Герои и героини в произведениях г-жи Джордж Элиот "Адам Бид" и др.
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Герои и героини в произведениях г-жи Джордж Элиот "Адам Бид" и др.

ДЖОРДЖЪ ЭЛІОТЪ.

АДАМЪ БИДЪ.

А. Шишмаревой.

1902.

"Адамъ Бидъ" и др.

Высшей задачей искусства авторъ "Адама Бида" считаетъ правду и естественность, и находитъ, что антитезъ реализма ложь и фальшь, а вовсе не идеализмъ, совместимый съ художественной правдой въ творенiяхъ высшаго порядка (прим., Сикстинская Мадонна). Она признаетъ истинное искусство великимъ цивилизующимъ средствомъ, "потому что правдивая картина человеческой жизни, созданная великимъ художникомъ, увлекаетъ вниманiе даже пошлыхъ и себялюбивыхъ людей, незаметно для нихъ самихъ, къ предметамъ, лежащимъ вне ихъ; а такого рода вниманiе можно уже назвать сырымъ матерiаломъ сочувствiя". "Искусство, какъ приближенiе къ жизни, расширяетъ опытъ и увеличиваетъ число точекъ соприкосновенiя между людьми". При изображенiи народной жизни и ея неизменныхъ нуждъ и интересовъ, на художнике лежитъ более серьезная ответственность за правду, нежели при изображенiи искусственныхъ и условныхъ формъ существованiя высшихъ круговъ, потому что ложныя понятiя и ложное направленiе нашихъ симпатiй относительно меньшей и обездоленной братiи имеютъ громадное значенiе. Вошедшiя въ моду "сельскiя идиллiи" ей не по душе, потому что оне ленивы. Простолюдинъ, встречаемый въ книгахъ, на картинахъ и на сцене, не похожъ на простолюдина истиннаго. Она нападаетъ на замашку выставлять простой народъ цветущимъ, улыбающимся и отпускающимъ остроты, или же наивнымъ, простодушнымъ. "Труженики съ виду не приглядны и обыкновенно серьезны, если не унылы. Веселыми они становятся всего чаще подъ пьяную руку и когда шутятъ и смеются не по нашему; настоящее царство остроумiя и вымысла для записного деревенскаго весельчака находится на дне третьей кварты". Что касается деревенскаго простодушiя, то, по ея мненiю, "молотильщикъ безспорно окажется въ большинстве случаевъ наивнымъ въ сложномъ арифметическомъ обмане, но зато ловко унесетъ часть хозяйскаго зерна въ карманахъ или обуви; жнецъ не будетъ сочинять просительныхъ писемъ, но сумеетъ ухаживать за ключницей, въ надежде выманить бутылку эля, вместо положеннаго легкаго пива". Себялюбивые инстинкты человека не побеждаются зрелищемъ полевыхъ цветовъ, и безкорыстiе не насаждается классическимъ сельскимъ занятiемъ мытья овецъ. Чтобы сделать людей нравственными, недостаточно поставить ихъ на подножный кормъ", - заключаетъ писательница, умевшая соединить глубокое знанiе простого люда и безпристрастный взглядъ на него - съ горячей любовью.

Въ то время, какъ общество и критика, такимъ образомъ, старались разгадать личность автора "Томаса Бартона" и другихъ, получившихъ уже известность романовъ, Дж. Элiотъ была поглощена новымъ романомъ, который окончила въ октябре 1858 г., т. е. черезъ годъ после "Жанеты". Нужно удивляться быстроте ея работы, особенно принимая въ разсчетъ ту тщательность, съ которой она обдумывала и отделывала мельчайшiя подробности, не позволяя себе небрежности даже въ рукописи. (Въ рукописи, отдаваемой въ печать, все было написано какъ бы въ одинъ присестъ, ровнымъ крупнымъ почеркомъ и безъ всякихъ помарокъ), вдобавокъ лето было проведено на континенте, где правильность кабинетныхъ занятiй неизбежно нарушалась. По желанiю автора, "Адамъ Бидъ" былъ напечатанъ сразу отдельной книгой (янв. 1850 г.). Посылая Дж. Элiотъ первый экземпляръ, Блэквудъ писалъ: "Какъ бы ни пошла подписка, я убежденъ въ успехе, въ крупномъ успехе. Книга такъ оригинальна, и такъ правдива, что остается въ моей памяти, какъ рядъ действительныхъ событiй въ жизни знакомыхъ людей.

"Адамъ Бидъ" никогда не войдетъ въ кругъ романовъ для легкаго чтенiя; но люди, способные ценить силу, глубокiй юморъ и верность природе, отдадутъ должное вашему симпатичному столяру и группамъ живыхъ людей, которыми вы населили Гейслопъ и его окрестности". Въ первыхъ книжкахъ журнала вышелъ разборъ "Адама Бида", написанный лицомъ, удостоивавшимъ отзываться лишь о выдающихся произведенiяхъ. Его оценка побудила Дж. Элiотъ написать издателю: "Я бы очень желала выразить мою признательность автору рецензiи. Вижу съ радостью, что онъ сочувствуетъ темъ именно местамъ, которыя мне всего более хотелось уберечь отъ похвалъ третьестепенныхъ оценщиковъ. Онъ доставилъ мне большую отраду, отметивъ страницы, написанныя мною, подъ влiянiемъ искренняго чувства и точнаго знанiя, безъ всякаго разсчета произвести впечатленiе на критиковъ", "Адамъ Бидъ" завоевалъ сразу симпатiи избраннаго круга читателей, а затемъ и публики, обратившей на него особенное вниманiе после похвалъ "Times" а. Къ апрелю 1852 г. понадобилось второе изданiе, и книга переводилась на все языки. Общее любопытство насчетъ имени автора обострилось и получило неожиданное удовлетворенiе, благодаря довольно забавной случайности. Именно, сходство некоторыхъ лицъ и обстоятельствъ въ "Сценахъ изъ клерикальной жизни" заставило обывателей Ньюжантона подозревать, что авторъ долженъ быть местнымъ жителемъ. Когда же въ "Адаме Биде" вышла новая коллекцiя портретовъ, подозренiе перешло въ уверенность. А такъ какъ Ньюжантонъ не кишелъ талантами, то все глаза устремились на м-ра Лиджинса, промотавшагося джентльмена, получившаго университетское образованiе. Сначала тотъ отнекивался, что было принято за скромность; но успехъ "Адама Бида" превозмогъ его любовь къ правде, изъ "Times"'е появилось заявленiе какого-то знакомаго клерджимена, что авторъ "Сценъ" и новаго романа не кто иной, какъ ньюжантонскiй м-ръ Лиджинсъ. Такая наглость вызвала протестъ отъ имени Дж. Элiотъ, после чего возникла полемика уже безъ всякаго участiя со стороны писательницы, и для прикосновенныхъ къ литературе псевдонимъ разоблачился вполне. Публика, однако, узнала настоящее имя автора "Адама Бида" не прежде выхода въ светъ "Мельницы на Флоссе".

Виду (где театромъ действiя избранъ Дербиширъ) и здесь въ самомъ деле уподобилась "чародею, открывающему въ капле чернилъ виденiя прошедшаго".

съ героемъ повести, энергическимъ и разсудительнымъ Адамомъ и съ его мягкимъ, мечтательнымъ братомъ Сэтомъ; видимъ ясно умственное и нравственное превосходство перваго надъ товарищами по ремеслу: догадываемся про любовь Сэта къ юной методистке Дине Моррисъ и наконецъ сильно подозреваемъ, что и для Адама существуетъ магнитъ на той же ферме Пойзеровъ.

группы поселянъ, женщинъ, детей и забавная особа трактирщика придаютъ ей жизнь и движенiе. Центральная фигура картины - проповедница Дина - нарисована съ особенной любовью, Но при всемъ удивительномъ согласiи между красотой внутренней и внешней, которыми украсилъ ее художникъ, въ Дине нетъ ничего несовместнаго съ жизненной правдой. Она во всехъ случаяхъ простая, кроткая девушка изъ фабричной среды, и возвышается надъ этой средой только любящимъ сердцемъ и поэтическимъ воображенiемъ, которое (какъ это бываетъ у простолюдиновъ) сосредоточивается на религiозныхъ предметахъ, не переходя въ безплодный мистицизмъ, вследствiе привычки къ труду. Она служитъ ближнимъ по естественному влеченiю и потому, что это евангельскiй законъ; проповедуетъ тоже по искренному убежденiю, что слова даются ей отъ Бога. Она ждетъ небеснаго указанiя для всехъ своихъ поступковъ и ничего не предпринимаетъ, не посоветовавшись съ Библiей. Въ Дине, однако, на первомъ плане любящая женщина, а не холодная исполнительница закона. Правда, она идетъ, куда зоветъ долгъ, но она болеетъ сердцемъ съ каждой скорбной душой и оттого способна утешать и смягчать людей.

"Взглянувъ на лицо Дины, можно угадать ея судьбу, - говорить Бэйнъ. - И точно всякiй ждетъ, что эту чистую полевую лилiю подкоситъ земная страсть. Она будетъ бежать отъ любви, какъ отъ греховной слабости; но природа возьметъ верхъ, и библейскiй текстъ не откажетъ въ санкцiи". Англичане удивляются решимости ли Элiотъ включить въ романъ длинную евангельскую проповедь, и еще более тому, что эта вставка не нарушаетъ впечатленiя. Напротивъ, восторженное чувство, которымъ она проникнута, какъ будто сообщается читателю. "Не странно-ли, что люди думаютъ, будто я заимствовала откуда нибудь проповедь и молитвы Дины, между темъ какъ я писала ихъ въ горячихъ слезахъ совершенно такъ, какъ оне складывались въ моемъ воображенiи", пишетъ Дж. Элiотъ своей прiятельнице, С. Геннель.

слегка труситъ своего любимаго старшаго сына и смело вымещаетъ хандру на безответномъ Сэте. Лизбета несносна, но до такой степени живое лицо, что мы проникаемся сознанiемъ ея правъ на нытье и пиленье, и слушаемъ съ соответствующимъ интересомъ {По поводу этой поющей старухи Бейнъ сравниваетъ Дж. Элiотъ съ Диккенсомъ. Диккенсъ тоже искренно любитъ меньшую братiю, знаетъ ей цену и смотритъ добродушно на ея слабости. Но онъ не можетъ относиться къ ней серьезно. Инстинктъ каррикатуры беретъ у него верхъ надъ юморомъ; онъ смеется и смешитъ другихъ. Пеготти и вся ея родня (чтобы не цитировать менее знакомыхъ именъ) забавны при всей симпатичности. Въ Дж. Элiотъ уваженiе къ людямъ исключало даже самое невинное глумленiе. Подобное отношенiе къ человеку, безъ различiя званiя и степени развитiя, встречается и у В. Скотта (прим., семья рыбака въ "Антикварiе" и сцена починки лодки, какъ параллель ночной работы Адама надъ гробомъ). Любопытно сужденiе самой Дж. Элiотъ о Диккенсе. Отдавая должную дань удивленiя верности созданныхъ имъ народныхъ типовъ и патетичности его парiевъ, она замечаетъ: "Если-бъ Д. съумелъ изобразить ихъ психологическiй характеръ, понятiя и чувства такъ же верно, какъ воспроизодитъ ихъ речь и внешнiе прiемы, - его сочиненiя были бы драгоценнейшимъ вкладомъ искусства на пользу человечества". В. Скотта она считала однимъ изъ техъ великихъ художниковъ, которые способствуютъ смягченiю сердецъ и расширенiю человеческихъ симпатiй, а следовательно удовлетворяютъ высокимъ задачамъ искусства.}. Какъ, однако, ни замечательна въ художественномъ отношенiи Лизбета, она для насъ далеко не первенствующее изъ вводныхъ лицъ. Насъ занимаетъ гораздо более г-жа Пойзеръ, умная, дельная и работящая фермерша, необыкновенно бойкая на языкъ и мягкосердечная подъ несколько бранчивой внешностью. Миссисъ Пойзеръ безподобна, хотя и не замысловато построена; природное остроумiе бьетъ у нея ключемъ, притомъ именно та категорiя остроумiя, которая свойственна фермерше; она предъ нами точно живая, и пока она на сцене, и у насъ съ лица не сходитъ улыбка. Мыза Пойзеръ вообще уютный семейный уголокъ. И хозяина., и дети, и слуги - все полно жизни и довольства; порядокъ и чистота кухни и молочной соблазнительны, и миссисъ Пойзеръ гордится своимъ хозяйствомъ не напрасно. Кроме временной гостьи, Дины, здесь можно видеть и другую племянницу, красотку Гетти (у которой "сердце не мягче кремня", по замечанiю тетки). Ради нея-то ходитъ сюда Адамъ Бидъ, и ради нея же заезъжаетъ капитанъ Артуръ Донниторнъ, молодой человекъ, добродушный и веселый, легко плывущiй но теченiю въ сладкой уверенности, что все его любятъ, и что онъ того стоитъ. Молодой сквайръ засматривается на Гетти", которая заметно кокетничаетъ передъ нимъ (перемывая масло) и гордится его вниманiемъ. Она по своему даже влюблена въ него, хотя наряды и коляски всегда рисуются въ ея воображенiи рядомъ" съ его фигурой. Ухаживанье Адама она только терпитъ, отчасти тоже изъ тщеславiя; ей прiятно помыкать этимъ молодцомъ, котораго все побаиваются. Понятно, что дело кончается обольщенiемъ Гетти. Но Дж. Элiотъ не делаетъ изъ Артура низкаго соблазнителя или безсердечнаго негодяя - и въ этомъ глубокое нравоученiе этой исторiи... (Онъ не думалъ поступать дурно; онъ немогъ иметь безчестныхъ намеренiй; онъ только не размышлялъ о томъ, что творилъ, ухаживая за Гетти. "Онъ - корабль, который съ виду сулилъ благополучное плаванiе, и обнаружилъ свои недочеты при первой буре". Въ очаровательной вечерней сцене въ парке все какъ будто сводится на то, что "глазамъ Артура недостаетъ твердости египетскаго гранита", при виде заплаканнаго личика Гетти. "У него кружится голова, языкъ говоритъ не то, что надо, руки протягиваются, губы целуютъ... время и действительность исчезаютъ". Такъ или иначе, упоенiе молодого сквайра губитъ Гетти и навлекаетъ не мало горя и стыда на всехъ близкихъ ей, начиная съ Адама. Артуру, хотя онъ и уезжаетъ своевременно въ полкъ, тоже бываетъ не по себе, когда въ его голове мелькаетъ образъ Гетти и мысль, что слуги и друзья могутъ презирать его. На его счастье, онъ не склоненъ сосредоточиваться на одномъ предмете, особенно на непрiятномъ. Описанiе страданiй Гетти, ея бегства, ея покушенiй на самоубiйство и убiйство ребенка, способно растрогать самого спокойнаго читателя - до того жалко это хрупкое созданiе "это хорошенькое юное животное съ легкимъ налетомъ человеческихъ аттрибутовъ", въ своей безпомощности и сосредоточенности въ себе самой. Глубина и верность анализа характера Гетти выше всякихъ словъ. Въ мелочахъ будничной жизни, въ мечтахъ о любви, передъ лицомъ большого горя, въ тюрьме, накануне казни - Гетти везде одна и та же мелкая природа, не способная подняться надъ уровнемъ себялюбивыхъ разсчетовъ и личныхъ огорченiй, но способная темъ безпредельнее быть несчастной. Патетическая сцена въ тюрьме, между Гетти и Диной, пришедшей провести съ осужденной последнюю ночь, заканчивается генiальнымъ штрихомъ, Дине удалось растрогать окаменелую Гетти, заставить ее плакать, молиться и каяться. Но лишь только исповедь кончена, у Гетти, еще заплаканной, является разсчетъ на награду - на избавленiе отъ мучительныхъ галлюцинацiй: "Теперь, когда я все сказала, дастъ-ли Богъ, чтобы я перестала слышать этотъ плачъ"? Судомъ надъ Гетти, приговоренной къ казни, кончаются идеальныя совершенства романа. Помилованiе черезъ посредство скачущаго откуда-то Артура является непрiятнымъ диссонансомъ въ дивной гармонiи этой правдивой повести. Романъ между Адамомъ и Диной тоже менее интересенъ, хотя бракъ ихъ (после смерти Гетти въ колонiяхъ) удовлетворяетъ чувству справедливости читателя. Дж. Элiотъ вообще мастерица распутывать более сложныя нити человеческаго сердца, чемъ менее замысловатые узлы внешнихъ происшествiй. Въ первой области у нея почти нетъ соперниковъ, но для событiй и развязокъ ей часто недостаетъ воображенiя и энергiи. Съ другой стороны, созданныя его лица въ такой степени поглощаютъ вниманiе, что событiя отодвигаются на второй планъ. Говоря о привлекательныхъ характерахъ въ "Адаме Виде", нельзя не вспомнить о м-ре Ирвайне, нерадивомъ пастыре духовнаго стада, а по поводу этого симпатичнаго джентльмена не обратить вниманiя на отношенiе Дж. Элiотъ къ духовнымъ лицамъ. Расходясь съ ними въ основныхъ взглядахъ, ненавидя ханженство и лицемерiе, она въ своихъ повестяхъ никогда не выставляетъ клерджименовъ въ смешномъ или отталкивающемъ свете - самое большое, если позволитъ себе добродушную улыбку надъ слабостями какого нибудь м-ра Крью. Добрая память о викарiе школы, где она училась, и о многихъ почтенныхъ пасторахъ, у которыхъ искала просветленiя въ дни юности, сохранилась въ ней рядомъ съ уваженiемъ къ прежней вере и убежденiямъ другихъ. Этимъ воспоминанiямъ мы обязаны целой галлереей симпатичныхъ и художественныхъ портретовъ, отъ Джильфиля до Лайонса.

* * *

"Мельница на Флоссе" имеетъ автобiографическiй интересъ.

маленькое существо, живущее отчасти въ мiре, созданномъ собственнымъ воображенiемъ, и делающее много промаховъ въ действительномъ. Особенно туго поддается Мегги условнымъ формамъ приличiя и внешней культуре, которую ея мать и тетки считаютъ необходимыми для барышни. Отсюда возникаетъ для нея много огорченiй, доводящихъ ее до бегства къ цыганамъ. Г-жа Телливеръ и ея три сестрицы (урожденныя Додсонъ!) - разновидности одного и того-же типа респектабельныхъ англiйскихъ идiотокъ средняго сословiя, отличающихся более или менее неумолимой определенностью и китайской незыблемостью основъ, какъ по части домашняго хозяйства, такъ и всего мiрового порядка. Тетушки, особенно сварливая тетка Глеггъ, очень забавны въ начале, но подъ конецъ надоедаютъ однообразiемъ и вообще смахиваютъ несколько на техъ тряпичныхъ куколъ, которыхъ вертитъ иногда Диккенсъ на потеху себе и другимъ, но которыми Дж. Элiотъ обыкновенно не развлекается. Можно подумать, что она поддалась здесь чувству личной мести, подобно своей Мегги, и вбила не сколько лишнихъ гвоздей въ голову фетиша. Хотя истязанiя куклы (изображавшей тетку Глеггъ) и другiя выходки детской запальчивости плохо рекомендуютъ Мегги со стороны кротости, но она добрая и великодушная девочка, и затронуть хорошiя стороны ея богатой природы гораздо легче дурныхъ. Она горячо привязана къ отцу, неизменно заступающемуся за свою "девченку", и къ брату, который ее частенько обижаетъ, и за нихъ готова, что называется, отдать душу. Телливеръ, владелецъ мельницы (служащей театромъ действiя), очерченъ очень рельефно. Честный и добрый но упрямый и запальчивый старикъ сознаетъ, что въ нынешнемъ мудреномъ свете ему трудно разобраться, и старается обезпечить сына противъ подобной безпомощности образованiемъ, котораго самъ не получилъ. Но несмотря на убежденiе, что мошенники всегда берутъ верхъ надъ честными людьми, онъ постоянно заводитъ тяжбы; делая крупныя ошибки, упорно стоитъ на своемъ и винитъ въ своихъ неудачахъ всехъ, кроме самого себя. Своихъ противниковъ онъ видитъ въ самомъ черномъ и безпощадномъ свете. Такъ, адвокатъ, выигравшiй противъ него тяжбу и косвенно участвовавшiй въ его разоренiи "мерзавецъ", котораго онъ ненавидитъ всеми силами души, требуя, чтобы и дети чувствовали заодно съ нимъ и поклялись на Библiи въ ненависти къ всему роду Іокима. Между темъ, ловкiй делецъ далеко не негодяй; и въ его сердце скрыта живая и нежная струна любви къ горбатому сыну Филиппу, съ которымъ, между прочимъ, черноглазая Мегги водитъ дружбу, съ техъ поръ, какъ онъ ухаживалъ за больнымъ Томомъ въ школе (изъ любви къ Мегги, разумеется). Нежно любимый Томъ далеко неравнодушенъ къ сестре и не золъ, но относится къ ней немного свысока и, главное, проникнутъ чувствомъ справедливости, т. е. принципомъ возмездiя. Фатумъ преследуетъ разсеянную и стремительную Мегги всего чаще именно въ отношенiи ея любимца: она, по забывчивости, моритъ его кроликовъ; она слизываетъ картинку съ его коробочки (целуя ее въ порыве восторга); она упускаетъ въ реку удочку; она умудряется даже проткнуть головой его бумажный змей - словомъ, она бываетъ часто виновата. А разъ она виновата, юный отпрыскъ Додсоновъ считаетъ нужнымъ такъ или иначе наказать ее. Въ разсудительномъ и недалекомъ Томе, мы видимъ настоящаго англiйскаго мальчика и юношу средняго сословiя - типичнаго представителя того сорта людей, безъ которыхъ, по замечанiю Бейне, "мiръ, въ особенности мiръ деловой и коммерческiй, не могъ бы существовать, но которые не привлекаютъ къ себе симпатiй. Это люди полезные и почтенные и далеко не безсердечные для техъ, кто, подобно имъ, поступаетъ какъ следуетъ. Только ждать отъ нихъ сочувствiя или жалости къ заблудшимъ и падшимъ немыслимо. Спокойные и добродетельные отъ рожденiя, они не ведаютъ сомненiй въ себе или раскаянiя; сложныя же и увлекающiяся натуры, типа Мегги, всегда готовы винить и терзать себя, искупая легкiе проступки дорогой ценой". Къ Тому нельзя не чувствовать уваженiя, когда онъ 16-летнимъ юношей беретъ на свои плечи обузу отцовскихъ долговъ и, съ энергiей мужчины, отстаиваетъ достоинство разоренной семьи. Когда онъ, скопивъ известную сумму, говоритъ безпомощному отцу, что тотъ еще собственными руками заплатить свои долги и доживетъ до дня, когда опять будетъ смело смотреть всемъ въ глаза - ему хочется пожать руку. Относительно кузины Люси, которая не платитъ ему взаимностью, Томъ тоже безупреченъ. Но хорошiя и почтенныя стороны его характера бледнеютъ и меркнутъ передъ - нельзя сказать, сухостью его сердца, а деспотическими наклонностями, и всего более передъ неумолимой суровостью его приговоровъ. Томъ можетъ служить образчикомъ того, какъ относится Дж. Элiотъ къ своимъ лицамъ. Даже такой несложный характеръ имеетъ у нея много сторонъ, и мы узнаемъ ихъ изъ различныхъ столкновенiй съ обстоятельствами и людьми такъ же естественно, какъ будто-бы мы имели дело съ живымъ лицомъ. Выводя на сцену сложныя природы въ сложныхъ положенiяхъ, Дж. Элiотъ всегда остается на высоте своей задачи. Поэтому ея "характеры" поглощаютъ обыкновенно все вниманiе читателя, почти въ ущербъ его интересу къ внешнимъ происшествiямъ романа. Если Тому, съ его хладнокровiемъ и разсудительностью, приходится переживать ломки въ жизни и даже испытывать разочарованiя въ любви, то понятно, что много испытанiй и бедъ должно выпасть на долю его безпокойной и страстной сестры въ "тернистой пустыне", которую придется пройти до окончательнаго крушенiя. Томъ застрахованъ хоть отъ самого себя; Мегги открыта внутреннимъ, разнообразнымъ и весьма сильнымъ бурямъ. Изъ перваго серьезнаго испытанiя озлобленiя, вследствiе обстоятельствъ, сопровождавшихъ банкротство отца - 15-ти-летняя Мегги выходитъ победительницей, благодаря случайно попавшей ей въ руки книге ветхаго экземпляра. "Подражанiе Христу". Исторiя этого чтенiя интересна и какъ художественная картина, и какъ автобiографическiй фактъ. Раскрывъ книгу, въ минуту тоски и досады, Мегги видитъ на потемневшихъ поляхъ черту, читаетъ отмеченныя строки и съ возрастающимъ волненiемъ продолжаетъ следить за невидимой рукой, указывающей места, точно нарочно для нея написанныя. Да, ея печали вытекали изъ себялюбiя. Она забыла про другихъ детей; искала радостей для себя одной; не думала, что она ничтожнейшая частичка великаго целаго. Мегги потрясена и даетъ себе слово работать надъ собой и перемениться. "Книга Фомы Кемпiйскаго до сего дня творитъ чудеса, - замечаетъ Джорджъ Элiотъ, - потому что она не пышная проповедь, придуманная на бархатномъ кресле для внушенiя безропотности темъ, кто ходитъ по камнямъ окровавленными ногами, а задушевная исповедь брата, скорбной души, которая, хотя и въ далекомъ прошломъ, но все подъ темъ же безответнымъ небомъ, томилась одинаковой съ нами жаждой, боролась, изнемогала". Все въ доме замечаютъ нечто особенное въ Мегги, и мать спешитъ воспользоваться этимъ добрымъ настроенiемъ, чтобы уложить, наконецъ, непокорные волосы дочери венкомъ на маковке. Смуглая красавица, съ непривычнымъ выраженiемъ кроткой задумчивости и восторга на лице, прелестна въ этомъ царственномъ уборе. Понятно, что, глядя на нее, восторженный аскетизмъ долженъ вскоре уступить место увлеченiямъ, более свойственнымъ ея годамъ. Менее счастливымъ можно назвать исходъ второй бури, постигшей Мегги и ея перваго романа съ умнымъ, талантливымъ и симпатичнымъ художникомъ Филиппомъ, имевшимъ большое влiянiе на ея развитiе и заставившимъ забыть Ф. Кемпiйскаго для светскихъ поэтовъ и писателей. Бедный Филиппъ давно знаетъ, что его не можетъ полюбить никакая женщина; но въ обожаемой имъ съ детства Мегги онъ видитъ существо особенное, и, на нерекоръ разсудку, ему кажется порой, что она не отвергнетъ его преданной любви. Молодые люди, разлученные семейной враждой, встречаются случайно въ роще.

къ Филиппу, только старается убедить себя, что платитъ ему взаимностью И вотъ - въ одну изъ техъ опасныхъ минутъ, когда слова бываютъ искренни и въ то же время обманчивы, когда чувство, поднявшись высоко надъ обычнымъ уровнемъ, оставляетъ знаки, до которыхъ ему не суждено более подняться, - она целуетъ бледное лицо Филиппа, смотрящее на нее съ робкой мольбой. У нея на глазахъ слезы, въ сердце трепета; и въ то же время она говоритъ себе: "Если тутъ жертва, темъ выше и достойнее будетъ любовь." Когда грубое вмешательство Тома кладетъ внезапный конецъ идиллiи, и Мегги, ради больного отца, решается на временную разлуку съ Филиппомъ (взявъ место учительницы въ соседнемъ городе), ей уже приходится презирать себя за то, что, въ разлуке съ женихомъ, она ощущаетъ не печаль, а смутное чувство освобожденiя...

обыкновенное воображенiе не въ силахъ придумать другого исхода, кроме смерти, и сама Дж. Элiотъ принуждена обратиться къ этому крайнему средству. Въ первыя каникулы, которыя Мегги проводитъ въ Оггее въ доме кузины, она знакомится съ женихомъ Люси, Стифеномъ Гестомъ. Оба чувствуютъ другъ къ другу внезапное, необъяснимое, непобедимое влеченiе, и съ обеихъ сторонъ идетъ борьба между страстью и долгомъ. Невинная Люси ничего не замечаетъ; чуткiй Филиппъ, сообразивъ, въ чемъ дело, всячески старается стушеваться, чтобы облегчить своей невесте отступленiе. Вследствiе этого старанiя и умышленнаго отказа отъ условленной прогулки, между влюбленными происходитъ неожиданный tête-à-tête въ лодке, который и решаетъ ихъ судьбу. Въ какомъ-то магнетическомъ упоенiи, безотчетно и безсознательно плывутъ они съ отливомъ по теченiю Флосса, мимо знакомыхъ береговъ, мимо сборнаго пункта, где ихъ ждетъ Люси, мимо береговъ незнакомыхъ и приходятъ въ себя только въ открытомъ море. При виде моря и корабля, у Стифена внезапно родится мысль увезти Мегги и обвенчаться съ ней; но все его страстныя убежденiя разбиваются въ прахъ передъ решимостью девушки, пришедшей въ себя и терзаемой совестью. Корабль доставляетъ пассажировъ въ ближайшую гавань, и черезъ несколько дней мы видимъ бедную Мегги, принесшую на алтарь долга свою любовь, но, темъ не менее, безповоротно погибшую въ общемъ мненiи и разбившую счастье Филиппа, Люси и безумно влюбленнаго Стифена, - видимъ бедную, еле-живую Мегги у дверей мельницы. "Томъ, я пришла къ тебе, пришла домой искать прiюта и разсказать все". - "Нетъ, для тебя дома подъ одной кровлей со мной, - отвечаетъ Томъ, задыхаясь отъ ярости, - ты опозорила всехъ насъ, опозорила имя отца, ты поступила низко и подло. Я умываю руки, я не хочу тебя знать!" - Печально доживаетъ свой векъ Мегги въ семье стараго прiятеля Боба, въ домишке на берегу реки. Все попытки добрыхъ людей оправдать ее разбиваются о видимость факта. Утешенiемъ служитъ только прощенiе доброй Люси и письмо Филиппа, написанное, можно сказать, кровью самаго великодушнаго и нежнаго сердца. Стифенъ напрасно шлетъ ей страстныя письма - она решила, что не должна принадлежать ему. Но сумма всехъ страданiй, очевидно, выше ея силъ и исходъ - каковъ бы онъ ни былъ - весьма желателенъ. И вотъ, въ одну бурную ночь, происходитъ наводненiе. Флоссъ, игравшiй столь сложную роль въ ея жизни, столько разъ грозившiй затопить окрестность, разливается, наконецъ, до техъ размеровъ, о которыхъ съ ужасомъ вспоминаютъ старожилы. Мегги бросается въ лодку искать Тома. Томъ, при виде опасности и бледной, исхудалой сестры, забываетъ всякое умыванье рукъ и съ прежнимъ ласковымъ "Мегги" садится подле нея. Мимо нихъ волны мчатъ груды снесенныхъ бревенъ и обломковъ; большая черная глыба несется прямо на ихъ лодку. "Берегись", кричитъ кто-то. Томъ и Мегги прижимаются другъ къ другу, какъ дети былого времени. Еще минута - и они исчезаютъ въ волнахъ, "примиренные въ смерти". Критики порицаютъ искусственность этого финала и находятъ, что сила творчества постепенно падаетъ къ концу романа, и что Джорджъ Элiотъ, "какъ настоящая женщина", проявляетъ необыкновенную изобретательность въ житейскихъ мелочахъ и теряется передъ катастрофами. Пiетисты-англичане черпаютъ сверхъ того въ этомъ романе аргументы противъ скептицизма, омрачающаго мiросозерцанiе писателей. Хотя исторiя таинственнаго обоюднаго влеченiя между Стифеномъ и Мегги полна правды, поэтической прелести и какого-то особаго обаянiя, действующаго на нервы читателя, - она по преимуществу возбуждаетъ пересуды. Одни находятъ любовныя сцены слишкомъ грубо-реальными, что вполне несправедливо. Другiе съ большимъ правомъ замечаютъ, что, "хотя въ жизни нередко случается видеть, какъ прелестныя девушки влюбляются въ недостойныхъ субъектовъ и гибнутъ, законы художественной правды не допускаютъ подобныхъ аномалiй въ области вымысла. Девушка, подобная Мегги, можетъ чувствовать нежность къ симпачному Филиппу и, презревъ его уродство, считать бракъ съ нимъ возможнымъ. Это понятно, хотя практически нежелательно. Но ея увлеченiе ничтожнымъ фатомъ - ошибка., которая въ романе разрушаетъ иллюзiю, и, следовательно, непростительна. Стифенъ Гестъ къ тому же не вышелъ у Джорджъ Элiотъ живымъ лицомъ и напоминаетъ нелепые мужскiе характеры дюжиннаго женскаго творчества". Но, не взирая на некоторыя погрешности, поэтическая "Мельница на Флоссе", вся проникнутая светомъ и тепломъ молодой жизни и страсти, имела громадный и вполне понятный успехъ. Вместе съ темъ публика въ первый разъ и не безъ удивленiя узнала, что авторъ этого романа женщина, некая г-жа Эвансъ, скрывающаяся подъ псевдонимомъ - Джорджъ Элiотъ.

* * *

"Ромола", занимавшая Джорджъ Элiотъ въ теченiе несколькихъ летъ, вышла въ 1803 г. и, въ противоположность прежнимъ романамъ, не имела непосредственнаго успеха въ публике. Серьезнымъ людямъ она понравилась, но масса нашла ее слишкомъ серьезной, ученой и скучной. Отъ читателя требовалась известная подготовка, чтобы дышать свободно въ этой исторической атмосфере, или известная энергiя для борьбы съ преградами, мешающими отдаться вполне лицамъ, выведеннымъ на сцену, - именно лицамъ, а не событiямъ, потому что величайшее достоинство "Ромолы (помимо исторической верности, удивляющей знатоковъ) заключается не въ занимательности событiй, а въ глубокомъ психологическомъ интересе характеровъ. Многихъ поражаетъ не столько жизнь и движенiе, сколько умъ и вкусъ въ выборе, постановке и освещенiи сюжета. Центръ культуры эпохи возрожденiя у Джорджъ Элiотъ въ арене кровопролитiй и ужасовъ, хотя изображаемый ею перiодъ принадлежитъ къ самымъ бурнымъ. Взоръ художника и мыслителя остановился не на судорожныхъ искаженiяхъ, вызванныхъ потрясающими событiями, - хотя событiя не обойдены, - а на обычной физiономiи города и его преобладающемъ настроенiи. Но главное - авторомъ не забыто, что "при всехъ условiяхъ общественнаго броженiя люди всегда остаются одними и теми-же изъ века въ векъ", и что "борьба партiй и мненiй всехъ временъ - итогъ борьбы отдельныхъ существъ на жизнь или смерть". "Этой точки зренiя, прямо высказаной въ поэтической "поэме" (где, какъ въ оперной увертюре, намечены все основные мотивы), Дж. Элiотъ остается верна и сосредоточиваетъ свое вниманiе на томъ, что вечно и неизменно въ природе и человеке, а следовательно неизменно близко и понятно каждому. Вотъ почему, при полномъ равнодушiи къ Флоренцiи 1184--1509 гг. и наперекоръ всякой археологiи, лица, выведенныя на эту чуждую намъ сцену, способны увлекать и возмужать насъ. Въ последнемъ отношенiи, первое место принадлежитъ безспорно молодому греку Тито Мелеме, котораго можно назвать идеаломъ безнравственности. Мы видимъ передъ собой не кровожаднаго или сумрачнаго злодея, а обольстительнаго юношу, который не только далекъ отъ намеренiй делать зло, но даже не выноситъ зрелища страданiя и не можетъ жить безъ людской симпатiи. Тайна всехъ его преступленiй и всей его низости въ томъ, что онъ слаба, и любитъ себя, свой покой и свое удовольствiе больше всего на свете. Особенно тонко организованный инстинктъ себялюбiя побуждетъ его постоянно стремиться къ прiятнымъ ощущенiямъ и избегать всего непрiятно действующаго на его утонченную нервную систему. Съ этого прямого пути Тито никогда не сбивается посторонними соображенiями; руки его безошибочно протягиваются къ тому, что всего заманчивее или доступнее; препятствiя обходятся, отодвигаются или опрокидываются, смотря по обстоятельствамъ. Какъ человека, весьма образованный и развитой, и притомъ крайне чуткiй, Тито не можетъ не замечать содеяннаго; но онъ умеетъ ловко стряхнуть съ себя тягостное бремя внутренняго недовольства и снова придти въ равновесiе. Сознанiе вины вызываетъ въ немъ еще другую характерную реакцiю - отчужденiе, более или менее враждебное, отъ техъ, кто пострадалъ по его милости или имеютъ право прощать его, вместе съ стремленiемъ прiютиться въ такомъ уголке, где судить его некому и где, следовательно, дышется свободно. (Отъ зоркихъ глазъ Ромолы Тито бежитъ къ молящейся на него дурочке Тессе; и, разумеется, обманываетъ и ее безъ зазренiя совести). Пока жизнь идетъ, что называется, "по маслу", ничего отъ него не требуя, Тито - олицетворенная доброта и мягкость. Его безпечная веселость, его лучезарная улыбка сiяетъ, какъ солнце, на праведныхъ и злыхъ. Онъ очаровываетъ всехъ и каждаго. Но чуть на пути задоринка, затрудненiе, искушенiе - светлый обликъ его души меняется и проходитъ все метаморфозы, требуемыя обстоятельствами, прихотью минуты и неизменнымъ инстинктомъ достиженiя наибольшаго счастья для себя. Внешнiй же его образъ упорно противостоитъ внутреннему разложенiю и остается безмятежнымъ. Не даромъ чудакъ - живописецъ, скептически взирающiй на людей, замечаетъ при встрече съ Тито, что лицо этого юноши идеальный типъ предателя: "порокъ и измена не могутъ оставить на немъ следа. Въ личныхъ отношенiяхъ Тито и въ общественныхъ столкновенiяхъ того смутнаго времени много нежелательныхъ осложненiй и препятствiй, много соблазновъ. И вотъ - при полномъ отсутствiи нравственнаго тормаза и возжей, именуемыхъ совестью - онъ катитъ подъ гору все быстрее и быстрее, отъ бездны нравственнаго паденiя. Такъ и чувствуешь, что она готова поглотить любого изъ насъ въ указанныхъ намъ пределахъ. Разумеется не Джорджъ Элiотъ открыла, что сердце человеческое есть бездна подлости, и что необходимо зорко следить за собой и оглядываться на другихъ. Но она облекла эту старую и вечно юную истину въ осязательный образъ и, отметивъ съ особеннымъ искусствомъ первыя ступени паденiя и ихъ роковую последовательность (количественное, а не качественное измененiе) - сделала изъ Тито Мелемы страшное memento mori. Все единогласно признаютъ, что на созданiи этого характера лежитъ печать генiя: что только глубокiй мыслитель могъ взяться за развитiе отъявленнаго зло/дея изъ добродушнаго юноши, и только великiй художникъ могъ осуществить эту задачу столь блестящимъ образомъ. Одинъ Шекспиръ, прибавляютъ многiе. способенъ создавать такiе общiе типы, при резкой индивидуальности, такiя осязательныя живыя лица для воплощенiя отвлеченной идеи. Противоположность Мелемы находимъ мы въ совершенномъ отсутствiи своекорыстныхъ стремленiй, прямоте и искренности его жены Ромолы. Вера въ любимаго человека составляетъ вопросъ жизни для ея нежнаго и гордаго сердца. Нравственные идеалы ея возвышены и определенны. Смелый и светлый умъ не допускаетъ лжи ни въ какой форме. Образованiе, прiобретенное въ студiи ученаго отца, ставитъ ее на высоте всехъ общественныхъ и научныхъ интересовъ того времени. Ее нельзя удовлетворить призраками и надолго затуманить ея ясныхъ глазъ. Ромола - идеальная красавица и идеальная женщина, но все-таки не отвлеченная добродетель и не теорiя, какъ уверяли некоторые. Она не чужда увлеченiй и слабостей, и въ своей любви къ Тито - проникшему въ студiю ея слепого отца на подобiе луча света и въ горькомъ разочарованiи, заставившемъ ее бежать отъ него, и наконецъ, даже въ той возвышенной метаморфозе, которую производятъ во всемъ ея существе слова Савонаролы. Обращенiе Ромолы до известной степени напоминаетъ исторiю Жанеты и Трiана, хотя въ более грандiозныхъ размерахъ и съ значительными видоизмененiями. О задушевности и смиренiи, о чувстве братства, которыми дышетъ беседа Трiана, разумеется, не можетъ быть и речи. Савонарола говоритъ тономъ человека непогрешнаго и властнаго съ заблудшей женщиной. Онъ побеждаетъ гордость Ромолы, искусно затронувъ самую живую и больную струну ея уязвленной души (обвиняя се въ измене долгу, потворстве страстямъ, малодушiи техъ свойствъ, которыя убили ея любовь къ Тито и заставили покинуть его домъ). И, гонимая страшнымъ призракомъ, Ромола смиряется передъ логикой самоотверженiя, передъ проповедью креста изъ устъ грубаго доминиканца, одного изъ техъ людей, которыхъ она привыкла презирать за узкiй фанатизмъ, невежество и суеверiе. Она зоветъ его отцомъ - именемъ для нея святымъ, она рыдаетъ у его ногъ. По своему воспитанiю въ правилахъ древнихъ стоиковъ, Ромола была способна увлечься въ христiанскомъ ученiи одной любовью къ ближнему, - чертой, отсутствующей въ отвлеченной классической морали, и потому, вернувшись, по приказанiю Савонаролы, во Флоренцiю, где царили голодъ, чума и всякiя смуты, весьма естественно ушла въ дела милосердiя. Исторiя отношенiй Тито и Ромолы до ея бегства представляетъ психологическiй этюдъ необычайной тонкости. Столь же художественно изображены последующiя более крупныя столкновенiя въ жизни супруговъ. Тито, падая ниже и ниже, переходитъ постепенно отъ отчужденiя къ вражде и ненависти, а Ромола, въ своихъ чувствахъ къ нему - отъ жгучихъ страданiй у постели умирающаго къ тупой боли при отпеванiи трупа. Подъ конецъ она только следитъ за нимъ съ холоднымъ отчаянiемъ, ста5аясь предупредить беды: которыя онъ можетъ навлечь на Флоренцiю и близкихъ ея сердцу людей, потому что Тито ведетъ опасную двойную игру съ разными политическими партiями, - игру, за которую платятъ жизнью достойнейшiе граждане, и которая въ конце-концовъ губитъ его самого. Весьма интересна также исторiя второго удара, постигшаго сердце этой женщины, т. е. ея разочарованiя въ Савонароле. Когда Ромоле пришлось увидеть честолюбивые разсчеты, уклончивость и малодушiе въ любимомъ учителе, котораго она считала недосягаемымъ для мелкихъ личныхъ соображенiй, и когда мiръ, въ которомъ прiютилась ея душа после перваго крушенiя, въ свою очередь рухнулъ, - то понятно, что жизнь должна была утратить для нея смыслъ и цену, а смерть показаться желаннымъ исходомъ. Эпизодъ съ лодкой, въ которой она отдалась на произволу волнующагося моря, и зачумленнымъ селомъ, къ которому прибило лодку, при всей поэтичности, слишкомъ замысловатъ; но фактъ возвращенiя къ вере въ высокiя истины, независимо отъ того, кто ихъ проповедывалъ, непреложенъ въ природахъ такого закала. Глубокимъ убежденiемъ звучатъ поэтому слова Ромолы: "низостью было съ моей стороны желать умереть. Если все на свете - ложь, страданiе, которое можно облегчить, несомненная истина". И читатель убежденъ, что дальнейшая жизнь ея будетъ осуществленiемъ этихъ словъ. Въ романе имеетъ совершенно мелодраматическiй характеръ одна исторiя сумасшедшаго Бальтазаро. При всемъ томъ она хватаетъ за сердце, благодаря мастерскому изображенiю душевнаго состоянiя безпомощнаго старика, сознающаго, что теряетъ память и разсудокъ въ то самое время, какъ все существо его судорожно цепляется за прежнее я переломомъ въ судьбе и непосильными трудами неволи - его любовь превращается въ ненависть, въ инстинктивную жажду мести. Въ такомъ настроенiи слушаетъ онъ, укрывшись въ соборе, пламенную проповедь Савонаролы, громящую зло и злодеевъ, и, разумеется, слышитъ въ ней то, что соответствуетъ его оскорбленному чувству, - то, что касается часа отмщенiя, вечныхъ каръ, вечныхъ мукъ. Онъ упивается восторгомъ проповедника и, подобно ему, готовъ идти на смерть за святое дело. Это переложенiе мотивовъ проповеди на регистре разстроеннаго мозга слушателя, одержимаго неотвязной мыслью, какъ равно и вся картина помешательства Бальтазаро, поразительно верны и способны привести въ восторгъ психiатра. Вся театральность сценъ, въ которыхъ мы видимъ старика, исчезаетъ передъ осязательной реальностью его образа.

романа сосредоточивается на характере Савонаролы, одинаково замечательномъ съ исторической и художественной точекъ зренiя. Но мненiю же другихъ, на этомъ характере слишкомъ явны следы обдуманной и кропотливой работы вместо свободнаго творчества. Дж. Элiотъ, говорятъ они, не удалось сделать Савонаролу живымъ лицомъ, хотя удалось воплотить въ его проповедяхъ восторженный аскетизмъ монаха съ такой силой, какъ будто она была ревностнейшей католичкой и сама перешла все стадiи религiознаго экстаза. Савонарола изображенъ у Дж. Элiотъ весьма сложной природой, соединенiемъ большой нравственной силы съ болезненной впечатлительностью, и безкорыстной жажды добра и правды съ широкимъ честолюбiемъ. Въ тиши монастыря, бежавшiй отъ мiра аскетъ "постигъ великiя истины и верилъ, что онъ, а никто другой, призванъ осуществить ихъ для общаго блага". Въ этомъ сознанiи онъ вполне искренно обрекалъ себя на мученичество въ минуты молитвеннаго восторга. По мере того, однако, какъ неблагопрiятныя обстоятельства и гоненiя стали накопляться на его пути, после временнаго упоительнаго успеха, честолюбiе высшаго порядка стало постепенно вырождаться въ желанiе, во что бы то ни стало, удержать за собой власть надъ умами. Савонарола началъ изменять себе въ словахъ и поступкахъ и, обладая возвышеннымъ и утонченнымъ умомъ, не могъ но гнушаться избираемыми средствами и не сознавать мучительно своего паденiя. Въ этомъ основной трагизмъ его судьбы, по мненiю Дж. Элiотъ. Осуждать его она предоставляетъ тому, "кто въ полдень своей жизни, усталый и разбитый, не вспоминалъ обетовъ юности съ краской въ лице". Всего удачнее изображенъ Савонарола къ концу своей карьеры, когда его аскетическая проповедь успела надоесть изнеженнымъ высшимъ слоямъ; простой народъ, озлобленный напрасными ожиданiями, голодомъ и болезнями, сталъ тяготиться запросами на самоотреченiе; а враги, зорко следившiе за Савонаролой и колебанiями общественнаго мненiя, начали пускать въ ходъ недостойнейшiя средства съ целью подорвать авторитетъ бывшаго народнаго любимца и добить человека, утратившаго популярность вместе съ верой въ себя. Последнiя главы романа читаются съ глубокимъ волненiемъ. Савонарола здесь точно живой стоитъ передъ нами "въ своей двойной агонiи". Дж. Элiотъ не отступила отъ исторической правды изъ любви къ своему герою. Твердости, мужества, нравственнаго величiя онъ не обнаруживаетъ передъ варварскимъ судомъ. Подъ влiянiемъ жестокихъ пытокъ, онъ то признается въ честолюбивыхъ замыслахъ, ради святой цели, то обвиняетъ себя въ тщеславiи и гордости, повергаясь въ прахъ передъ карающей десницей; то смиренно беседуетъ наедине съ божествомъ, мучительно сознавая свои ошибки, моля о духовномъ обновленiи, веря, что "онъ ничто, но что светъ, виденный имъ, былъ истинный светъ". На костре мы видимъ его безгласной жертвой. Кругомъ вопитъ чернь, издеваясь и проклиная: она отчасти веритъ, что со смертью лжепророка кончатся бедствiя Флоренцiи, отчасти непосредственно наслаждается зрелищемъ униженiя и мукъ. Друзья трепетно ищутъ, что хоть въ последнюю минуту онъ выйдетъ изъ оцепененiя, скажетъ что-нибудь, отстоитъ себя. Но Савонарола обводитъ толпу тусклымъ, безучастнымъ взглядомъ и молчитъ. "Не такою, конечно, рисовалъ онъ себе мученическую смерть". "Темъ съ большей справедливостью", говоритъ Дж. Элiотъ въ заключенiе своей художественной летописи, "назовутъ его мученикомъ будущiя поколенiя; потому что сильные мiра возстали противъ него не за его слабости, а за его величiе; не за то, что онъ хотелъ обольстить мiръ, а за то. что хотелъ возвысить его и облагородить". Читателю прiятно поэтому, что Ромола въ эпилоге вспоминаетъ о своемъ учителе съ теплымъ чувствомъ и отдастъ ему должное. Весьма характерна ея беседа съ Лилло (сыномъ Тессы и Тито, напоминающимъ отца лицомъ и замашками). Она говоритъ ему въ словахъ, понятныхъ для отрока, что - преследуемъ ли мы высшiя или себялюбивыя цели - мы одинаково не застрахованы отъ несчастныхъ случайностей. Погибъ Савонарола, погибъ и "одинъ человекъ", искавшiй только прiятнаго себе. Вся разница въ томъ, что, если бедствiе постигаетъ низкую душу, то отрады нетъ уже ни въ чемъ, и человеку остается сказать: "лучше бы мне не родиться".

* * *

"Амосъ Бартонъ" точно написанъ на премiю золотой медали за искуство увлечь читателя сюжетомъ, который онъ впередъ назоветъ избитымъ, скучнымъ и приторнымъ. Въ самомъ деле, нельзя придумать событiй менее эффектныхъ, и въ особенности лица менее интереснаго, чемъ этотъ пошловатый пасторъ съ его ограниченностью, самодовольствомъ и неприглядной наружностью, усугубленной неряшествомъ. А между темъ онъ насъ занимаетъ, порой злитъ, порой трогаетъ. Мы съ живымъ участiемъ следимъ не только за его крупными огорченiями - заботами о куске хлеба - но и за мелочными житейскими затрудненiями, каковы: сочиненiе проповедей, при отсутствiи воображенiя и шаткости грамматическихъ правилъ; руководство школой (представителемъ которой служитъ неприличный мистеръ Фоденъ съ чадолюбивой маменькой за спиной), при недостатке находчивости и твердости духа; посещенiе паствы безъ требуемыхъ обстоятельствами шиллинговъ въ кармане и т. д. - следимъ съ живымъ участiемъ, потому что Амосъ облеченъ въ плоть и кровь. Главный интересъ повести сосредоточивается, впрочемъ, не на немъ, а на его жене, которая-делается для насъ сразу дорогимъ и близкимъ существомъ, несмотря на все ея идеальныя и неисчислимыя совершенства: Милли, чтобы свести концы съ концами, работаетъ безъ устали днемъ, а подчасъ и ночью. Милли своей кроткой красотой и врожденнымъ изяществомъ скрашиваетъ убогую обстановку дома, действуя на нервы усталаго и забитаго Амоса, какъ свежiй воздухъ или теплый лучъ (понимать и ценить жену онъ не въ состоянiи, а способенъ лишь безсознательно ощущать ея благотворное влiянiе). Горячаго сердца ея достаетъ не только на то, чтобы, глядя на своихъ, действительно, прелестныхъ детей, забывать все труды и лишенiя; не только на то, чтобы терпеливо сносить невзгоды, навлекаемыя на весь домъ, а на нее въ особенности, глупымъ честолюбiемъ и самомненiемъ Амоса (знакомство съ сомнительной графиней, севшей имъ на шею. и ссора съ духовнымъ начальствомъ, лишившая его места). Нетъ, этого сердца достаетъ на искреннюю привязанность къ мужу и довольство своей судьбой. "Милый, милый другъ, - говоритъ, умирая, выбившаяся, наконецъ, изъ силъ молодая женщина, - ты былъ всегда такъ доб])ъ ко мне и делалъ все для моего счастья". И все, что Милли делаетъ и говоритъ, выходитъ такъ естественно и просто, что для насъ все впечатленiя сливаются въ одно теплое чувство любви къ ней, какъ къ живому лицу. Когда, после смерти жены, съ глазъ Амоса спадаетъ чешуя, и онъ, совсемъ потерянный, горько оплакиваетъ свою утрату, мы не только миримся съ нимъ, но намъ его душевно жаль. Когда же, по маломъ времени, постигшее его горе возвращаетъ ему расположенiе начальства, а 12-ти летняя Патти, продолжая дело матери, приноситъ себя въ жертву его удобствамъ и покою, въ насъ возникаетъ враждебное чувство, потому что Амосъ несомненно перебралъ противъ обычной доли любви и заботливости, отпускаемой судьбой посредственностямъ. Это единственный упрекъ, который можно сделать разсказу. Все остальное въ немъ вполне согласно съ художественной правдой. Сантиментальныя скалы и мели пройдены победоносно. Впечатленiе отъ предсмертной сцены и похоронъ Милли почти слишкомъ сильно для слезъ. Монотонность печальныхъ картинъ разсеяна появленiемъ кумушекъ и докторовъ, изображенныхъ съ неподражаемымъ юморомъ. Дети неизменно радуютъ сердце (талантъ Дж. Элiотъ изображать детей разныхъ типовъ сказался тоже сразу). Нетъ ни одного вводнаго лица, которое не дышало бы жизнью и не было строго необходимо для хода событiй, развивающихся съ поразительной последовательностью. Наконецъ, весь разсказъ проникнутъ глубокой поэзiей картинъ природы.

* * *

темпераментовъ и нацiональностей героевъ: юной итальянки певицы, пылкой и необузданной въ любви и ненависти, не взирая на англiйское воспитанiе, и молодого чистокровнаго британца, въ которомъ энергiя, самообладанiе и страсть соединены почти съ женской нежностью. Такимъ свойствамъ молодого клерджемена Майнарда Джильфиля дано въ повести широкое примененiе, потому что Тина, предметъ его страсти, влюблена, разумеется, не въ него, а въ красавца Антони, сына добрякалорда и чопорной леди, призревшихъ чужестранную сиротку. Майнардъ долженъ быть молчаливымъ зрителемъ ея горячей привязанности къ негодяю, и небрежнаго ухаживанiя последняго за нею, и наконецъ ея страданiя при беззастенчивой помолвке Антони съ высокомерной дурой, оскорбляющей бедную девушку. Долженъ смотреть терпеливо на все это, не отступать и не выдавать своей тайны, потому что Тине нуженъ другъ, которому она бы доверялась какъ брату. Дж. Элiотъ умеетъ немногими штрихами сделать Майнарда живымъ лицомъ и изобразить отчаянiе влюбленной девочки во всей подавляющей силе перваго горя. Картина ночи въ одинокой комнатке, где Тина негодуетъ и плачетъ, взята прямо изъ жизни и прiобретаетъ особое освещенiе отъ намека автора на невозмутимое теченiе вселенной среди бурь, разбивающихъ отдельныя существованiя. Что такое маленькая Тина и ея горе въ могучемъ потоке, несущемся отъ одного страшнаго неизвестнаго къ другому? Ничтожнее мельчайшей единицы трепетной жизни въ капле воды, незаметнее и безразличнее острой боли въ груди пташки, которая спешитъ къ гнезду съ трудно добытымъ кормомъ - и находитъ гнездо разореннымъ и пустымъ. После того, какъ бедная итальяночка, ослепленная ревностью, едва не делается убiйцей и бежитъ изъ дому, Майнардъ превращается въ самоотверженную няньку. Удается ли ему залечить окончательно глубокiя раны въ сердце Тины, - остается неяснымъ. Молодая девушка, однако, какъ-будто оживаетъ подъ лучами его преданной любви, и разъ вечеромъ, по собственному побужденiю, кладетъ голову на его верную грудь и протягиваетъ свой алый ротикъ для поцелуя. Счастье Майнарда во всякомъ случае не продолжительно; Типа таетъ на его глазахъ и умираетъ въ первыхъ родахъ. Какъ мощное дерево покрывается наростами и рубцами, если отрубить ветви, которымъ оно привыкло отдавать лучшiе соки, - замечаетъ Дж. Элiотъ въ заключенiе, - такъ захудалъ и Джильфиль после этой утраты. Между молодцомъ съ открытымъ взоромъ и ясной улыбкой, котораго мы видимъ на портрете въ заветной комнате (рядомъ съ бледнолицей девушкой, съ задумчивыми черными глазами, и темъ старикомъ, который сидитъ у камина съ трубкой и стаканомъ грога, обмениваясь время отъ времени унылымъ взглядомъ съ вернымъ Нонто, лежащимъ у его ногъ, - можно сказать целая пропасть. А между темъ, наперекоръ узламъ и наростамъ, въ добряке-пасторе сохранились все великодушныя, честныя, нежныя черты его природы основныя свойства могучаго ствола, питавшаго некогда его первую и единственную любовь. Съ этими-то чертами знакомимся мы въ начале повести, въ живыхъ сценахъ между почтеннымъ чудакомъ - пасторомъ и прихожанами разнаго возраста (отчасти уже знакомымъ по Амосу Бартону, такъ какъ приходы лежатъ по соседству). Сцены эти составляютъ рамку для приведеннаго выше романическаго эпизода, - рамку, отъ которой онъ безконечно выигрываетъ, потому что читатель видитъ въ герое стараго и въ высшей степени симпатичнаго знакомаго.

* * *

"Исповеди-Жанеты" довольно мудрено. Борьба чахоточнаго евангелическаго проповедника, Трiана, со старой церковной рутиной и предубежденiями обывателей провинцiальнаго городка и влiянiе, которое онъ постепенно прiобретаетъ надъ ними, а особенно надъ одной молодой женщиной, предававшейся пьянству вследствiе семейныхъ огорченiй, - не такая тема, чтобы вчуже показаться интересной. Она прiобретаетъ невыразимое обаянiе лишь подъ перомъ Дж. Элiотъ, умевшей соединять глубокiя душевныя драмы съ идиллическими картинами и забавными бытовыми сценами.

и она, во избежанiе позора, принуждена искать убежища у соседки, отъявленной трiанитки. Добрейшая соседка, испуганная тупымъ отчаянiемъ молодой женщины, убеждаетъ ее на другое утро обратиться къ м-ру Трiану за советомъ (хотя знаетъ, что Жакета принадлежитъ къ его врагамъ и даже принимала участiе въ недостойномъ заговоре, устроенномъ Демистеромъ) и приглашаетъ проповедника къ себе. Нервы Жанеты такъ натянуты, оскорбленiе такъ свежо и такъ явно служитъ извиненiемъ ея пороку и намеренiю никогда не возвращаться къ мужу, что, явись передъ нею суровый обличитель или даже просто посредникъ, сознающiй свое превосходство надъ падшими, она дошла бы до изступленiя. Но кроткое, болезненное лицо Трiана, задушевныя слова утешенiя, которыя она слышитъ отъ него вместо укоровъ, его скорбное признанiе въ собственныхъ грехахъ, вместо суда надъ нею - все это въ гордой красавице производить неожиданную реакцiю. Она видитъ передъ собою друга, ищетъ у него защиты отъ самой себя, отъ ненависти къ мужу, отъ искушающаго ее демона. Вся скорбная душа ея изливается въ скорбной исповеди, и эта минута служитъ началомъ ея нравственнаго возрожденiя. Есть слова, которыя навсегда остаются для насъ посторонними звуками, но другiя - превращаются въ нашу плоть и кровь: такiя слова умелъ найти Трiанъ. Тяжкая болезнь спившагося Демистера освобождаетъ вскоре Жанету отъ колебанiя, по поводу возвращенiя въ домъ мужа: забыто все, кроме жалости къ некогда любимому человеку и желанiя примириться съ нимъ. После смерти Демистера, Жанета посвящаетъ себя служенiю ближнимъ, и между нею и Трiаномъ постепенно растетъ и крепнетъ духовная близость и глубокая, сердечная привязанность. Дж. Элiотъ считала духовный союзъ идеаломъ человеческихъ отношенiй и много разъ олицетворяла этотъ идеалъ въ своихъ романахъ. Въ данномъ случае она, не боясь ложныхъ толкованiй, скрепила его святымъ поцелуемъ, въ которомъ слились бледныя губы умирающаго Трiана и полныя жизни уста спасенной имъ Жанеты. Сверхъ личной привлекательности Жанета интересна, какъ первая представительница типа, часто повторяющаго въ романахъ Дж. Элiотъ - женщинъ, стремящихся къ нравственному совершенству, жаждущихъ самопожертвованiя и подвига. Восхищаясь этими идеалами, одинъ изъ критиковъ, хорошо знакомый со взглядами писательницы, замечаетъ: "отличительное и почти непонятное свойство ея генiя то, что на почве разрушительнаго и безплоднаго скептицизма возникъ у нея целый мiръ существъ, заявляющихъ свою человечность въ горячихъ порывахъ мысли, веры, страсти".