершенно-излишне знать их.

-- Сам-то я вовсе не читаю газет, говорил он в этот вечер, набивая трубку: - хотя очень-легко мог бы читать их, потому-что мисс Лидия получает их и в одну минуту перечитывает все. Но этот Мильз сидит - себе в углу у камина и читает газету почитай-что с утра до вечера, и когда кончит, то станет еще пустоголовее, чем был при начале. Его голова вся набита делами о мире, о котором вот говорят теперь; он все читал да читал, и думает, что вычитал до дна. "Ну ужь, Господь с вами, Мильз" говорю, "ведь вы видите в этом деле столько же, сколько можете видеть в сердцевине картофеля. Я скажу вам, в чем дело; вы думаете, что это будет славная вещь для страны; и я не против этого - заметьте мои слова, я не против этого. Но, по моему мнению, те, которые находятся в главе управления нашей страви, самые худшие неприятели для нас, хуже самого Бони и всех мунсьеров, следующих за ним. Ведь эти мунсьеры, вы можете сразу нанизать с полдюжины их, как лягушек".

-- Правда, правда, сказал мистер Пойзер, прислушивавшийся с видом глубокого знания и назидания: - ведь они, кажется, во всю свой жизнь не едят говядины, один только салат, по большей части.

-- И я говорю Мильзу, продолжал мистер Крег: - "и вы никогда не заставите меня поверить, что такие иностранцы могут нам сделать и вполовину столько вреда, сколько этй министры со своим дурным управлением? Еслиб король Георг разогнал их всех и принялся править сам, тогда он увидел бы, что все пошло бы в порядке. Он снова мог бы взять Ваську Питта, еслиб захотел; но я не вижу, чтоб нам была какая-нибудь нужда иметь еще кого-нибудь, кроме короля, да парламента. Я вам скажу, что все зло и проистекает от этого гнезда министров".

-- Да, хорошо вам тут толковать, заметила мистрис Пойзер, усевшись теперь около мужа и держа Тотти на коленах: - хорошо вам тут толковать. А легко разве сказать, который именно чорт, когда у всех надеты сапоги?

-- Что жь касается этого мира, сказал мистер Пойзер, наклоняя голову на-бок с видом сомнения и затягиваясь перед всякой фразой, чтоб поддерживать огонь в трубке: - то я, право, не знаю. Война прекрасная вещь для страны, и вы без нея ужь никак не сохраните высоких цен. Притом же, и эти французы, сколько мне известно, народ скверный; они только и годятся на то, чтоб драться с ними.

-- Вы отчасти правы в этом, Пойзер, сказал мистер Крег: - но я не против мира... пусть будет немного и праздник. Мы можем нарушить его, когда хотам, и я вовсе не боюсь этого Бони, несмотря на то, что столько говорят о его уме. Вот это самое я говорил и Мильзу утром. А он, Бог с ним! никак не может понять Бони!. И я в какие-нибудь три минуты представил ему все так ясно, между-тем как он не добрался до этого, читая газеты круглый год. "Скажите-ка, Мильз" я говорю ему: "садовник я, знающий свое дело, или нет? Отвечайте!" - "Ну, разумеется, Крег", говорит он... и он недурной человек, этот Мильз, для буфетчика, только слабенек головою. "Хорошо" говорю, "вы говорите, что Бони умен; какая была бы польза в том, что я образцовый садовник, еслиб мне пришлось работать на болоте?" - "Никакой", говорит он. "Хорошо" я говорю, "вот то же самое и с Бони. Я не стану спорить, что у него есть ум... ведь он не природный француз, как я слышал; но у него-то разве есть кто-нибудь, кроме этих мунсьеров?"

Мистер Крег остановился на - минуту и выразительно смотрел кругом после этого торжественного обращика сократовского довода; потом, ударив довольно-сильно по столу, добавил:

-- Вот я вам разскажу верную историю. Есть люди, которые были очевидцами этого случая. В одном полку недоставало одного человека, так они нарядили в мундир большую обезьяну, и мундир пришелся ей так, как скорлупа приходится к ореху, так-что вы ни за что не отличили бы обезьяны от мунсьеров.

-- Ах, скажите на-милость! воскликнул мистер Пойзер, пораженный этим фактом в политическом отношении, а также, как любопытным явлением в естественной истории.

-- Перестаньте, Крег, сказал Адам: - это ужь черезчур. Вы и сами не верите этому. Все это вздор, будто французы такой жалкий народ. Мистер Ирвайн видел их в их родной стране и говорит, что между ними есть вдоволь статных и красивых людей. Что жь касается знания, выдумок, мануфактур, то мы во многом порядком отстали от них. Жалко и глупо унижать своих неприятелей таким образом. Ведь Нельсон и прочие не имели бы никаких заслуг в том, что разбили их, еслиб французы были действительно дрявь, как говорят.

Мистер Пойзер сомнительно посмотрел на мистера Крега, смущенный такою противоположностью авторитетов. Свидетельство мистера Ирвайна нельзя было оспоривать; но, с другой стороны, Крег был малый знающий и его точка зрения не ставила в-тупик, как точка зрения мистера Ирвайна. Мартин никогда не слышал, чтоб кто-нибудь говорил о французах, будто они стоят чего-нибудь. Как мог ответить на слова Адама мистер Крег, можно было заключить из того, что он взял продолжительный глоток элю и потом пристально посмотрел на размеры своей ноги, которую несколько выворотил с этою целью; но в это время Бартль Масси отошел от камина, где спокойно курил свою первую трубку и, опуская пальцы в коробку с табаком и снова набивая трубку, прервал молчание, сказав:

на старости лет?

-- Нет, мистер Масси, отвечал Адам. - Мистер и мистрис Пойзер могут сказать вам, где я был. Я был не в дурном обществе.

-- Она уехала, Адам, уехала в Снофильд, сказал мистер Пойзер, вспоминая о Дине в первый раз в этот вечер. - Я думал, что вам удастся уговорить ее. Ее нельзя было удержать ничем, она уехала вчера перед обедом. Хозяйка все еще не может успокоиться. Я думал, что ужь ей и жатвенный ужин не будет в удовольствие.

-- Как! воскликнул Бартль с видом презрения. - Тут замешана женщина. В таком случае, я отрекаюсь от вас, Адам.

-- Но это женщина, о которой вы отзывались хорошо, Бартль, сказал мистер Пойзер. - И теперь вы не можете отступиться. Вы сказали как-то, что женщины не были бы дурным изобретением, еслиб все оне походили на Дину.

-- Я говорил о её голосе, друг... я говорил о её голосе - вот и все, возразил Бартль. - Когда она говорит, то я могу слушать ее, не заложив уши хлоичатою бумагою. Что жь касается прочого, то, я думаю, она похожа на остальных женщин... думает, что дважды два составят пять, если она начнет плакать и порядком надоедать этим.

-- Ну, разумеется! заговорила тут мистрис Пойзер: - когда услышишь, как говорят некоторые люди, то, право, подумаешь, что мужчины куда-как тонки и могут сосчитать зерна, только понюхав мешок с пшеницею. Ведь они, право, могут видеть сквозь дверь риги. Может-быть, по этой самой причине они почти ничего и не видят перед дверью.

-- Ах! произнес Бартль насмешливо: - женщины, правда, очень-быстры... ужь очень-быстры. Оне знают всю историю, прежде чем выслушают ее до конца, и могут сказать мужчине, что у него за мысли, прежде чем он сам узнает их.

-- Очень может быть, ответила мистрис Пойзер. - Мужчины по большей части бывают очень-медленны; их мысли уходят вперед и они могут поймать их только за хвост. Я могу счесть отворот чулка, пока мужчина приготовит свой язык, и когда он, наконец, выжмет, что хотел сказать, то из этого немного сваришь бульйона. Это ваши дохлые цыплята требуют самого долгого высиживания. Впрочем, я не отрицаю, что женщины глуша: Всемогущий Бог создал их под-пару мужчинам.

-- Под-пару! воскликнул Бартль. - Так же под-пару, как уксусу зубам. Если человек выговорит слово, то жена под-пару скажет ему противное; если ему хочется горячого мяса, она под-пару даст ему холодной ветчины; если он смеется, она под-пару станет хныкать. Она так же ему под-пару, как слепень лошади: у ней есть яд, которым она может жалить его.

-- Да, сказала мистрис Пойзер: - я знаю что любят мужчины... жалкую кроткую женщину, которая улыбалась бы им, как изображению солнца, все-равно будут ли они поступать хорошо или дурно, которая благодарила бы их за каждый пинок и говорила бы, что не знает, как она стоит, на голове или на ногах, пока ей не скажет этого муж. Вот чего по большей части требует мужчина от жены: он хочет уверить, что она дура, которая будет говорить ему, что он умен. Но есть люди, которые могут обойтись и без жены - так много они думают о себе: вот отчего они и остаются старыми холостяками.

-- Хорошо, отвечал мистер Крег, намереваясь примирить мистрис Пойзер и высоко ценя свои собственные комплименты: - мне нравятся женщины умные, ловкия, хозяйки.

-- Вот вы и ошибаетесь, Крег, сказал Бартль сухо: - вы ошибаетесь в этом. Вы знаете больше толку в вашем деле садовника, чем в этом: вы выбираете вещи по тому, в чем оне отличаются. Вы не станете высоко ценить горох за его корни или морковь за её цвет.. Вот таким же образом вам следовало бы смотерть и на женщин: их ум никогда не приведет ни к чему, между тем как простенькия будут отличные, спелые и благоуханные.

-- Что ты скажешь на это? спросил мистер Пойзер, откидываясь назад и весело смотря на жену.

-- Что скажу! отвечала мистрис Пойзер, и в её глазах заблистал опасный огонь. - Я скажу то, что у некоторых людей языки словно часы, которые безпрестанно бьют не длятого, чтоб показывать время дня, а потому, что их внутренность несколько испорчена...

цел sotto voce: "Моя любовь - роза без шипов", мало-по-малу принял оглушающий и более-общий характер. Тим, невысоко ценивший вокализацию Давида, чувствовал потребность заменить это слабое жужжанье тем, что громко запел: "Три веселые сенокосца"; но Давида нелегко было принудить уступить; он хотел доказать, что имел способности к большому crescendo, так-что становилось сомнительным, роза ли останется победительницею, или победят сенокосцы, как вдруг старик Кестер, с совершенно-твердым и непоколебимым видом, присоединился к пению с своим дрожащим дискантом, словно будильник, для которого наступило время бить.

Общество на том конце стола, где сидел Алик, это общество, не будучи заражено музыкальными предразсудками, считало это вокальное увеселение нисколько невыходящим из порядка вещей. Но Бартль Масси положил трубку в сторону и заткнул уши пальцами, а Адам, имевший желание уйти, лишь только услышал, что Дины не было в доме, встал с своего места и сказал, что должен пожелать всем спокойной ночи.

-- Я пойду с вами, мой друг, сказал Бартль: - я пойду с вами, пока еще у меня не лопнули уши.

-- Я пойду кругом чрез общее поле и зайду к вам, если хотите, мистер Масси, произнес Адам.

-- Прекрасно! сказал Бартль. - В таком случае мы можем немного потолковать друг с другом. Ужь я давно не могу захватить вас к себе.

Но Адам не хотел изменить своего решения; таким образом два друга пожелали всем доброй ночи и отравились вместе в путь при свете звезд.

-- Моя бедная дурочка Злюшка, верно, плачет обо мне дома, сказал Бартль. - Я не могу взять ее с собою сюда из опасения, чтоб её не сразил глаз мистрис Пойзер: после чего бедняжка навсегда осталась бы калекою.

-- Я не верю! сказал Бартль. - Ужасная женщина!.. Вся из иголок, вся из иголок. Но я держу сторону Мартина, всегда буду держать сторону Мартина. И он, Бог с ним! любит эти иголки: он точно подушка, которая сделана собственно для них.

бы о них и кормила бы их хорошо. Язык у ней острый, но сердце нежное: я убедился в этом в дни горя. Она одна из тех женщин, которые лучше в-действительности, чем на словах.

-- Хорошо, хорошо, заметил Бартль: - я не говорю, чтоб яблоко было нехорошо внутри, только кисло, набьешь оскомину.