Адам Бид.
Книга первая.
Глава II. Проповедь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава II. Проповедь. (старая орфография)

ГЛАВА II.
ПРОПОВЕДЬ.

Около семи часов вечера в деревеньке Гепслоп было заметно необычайное оживление. По всей длине маленькой улицы, от "Герба Донниторнов" до самого кладбища, виднелись обитатели деревушки, привлеченные сюда, очевидно, не простым желанием насладиться теплым летним вечером, а чем-то поважнее, Гостинница "Герб Донниторнов" стояла при въезде в деревню и примыкавшие к дому хлебный двор и сенной сарай свидетельствовали о том, что заведение арендует хорошенький участок земли, и сулили путнику сытный обед для него самого и для его коня; таким образом он мог вполне утешиться и не слишком горевать о том, что полинявшая от дождей вывеска оставляла его в полном неведении насчет геральдических атрибутов древняго рода Донниторнов. Мистер Кассон, хозяин гостинницы, уже несколько минут стоял в дверях своего заведения, заложив руки в карманы, перекачиваясь с каблуков на носки и поглядывая вбок, на неогороженную лужайку с развесистым кленом посередине, куда, как ему было известно, направлялись группы солидного вида мужчин и женщин, проходившия мимо него.

Наружность мистера Кассона была отнюдь не такого заурядного типа, чтоб ее можно было пройти молчанием. Ст₍ больше верхняго, который, таким образом, естественно играл роль простого спутника или придатка. Но на этом сходство кончалось, ибо голова мистера Кассона не имела ничего общого с меланхоличным спутником земли или с "пятнистым шаром", как непочтительно назвал луну Мильтон; напротив, едвали были где-нибудь на земле другия голова и лицо, которые сияли-бы таким завидным здоровьем, и выражение этого лица, сосредоточенное, главным образом, в двух круглых, румяных щеках (ибо о маленькой пуговке вместо носа и нарушающих гармонию щек крошечных ямках для глаз не стоит и говорить) было выражением довольства и веселья, умеряемых единственно лишь чувством собственного достоинства, отличавшим каждое движение мистера Кассона. Едвали, впрочем, чувство собственного достоинства можно было назвать преувеличенным в человеке, который пятнадцать лет прослужил дворецким при "фамилии" и который, занимая свое теперешнее высокое положение, по необходимости постоянно приходил в соприкосновение с низшими. Как примирить это достоинство с удовлетворением естественного чувства любопытства, тянувшого его на лужайку, - было задачей, которую вот уже пять минут, как мистер Кассон решал в своем уме; но в тот момент, когда он уже решил ее на половину, - когда он вынул руки из карманов, засунул большие пальцы за проймы жилета и, скривив голову на бок, вооружился видом презрительного равнодушия ко всему, что могло попасться ему на глаза, - его размышления были прерваны приближением всадника, - того самого, с которым мы недавно познакомились, когда он остановила, свою лошадь, чтобы взглянуть хорошенько на нашего друга Адама, и который теперь подъехал к "Гербу Донниторнов".

-- Эй, малый! Разнуздай и напой мою лошадь, сказал путешественника, молодому парню в рабочей куртке, выбежавшему за ворота на стук лошадиных подков. - Хозяин, что у вас такое тут происходит? продолжал он, слезая с коня. - Вся деревня в движении.

-- Это методисты, сэра, методистская проповедь. Было оба, явлено, что одна методистка, молодая женщина, будет сегодня говорить на лугу, отвечала, мистера, Кассон сиплым фальцетом и не без аффектации. - Не угодно-ли войти? Не прикажете-ли чего-нибудь подать?

-- Нет, мне надо в Россетера. Я хотел только коня напоить....

-- Пастор Ирвайн, сэр, здесь не живет; он живет в Боркстоне, там, за горой. Здешний пасторский дом пришел в разрушение, и господам нельзя в нем жить. Мистер Ирвайн приезжает, к нам но воскресеньям и вечером говорит у нас проповедь, а лошадь свою у меня оставляет. У него серая кобыла, сэр, и он очень ее бережет. Он всегда ставил коня в этом заведении, - еще раньше, чем, оно перешло в мои руки. Я не здешний уроженец, сэр, вы верно заметили по моему говору. Чудно говорит здешний народ; господам и понять то их трудно. Я вырос между господаи, сэр, и с измальства наломал свой язык на господский манера, А здесь разве язык? Здесь не язык, а дилект {Т. е. диалект.}. Я сам сколько раз слышал, как сквайр Донниторн говорил: "Такой уж у них здесь дилект".

-- Да, да, я знаю, проговорил, улыбаясь, незнакомец - Но скажите - разве у вас здесь много методистов? Ведь ваша, округ земледельческий. Я думал, здесь и встретить-то методиста за редкость. Вы ведь все фермеры, не так]-ли? А фермеры не очень то поддаются методистам.

местах есть всякия профессии, сэра, А в Треддльстоне у нас целая свора этих методистов. (Треддльстон - хороший городок, с рынком, - может вы проезжали мимо, сэр?). Вот я сейчас их понаехало оттуда несколько дюжин: вон они там, на лугу. Так вот откуда, сэр, мы берем методистов, хотя во всем Гейслопе у нас их только два человека: Вилл Маскори, колосник, да Сет Бид, молодой парень, занимается плотничным делом.

-- Так значит проповедница из Треддльстона?

-- Нет, сэр, она из Стонишайра; отсюда будет миль тридцать.

Она гостит здесь у мистера Пойзера на Большой Ферме - видите? - вон там налево, где гумно и высокия орешины. Она родная племянница жены Пойзера. Воображаю, как им должно быть приятно, что она строит из себя такую дуру! Но этих методистов, когда им вступит в голову, ничем, говорят, не проймешь; многие с ума сходят из за своей религии. Впрочем эта молодая женщина на вид совсем смирная - так я слышал: сам я её не видал.

-- Жаль, что у меня так мало времени! Мне очень хотелось-бы взглянуть на нее, да надо ехать. Я и то уже потерял двадцать минут: свернул с дороги нарочно, чтобы посмотреть вашу долину и вон ту усадьбу. Это сквайра Донниторна именье, должно быть?

внук сквайра. Нынешней осенью после пожинок празднуют его совершеннолетие, сэр. Каких только чудес мы не насмотримся!... Все здешния земли, сэр, - все, что вы видите, все - его, сквайра Донниторна.

-- Местечко хорошенькое, кому бы оно ни принадлежало, сказал путешественник, садясь на лошадь. - И какие здоровые молодцы здесь у вас попадаются! С полчаса тому назад я встретил под горой молодого парня - такого богатыря, каких я редко видел. Плотник, высокий, широкоплечий малый, черноволосый и черноглазый; шагал, как солдата. Нам нужны такие молодцы, чтоб утереть нос французам.

-- А - а, это Адам Бид. Наверное он - готов побожиться! Сын Тиаса Бида; здесь все его знают. Он очень способный малый, хороший работник и замечательно силен. Помилуй Бог мою душу! - вы извините меня, сэр, что ж вами так говорю, - да ему ни почем пройти сорок миль в день и поднять десять пудов. Господа очень его любят; капитан Донниторн и пастор Ирвайн носятся с ним, как и нивесть с каким сокровищем. Хороший парень, только немножко задирает нос и на язык резок.

-- Ну, мне, однако, пора. Добрый вечер, хозяин.

-- Ваш слуга, сэр; добрый вечер.

собравшихся под кленом, а главное - любопытство видеть молодую проповедницу, - пересилили в нем нетерпение поскорее добраться до цели своего путешествия, и он остановился.

Лужайка раскинулась на выезде из деревни. В этом месте дорога разветвлялась на две: одна вела дальше в гору, мимо церкви; другая, слегка извиваясь, отлого спускалась в долину. За лужайкой, со стороны церкви, прерваннный ряд крытых соломой домиков возобновлялся и тянулся почти до самого кладбища, но с противуположной, северозападной стороны ничто не закрывало вида лесистой долины, отлого спускающихся к ней зеленых лугов и темнеющей вдали громады высоких холмов. Этот богатый растительностью, холмистый округ Ломшайра (к которому принадлежала и деревня Гейслоп) вплотную прилегает к одной из унылых окраин Стонишайра с нависшими над ней обнаженными холмами: веселая долина жмется к своему угрюмому соседу, точно молоденькая, цветущая сестра, опирающаяся на руку высокого, смуглого, мужественного брата. Каких нибудь два, три часа езды, и из пустынной, оголенной местности, перерезанной грядами холодных серых каменных глыб, путник попадает в новый край, где путь его пролегает по лесам, под тенистыми деревьями, или по холмам, между рядов живых изгородей, между лугов с высокой травой и роскошными нивами, и где на каждом повороте он натыкается на какую-нибудь красивую старинную усадьбу, приютившуюся в долине или увенчивающую собою вершину холма, на какое-нибудь деревенское жилье с длинным низким зданием гумна и золотистыми скирдами хлеба, на серую колокольню, выглядывающую из за группы живописно обступивших ее деревьев и соломенных или темнокрасных черепичных крыш. Такую именно картину представила нашему путнику Гейслонская церковь, когда он начал подниматься по покатому склону холма, и теперь, с того места у лужайки, где он остановился, перед ним открылись почти все другия типическия черты этой очаровательной местности. "На самом краю горизонта, но не настолько далеко" чтобы теряться в таинственной пурпурной дымке тумана, высились огромные коническия вершины холмов, словно гигантския укрепления, предназначенные защищать эту область хлебов и лугов от резких, холодных северных ветров. Их темнозеленые склоны отчетливо виднелись вдали, усеянные стадами овец, движения которых можно было только угадывать по памяти, а не различать глазом. Изо дня в день следили угрюмые вершины за сменой часов и времен года, но сами ни в чем не менялись: веселый блеск ясного зимняго утра, крылатые отблески апрельского полдня, прощальный пурпур плодотворного летняго солнца, уходя, оставляли их все такими-же печальными и угрюмыми. А прямо под ними глазам открывались более близкие предметы: ровная линия нависшого над долиной леса по склонам, там и сям перерезанного зелеными проплешинами пастбищ или пашни и еще не одевшагося однообразным лиственным покровом середины лета, а позволяющого различать темные тоны листвы молодых дубов и нежную зелень ясеня и липы. Еще ниже тянулась долина, где лес становился гуще, как будто деревья нарочно скатились вниз с тех зеленых прогалин и столпились здесь, чтоб лучше оберегать высокий замок, тянувшийся к небу своими высокими парапетами и выпускавший между ними тонкия голубоватые струйки летняго дыма. Перед фасадом замка наверно были и большой тенистый парк, и широкий зеркальный пруд, но зеленый выступ холма не позволял нашему путнику видеть их с деревенской лужайки. Зато перед ним разстилался передний план картины, не менее привлекательный: заходящее солнце просвечивало золотом сквозь нежно склонившиеся стебли пушистой травы, прозрачным золотом заливало высокий красный щавель и белые венчики болиголова на живых изгородях. Была та пора лета, когда свист натачиваемых кос заставляет нас бросать долгие прощальные взгляды на цветы, которыми пестреют луга.

Наш путешественник мог бы увидеть и другия красоты ландшафта - стоило ему только немного повернуться в седле и взглянуть на восток, туда, где за дровяным двором и лугом Джонатана Бурджа виднелись зеленые пашни и высокия орешины Большой Фермы; но, должно быть, его больше интересовала группа живых существ, бывших перед ним. Тут собралась вся деревня от мала до велика, - начиная с "дедушки Тафта" в его коричневом шерстяном колпаке и с коротенькой дубинкой, на которую он опирался, перегнувшись почти пополам, но все еще такой бодрый и крепкий, что, казалось, ноги будут носить его еще много лет, - и кончая грудными ребятами с болтающимися круглыми головенками в полотняных чепцах. От времени до времени появлялись новые лица, - какой-нибудь крестьянин, неповоротливый парень, который, уписавши свой ужин, вышел взглянуть на необычную сцену тупыми, воловьими глазами, и послушать, что будет говорить о ней народ, но отнюдь не настолько заинтересованный, чтоб предлагать вопросы. И замечательно: все эти люди на лужайке старательно избегали смешиваться с методистами; ни один из них ни за что бы не признался, что он пришел послушать проповедницу, и каждый с негодованием отверг бы такое подозрение. - Нет, вовсе нет! - они пришли только взглянуть, "что там такое делается. Большинство мужчин столпилось подле кузницы. Но не воооражайте, пожалуйста, что они столпились в кучу.

Крестьяне, желая побеседовать, никогда не сходятся тесной толпой: крестьянин совершенно не умеет шептаться и почти так же мало способен говорить в полголоса, как корова или козел. Настоящий деревенский житель, земледелец, непременно повернется спиной к своему собеседнику и кинет ему вопрос через плечо, как будто собирается убежать от ответа, да еще отойдет шага на два в тот самый момент, когда диалог достигнет наивысшого градуса интереса. Итак, толпа подле кузницы отнюдь не была плотной толпой и не закрывала вида Чеду Крэнеджу, самому кузнецу, который стоял в дверях, прислонившись к косяку и скрестив свои черные от копоти руки, и через каждые десять минут хохотал лошадиным смехом собственным своим шуткам, отдавая им заметное предпочтение перед сарказмами Бена-Волчка, отказавшагося от приятного времяпрепровождения в "Остролистнике" ради удовольствия понаблюдать жизнь в новых формах. Но мистер Джошуа Ранн относился с одинаковым презрением к обоим родам остроумия. Кожаный фартук и меланхолический вид мистера Ранна ни в ком не оставляют сомнения, что обладатель их - деревенский башмачник; а выдающиеся вперед живот и подбородок суть уже более тонкие признаки, долженствующие подготовить простодушного чужестранца к открытию, что он находится в присутствии приходского клерка. "Старикашка Джош", как его непочтительно называют соседи, пребывает в состоянии самого пылкого негодования; но он еще не раскрывал рта, если не считать одного раза, когда он пустил в полголоса глубоким, дребезжащим басом, точно настраивал виолончель: "Сигона, царя Аморрейского. ибо во век милость Его; и Ога, царя Васанского, ибо во век милость Его".

С первого взгляда может показаться, что эта цитата не имеет большой связи с обстоятельствами данной минуты, но основательное исследование не замедлит показать, что (как и все другия аномалии) она является естественным выводом из предыдущого. Мистер Ранн отстаивал мысленно достоинство истинной Церкви перед скандалезным вторжением методизма, а так как в его представлении это достоинство было неразрывно связано с собственными его звучными ответными возгласами во время церковной службы, то аргументация его естественно привела ему на память цитату из псалма, который он читал за вечерней в прошлое воскресенье.

", Оне подошли к самому краю лужайки, откуда можно было лучше разсмотреть квакерский костюм и своеобразные манеры методисток. Под кленом стояла небольшая повозка, которую прикатили сюда от колесника; она должна была служить кафедрой; по обе её стороны поставили две скамьи и с десяток стульев полукругом. Несколько человек методистов сидели на этих стульях, закрывши глаза, с таким видом, как будто они были погружены в молитву или размышление. Остальные предпочитали стоять и, обратившись лицом к группе крестьян, смотрели на них с грустным состраданием, что очень забавляло Бесси Крэнедж, толстощекую дочку кузнеца, известную между соседями под именем Чедовой Бесс и в настоящую минуту недоумевавшую, "зачем это люди строят такия рожи". Чедова Бесс была предметом особенного сострадания методистов вследствие того, что её зачесанные назад волосы, подвернутые под чепчик, сидевший на самой макушке её головы, оставляли открытым украшение, которым она гордилась гораздо больше, чем своими румяными щечками, а именно - пару больших круглых серег с поддельными гранатами. Украшение это осуждали не только методисты, но и собственная кузина и тёзка Бесси - Тимофеева Бесс: с истинно родственным чувством эта особа часто повторяла, что "уж посмотрите, эти серьги не доведут до добра".

Тимофеева Бесс, удержавшая за собой в кругу близких свое девичье имя, была тем не менее замужем - и уже давно - за Огненным Джимом и тоже владела своего рода драгоценными украшениями, из коих достаточно будет упомянуть о тяжеловесном младенце, сидевшем у нея на руках, и о здоровенном мальчишке лет пяти в коротеньких штанишках и с голыми красными икрами, который навесил себе на шею вместо барабана ржавую кастрюльку и которого весьма старательно избегала маленькая собаченка Чеда. Сёи юный отпрыск (известный всей деревне под именем Бена Тимофеевой Бесс), отличаясь любознательным нравом, не сдерживаемым ложною скромностью, отделился от группы женщин и детей и разгуливал теперь вокруг методистов с разинутым ртом, заглядывая им в глаза и в виде аккомпанимента отбивая палочкой барабанную дробь по своей кастрюле. Когда же одна старуха методистка нагнулась к нему с сердитым лицом и взяла было его за плечо, Бен Тимофеевой Бесс лягнул ее ногой, а потом пустился удирать во все лопатки и успокоился только тогда, когда почувствовал себя в безопасности за прикрытием отцовских ног.

-- Ах, ты висельник! сказал ему Огненный Джим с. родительской гордостью. - Если ты не угомонишься, я отниму у тебя эту палку. Как ты смеешь лягаться!

-- Отдай его мне, Джим, сказал Чед Крэнедж; - я привяжу его и подкую, как я делаю с лошадьми... А, мистер Кассон, продолжал он, заметив, что эта важная персона небрежным шагом подходит к группе мужчин. - Как поживаете? Поплакать с нами пришли, постонать? Говорят, когда слушаешь методистов, так непременно стонешь - все, равно, как если живот заболит. Я собираюсь стонать на всю улицу - не хуже того, как ревела ваша корова прошлую ноль; тогда проповедница будет уверена, что обратила меня на истинный путь.

-- Советую вам не делать глупостей, Чэд. проговорил с достоинством мистер Кассон. - Хоть Пойзеру, может быть, и неприятно, что племянница его жены затеяла проповедывать, а все-таки едвали он будет доволен, если узнает, что к ней отнеслись непочтительно.

если к концу вечера я превращусь в методиста и начну волочиться за проповедницей по примеру Сета Бида.

-- Твой Сет, сдается мне, слишком высоко метит, сказал мистер Кассон. - Родня этой девушки никогда не допустит ее унизиться до простого плотника.

-- Ну, вот еще! протянул с презрением Бен. - С какой стати родне путаться в эти дела? Да и что они за важные птицы! Жена Пойзера может задирать нос, сколько её душе угодно, и забывать прошлое, но эта Дина Моррис, говорят, даже беднее, чем была её тетка; она работает на фабрике и этим кормится с грехом пополам. Хороший работник, молодой парень, да еще такой убежденный методист, как Сет Бид, совсем не дурная для нея партия. Да чего вам лучше? С Адамом Бидом те же самые Пойзеры носятся, как с самым близким родным.

-- Пустое болтаешь! - сказал мистер Джошуа Ранн. - Адам и Сет два разные человека; разве их можно сравнять?

-- Может быть, и нельзя, - отозвался презрительно Вен, - но я предпочитаю Сета, будь он хоть двадцать раз методист. Сет меня совсем покорил: с тех пор, как мы работаем вместе, я его постоянно дразню, и он никакого зла против меня не имеет, - точно ягненок. А между тем он далеко не трус. Как-то раз ночью шли мы с ним но нолю и вдруг видим - горит старое дерево, - так все и пылает. Й подумал - оборотень, испугался, а он, недолго думая, так прямо и пошел на него, как солдат.... А вот и он! Выходит от Билля Маскери, и сам Билль с ним идет. Что за добродетельный вид у этого Билля! - по гвоздю молотком, и то, кажется, не решится ударить - побоится сделать ему больно.... А вот и хорошенькая проповедница.... Шляпку сняла, клянусь Богом! Надо подойти поближе.

высокой фигуры Сета девушка казалась маленькой; но теперь, когда она стояла в повозке одна и не с кем было ее сравнивать, всякий сказал бы, что она выше средняго женского роста, хотя в действительности она была и не выше. Это впечатление зависело от того, что она была очень тонка, а также от её костюма - черного шерстяного платья, падавшого вокруг её стана прямыми, ровными складками. Увидев ее, как она шла и потом поднялась на повозку, путешественник был поражен, - поражен не столько нежной женственностью всего её существа, сколько полным отсутствием самоуверенности в её манере держаться. Он ожидал, что она будет выступать размеренным шагом, с скромно-торжественным видом; он был уверен, что на лице её будет играть улыбка сознательной святости, или что оно будет пылать горьким обличением. Он знал только два типа методистов - восторженный и желчный. Но Дина шла так просто, точно отправлялась на рынок, и так же мало, повидимому, думала о своей внешности, как какой-нибудь маленький мальчик. Ни румянца смущения, ни робкой нерешительности, которые бы говорили: "Я знаю, вы находите меня хорошенькой и слишком молодой для проповедницы"; ни воздетых к небу глаз, ни стыдливо опущенных ресниц, ни крепко сжатых губ, ни неестественного положения рук, - ничего, что бы добавляло: "но знайте, - я святая". В её руках (без перчаток) не было книги; слегка скрестив пальцы, она опустила их прямо перед собой, когда встала в повозке и обвела толпу своими серыми глазами. В этих глазах не было острой пытливости; они не наблюдали, а скорее разливали любовь; это был тот ясный, влажный взгляд, который говорит вам, что ум человека поглощен тем, что ему предстоит высказать, и не замечает внешних предметов. Она стояла, повернувшись левым боком к заходящему солнцу; густые ветви клена защищали ее от его лучей, но в этом теплом полусвете нежный колорит её лица, как цветы по вечерам, приобретал, казалось, какую-то особенную живую и тихую прелесть. Это было маленькое продолговатое личико прозрачной, ровной белизны, с яйцеобразной линией щеки и подбородка, с довольно полным, но твердо очерченным ртом, с тонкими ноздрями и прямым низким лбом, выступавшим высоким мыском между двумя гладкими прядями светлых, слегка рыжеватых волос. Волосы были зачесаны за уши совершенно гладко, и кроме узенькой - не больше двух дюймов - полоски надо лбом, прикрывались простым квакерским чепчиком. Брови, одного цвета с волосами, были прямые и резко очерченные; ресницы, не темнее бровей, - длинные и густые. В этом лице не было ничего незаконченного, ни одной скомканной или недоделанной черты. Это было одно из тех лиц, которые невольно приводят на память белые цветы с чуть-чуть розоватыми краешками их чистых лепестков. В глазах не было никакой особенной красоты, кроме красоты выражения: они глядели так просто, так открыто, так серьезно-любовно, что самое строгое осуждение, самая легкомысленная насмешка не могли не смутиться перед этим взглядом.

Джошуа Ганн закашлялся, как будто прочищая горло, но очевидно с тем, что бы дать себе время придти к новому соглашению с самим собой. Чед Крэнедж приподнял свою кожаную шапочку и почесал в затылке, а Бен Волчек с недоумением спросил себя, как хватает смелости у Сета помышлять об ухаживании за такой женщиной.

"Прелестная женщина", подумал незнакомец, "но уж, конечно, создавая ее, природа меньше всего предназначала ее в проповедницы".

Быть может он принадлежал к числу людей, полагающих, что прибегают к приемам драматургов и, заботливо приходя на помощь искусству и психологии, создают свои характеры так, чтоб уж не могло выйти никакой ошибки на этот счет.... Но Дина заговорила.

-- Дорогие друзья, - начала она отчетливо, но не громко, - помолимся.

-- Спаситель грешников! Когда бедная женщина, отягченная грехами, пришла к колодцу за водой, она застала Тебя сидящим у колодца. Она не знала Тебя, не искала Тебя. В душе её была тьма, жизнь проходила в грехе. Но Ты заговорил с нею, Ты научил ее. Ты показал ей, что вся её жизнь открыта Тебе, - и все таки не отказал ей в прощении, которого она никогда не искала.... Иисус! Ты посреди нас и Ты читаешь в сердцах наших. Если есть между нами такие, как та бедная женщина, - если в душе их тьма, и жизнь их проходит в грехе, и если не искать Тебя пришли они сюда и не поучаться, - яви им милосердие Свое, как Ты явил его той женщине. Заговори с ними, Господи, отверзи их уши словам послания моего, сделай, чтобы грехи их предстали перед ними, и чтоб они возжаждали спасения, которое Ты хочешь им дать.

-- Господи! Ты всегда с Твоими. Они видят Тебя среди ночного бдения; и сердце в них горит, когда Ты говоришь с ними у дороги. Ты близок и к тем, кто никогда не знал Тебя: открой же глаза их, чтоб они могли Тебя видеть, - видеть Тебя плачущим над ними и говорящим: "Всякий, кто оставит отца и мать, и братьев и сестер.... и земли ради имени Моего.... наследует жизнь вечную"; - видеть Тебя висящим на кресте и говорящим: "Отче, прости им, ибо не ведают, что творят"; - видеть Тебя, когда Ты придешь со славой судить их в последний день. Аминь.

Дина замолчала, открыла глаза и обвела взглядом группу крестьян, стоявших у нея но левую руку. Вся эта толпа подалась немного вперед и была теперь ближе к ней.

-- Дорогие друзья! - заговорила она опять, слегка возвышая голос. - Вы все бывали в церкви и наверное слышали, как священник читал: "Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим". Это сказал Христос. Он сказал, что пришел Не знаю, случалось-ли вам когда вдуматься в эти слова; я только хочу рассказать вам, как я в первый раз услышала и запомнила их. Это было летом; был вечер - совершенно такой, как сегодня. Я была тогда маленькой девочкой, и тетка, у которой я воспитывалась, взяла меня с собой послушать проповедь одного хорошого человека. Он говорил на открытом воздухе - как я теперь с вами. Я хорошо помню его лицо: он был совсем старик, с длинными седыми волосами; голос у него был мягкий и звучный: я никогда до тех пор не слыхала такого прекрасного голоса. Я была крошка и мало что смыслила, но этот старик показался мне до того непохожим на всех, кого я видела раньше, что я подумала: "Не сошел-ли он с неба", и сказала тетке: "Тетя, он верно опять улетит на небо сегодня, как Тот - на картинке в библии".

-- Этот Божий человек был мистер Узсли. Всю жизнь зною он делал то-же, что делал наш Спаситель, - проповедывал Евангелие бедным. Восемь лет тому назад он скончался. Подробности о нем и о его жизни я узнала гораздо поздней, спустя много лет; тогда-же я была глупенькой девочкой и из всего, что он нам говорил, помню только одно. Он сказал нам, что Евангелие значит "благая весть". Евангелие, как вам известно, это то, что говорится в Библии о Боге.

-- Вдумайтесь в эти слова. Христос действительно сошел к нам с Неба, как это думала тогда я, неразумное дитя, о мистере Узсли, - сошел с Неба, чтоб принести нам, беднякам, благую весть о Боге. Дорогие друзья! И вы, и я - бедные люди. Мы родились в бедных хижинах, выросли на овсяном хлебе и всегда жили суровою жизнью. Мы мало учились, мало читали и мало что знаем из того, что происходит за пределами непосредственно нас окружающого. Нам больше, чем кому-нибудь, нужны благия, добрые вести. Ибо когда человек живет в довольстве, добрые вести из дальних стран мало его интересуют; но бедняку, вся жизнь которого проходит в заботе и тяжелом труде из за хлеба, радостно получить весточку о том, что у него есть друг, который поможет ему. Конечно, и мы кое-что знаем о Боге, если даже мы никогда не слыхали Евангелия - этой благой вести, которую принес нам Спаситель. Мы знаем, что все от Бога. По говорим-ли мы чуть-ли не ежедневно: "Даст Бог, то-то или то-то случится", или: "Скоро косить начнем, если Господь пошлет ведро". Мы очень хорошо знаем, что мы в руках Божиих: мы не своей волей явились на свет. Или еще: когда мы спим, кто бодрствует над нами? И свет дневной, и ветер, и хлеб, который мы едим, и коровы, дающия нам молоко, - все, что мы имеем, - от Бога. Бог дал нам душу, вложил в нас любовь к родителям и детям, к мужу и жене. Но все-ли это, что нам нужно знать о Боге?... Мы видим, что Он велик и всемогущ, что Он может сделать все, что захочет, но мы теряемся, изнемогаем, как пловец в борьбе с волнами океана, когда пытаемся думать о Нем.

Не оттого-ли это происходит, что в нашу душу закрадываются такия сомнения: "Да полно, станет-ли Бог уделять много внимания нам, бедным людям? Быть может, Он создал мир только для богатых и мудрых? Конечно, Ему ничего не стоит дать нам нашу скромную долю нищи и одежды, но почем мы знаем, простирается-ли дальше этого Его забота о нас? Может быть, Ему до нас столько-же дела, как бывает нам до червей и разных букашек в огороде, когда мы садим наш лук и морковь? Вспомнит-ли Он о нас, когда мы умрем? Пошлет-ли нам утешение, когда мы станем хромы, больны и безпомощны? Или, быть может, Он гневается на нас, иначе зачем-бы быть засухе и неурожаю, и зачем приходят на нас лихорадки и всякия другия болезни и невзгоды? Ибо жизнь наша полна невзгод, и если Господь делает нам добро, то - казалось-бы - Он делает и зло. Как-же это так? Отчего?

По Господь вечен и будет с нами, когда у нас ничего не останется. - Что же станем мы делать, если Он не будет нам другом?

Тут Дина рассказала, как благая весть была принесена на землю, как Господь, всею жизнью Христа, явил свое милосердие к беднякам, и долго говорила о смирении Спасителя и о делах милосердия, которые Он совершал.

-- Итак, вы видите, дорогие друзья, продолжала она! - всю жизнь Свою Христос делал добро бедным людям. Он говорил с ними на ноле и при дороге, выбирал себе друзей из бедных ремесленников, учил их, трудился для них. Конечно, он делал добро и богатым, ибо Он любил всех людей; но Он понимал, что бедняки больше нуждаются в Его помощи. И Он исцелял больных, хромых и слепых, творил чудеса кормил голодных, потому-что жалел их, - так Он сам говорил. Он был добр к маленьким детям, утешал тех, кто потерял своих близких, и ласково говорил с бедными грешниками, сокрушавшимися о грехах своих.

-- Неужели вы не полюбили-бы такого человека, еслиб увидели его, еслиб он жил здесь, между вами? Какое счастье было-бы иметь такого друга, - друга, к которому можно было-бы пойти со всякой бедой! Как радостно было-бы учиться у такого учителя!

-- Кто-же был этот человек? Был-ли Он просто хорошим человеком, - очень хорошим и добрым, - и только? Таким, например, как наш дорогой мистер Уэсли, которого Господь взял от нас? - Нет, Он был Сын Божий, рожденный "по образу Отца" - говорится в Библии, т. е. во всем подобный Богу, Который есть начало и конец всего сущого, - тому Богу, Которого мы так мало знаем, и о Котором нам нужно знать. Итак, любовь, которую Иисус явил беднякам, есть та же любовь, которую питает к там Бог. ^ Мы понимаем, что чувствовал Христос, потому-что он пришел к нам в человеческом образе и говорил с нами так, как мы говорим друг с другом., Раньше мы боялись думать о Боге, мы не могли себе представить, что такое Бог, - тот Бог, Который сотворил небо и землю, и молнию, и гром. Мы никогда не видели Его; мы могли видеть только Его творение, а из сотворенного Им есть много таких страшных вещей, что немудрено, если, думая о Творце, мы содрогались от ужаса. Но наш Спаситель показал нам, что такое Бог, показал так, что мы - бедные, темные люди, - поняли Его. Он открыл нам всю неизмеримую доброту Божьяго сердца, всю великую любовь Его к нам.

"Я послан только к погибшим овцам дома Израилева", и в другой раз: "Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию". Погибшие!... Грешники!... Кто-ж эти грешники, дорогие друзья? Не вы-ли? Не я-ли?

Путешественник был все еще тут; его против воли приковало к месту очарование нежного, вибрирующого голоса Дины, отличавшагося удивительным разнообразием переходов, точно прекрасный инструмент, когда его касается рука, которою двигает безсознательное музыкальное чувство. Самые простые вещи казались в её устах откровением, поднимали в душе новые чувства и поражали, как поражает знакомая мелодия, пропетая чистым голоском мальчика-хориста. Спокойное, глубокое убеждение, которым было проникнуто каждое её слово, казалось само по себе доказательством подлинности её миссии. Незнакомец видел, что она совсем завладела своими слушателями. Крестьяне окружили ее тесным кольцом, и на всех лицах читалось теперь одно лишь серьезное внимание. Говорила она медленно (хотя вполне бегло и связно), часто приостанавливаясь после вопроса или перед переходом к новой мысли. Она не меняла позы, не делала жестов. Сильное действие её речи зависело исключительно от модуляций голоса, и когда она дошла до вопроса: "Вспомнит-ли Он о нас, когда мы умрем?", он прозвучал у нея такою трогательной мольбой, что у самых суровых людей показались на глазах слезы. Незнакомец давно уже перестал сомневаться (как сомневался было вначале, когда только-что увидел ее), что она может овладеть вниманием более грубой части своих слушателей; но ему все еще не верилось, чтоб у нея хватило уменья возбудить в них сильное чувство, - что должно было составлять необходимое условие её призвания, как проповедницы-методистки, - пока она не дошла до слов: "Погибшие!... Грешники!" Тут голос её и манера разом изменились. Перед этим возгласом она сделала длинную паузу, и пауза эта, казалось, была полна для нея волнующих мыслей. отразившихся в её чертах. Её бледное лицо еще побледнело, темные круги под глазами обозначились резче, как это бывает, когда накопившияся слезы готовы хлынуть из глаз. Любящие, кроткие глаза приняли выражение глубокой жалости и ужаса, как будто она увидела вдруг ангела-истребителя, царящого над головами собравшихся людей. Голос её стал глубже и глуше, но жестикуляции по прежнему не было. Нельзя было представить себе ничего, менее похожого на обыкновенный тип изступленного крикуна-проповедника. Дина не проповедывала, а просто говорила то, что ей подсказывало её чувство, на что вдохновляла ее её простая вера.

Но теперь поток воодушевлявшого её чувства вступил в новое русло. Её манера говорить сделалась менее спокойна; речь полилась быстрее, и в голосе звучало волнение. Теперь она старалась заставить этих людей понять всю их преступность, упорство, с которым они погрязали во мраке, неповиновение велениям Божиим. Она говорила им о гнусности греха, о благости Божией и о страданиях Спасителя, открывших им путь к спасению. В своем страстном желании спасти заблудших овец, она дошла, наконец, до того, что безличное обращение ко всем слушателям вообще уже не удовлетворяло ее. Она обращалась" то к тому, то к другому из толпы, со слезами умоляя этих людей вернуться к Богу, пока еще не поздно, рисуя перед ними безнадежную картину состояния их душ, погрязших в грехе, питающихся отбросами нашего жалкого мира и удалившихся от Бога, их Отца; говорила им о любви Спасителя, терпеливо ожидающого, чтоб они вернулись к Нему.

Из кучки её собратьев методистов в ответ на её речь часто раздавались вздохи и стоны; но ум крестьянина воспламеняется нелегко: смутное чувство тревоги слабая, едва тлеющая искра, которая могла ежеминутно погаснуть, - вот пока все, чего добилась от них Дина своими речами. Однако, никто не уходил с лужайки, кроме детей да "дедушки Тафта", который, по своей глухоте, мог слышать только через пятое на десятое и скоро поплелся домой курить свою трубочку. Бен Волчек чувствовал себя очень неловко и почти жалел, зачем он пришел слушать Дину: он знал, что так или иначе то, что она теперь говорила, будет преследовать его. И все-таки ему было приятно глядеть на нее и слушать ее, хотя он ни на секунду не переставал бояться, что взгляд её вот-вот остановится на нем, и она заговорит с ним. Она уже обратилась таким образом к Огненному Джиму (стоявшему теперь с ребенком на руках, которого он взял от жены, желая ее облегчить), и этот огромный мягкосердый детина утирал кулаком слезы с смутным намерением исправиться, не так часто наведываться в "Остролистник" и усерднее соблюдать воскресные дни.

Насупротив Огненного Джима стояла Чедова Бесс, проявлявшая совершенно несвойственные ей спокойствие в манерах и внимание с той минуты, как Дина начала говорить. Впрочем, вначале ее поглощала не столько самая проповедь, сколько многосложные соображения насчет того, как может удовлетворяться жизнью молодая женщина, когда она ходить в таких чепцах, как у Дины. Отчаявшись разрешить этот вопрос. Бесс принялась изучать Динин нос, глаза, рот и волосы, спрашивая себя, что лучше: такое бледное лицо с тонкими чертами, или толстые красные щеки и круглые черные глаза, как у нея, Бесс? Но мало по малу общее серьезное настроение передалось и ей, и она начала понимать, что говорила Дина. Нежные интонации голоса и трогательные увещания не действовали на нее; но когда дело дошло до суровых воззваний, - она начала пугаться." Бедняжка Бесси всегда слыла ветреной девченкой и знала это: если для того, чтоб спастись, надо быть добродетельной, то ясно, что для нея нет надежды. Она никогда не умела сразу найти нужный текст в своем молитвеннике, как Салли Ранн; она зачастую хихикала втихомолку, подходя под благословение к мистеру Ирвайну, и все эти изъяны по части правил веры усугублялись соответственной распущенностью и в правилах житейской морали, ибо Бесси безспорно принадлежала к тому ленивому, неряшливому типу женщин, с которыми можно позволить себе всякую вольность. Все эти слабости она до известной степени сама за собой сознавала и до сих пор не особенно их стыдилась. Но теперь у нея было такое чувство, точно ее пришли арестовать и сейчас поведут судить за какое-то, неизвестное ей, преступление. У нея явилась уверенность, ужасавшая ее, - уверенность, что Бог, на которого она привыкла смотреть, как на нечто неизмеримо далекое, был очень близко, - что Христос стоял тут, подле нея, и глядел на нее, хоть она и не могла Его видеть. Чувство бедной Бесс объясняется очень просто: Дина, как и все вообще методисты, верила в видимые проявления присутствия Спасителя, и вера её сообщалась её слушателям, помимо их воли; они заставляла их чувствовать, что Он присутствует между ними, облеченный плотью и кровью, и в каждый данный момент может явиться им в таком виде, который поразит их сердца смятением и раскаянием.

- Он говорит: "Сколько раз хотел Я собрать чад своих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели"!.. - И вы не захотели! повторила она тоном горькой укоризны, переводя взгляд на толпу. - Видите вы эти знаки от гвоздей на Его руках и ногах? - Их сделали ваши грехи... Ах, как Он бледен, как измучен! Он только-что вытерпел свою великую муку в Геесиманском саду, когда душа Его скорбела, и с чела падали на землю крупные капли кровавого пота. Они плевали на Него, били Его по щекам, бичевали, издевались над Ним, положили тяжелый крест на Его израненные плечи. Потом распяли Его на этом кресте.. О, какие страдания! Уста Его пересохли от жажды, а они продолжают смеяться над Ним, изнемогающим от муки, Он-же пересохшими своими устами молится за них: "Отче, прости им, ибо не ведают, что творят". Но тут Его охватил ужас наступающей тьмы; Он почувствовал то-же, что чувствуют грешники, когда узнают, что они навеки отринуты Богом. Это была последняя капля, переполнившая чашу страданий. "Господи, Господи!" восклицает Он, "почто Ты покинул Меня"?

-- Все это Он вытерпел ради вас. Ради вас, - а вы никогда не думаете о Нем! Ради вас, - а вы отворачиваетесь от Него! Вам нет дела до того, что Он вынес из-за вас... А Он? - Несмотря ни на что, Он продолжает трудиться для вас. Он воскрес из мертвых, Он молится за вас одесную Отца Своего: "Отче, прости им, ибо не ведают, что творят". Он опять на земле, - здесь, между вами: я вижу Его израненное тело и Его любящий взор.

Тут Дина, повернулась к Бесси Крэнедж: жизнерадостная юность и бросающееся в глаза тщеславие девушки возбудили в ней глубокую жалость.

-- Бедное детя! Бедное дитя! Он говорит с тобой, Он обращается к тебе с горячей любовью, но ты не слушаешь Его. Ты думаешь о серьгах, о нарядных платьях и чепчиках и никогда не вспомнишь о Спасителе, который умер, чтобы спасти твою душу. Придет день, когда твои румяные щечки покроются морщинами, волосы твои поседеют, тело высохнет, и стан согнется. Тогда ты поймешь, что ты не спасла свою душу; тогда ты предстанешь перед Господом в грехе, с злыми чувствами и суетными помыслами. И тогда Иисус, который жаждет помочь тебе теперь, уже не поможет тебе: ты не захотела, чтобы Он сделался твоим Спасителем, и Он будет твоим судьей. Теперь Он глядит на тебя с любовью и страданием и говорит: "Приди ко мне, и ты получишь жизнь вечную"; тогда Он отвернется от тебя и скажет: "Уйди от меня в огонь вечный"

Широко раскрытые черные глаза бедной Бесси наполнились слезами, толстые красные щеки и губы сделались белей полотна, и все лицо исказилось гримасой, как у маленького ребенка, который собирается зареветь.

все свои деньги на наряды; и она тоже нисколько не заботилась о том, чтоб иметь чистую душу и незапятнанную совесть; ей хотелось только иметь самые лучшия кружева - лучше, чем у других девушек. И вот однажды, когда она надела новый чепец и смотрелась в зеркало, она увидела перед собой окровавленный Лик в терновом венце. Этот лик смотрит теперь на тебя, - и Дина указала на одну точку прямо против Бесси. Сорви, сорви эти глупые украшения! Брось их подальше от себя, как ядовитых змей! Оне жалят тебя, отравляют твою душу; оне тащат тебя в темную, бездонную пропасть, которая поглотит тебя навсегда, где ты будешь погружаться все ниже и ниже, все дальше от света и Бога.

Бесси наконец не выдержала: в непобедимом ужасе вырвала она серьги из ушей и швырнула на землю, громко рыдая. Отец её, Чед, испугавшись, как бы и его но "зацапали" (ибо поразительное усмирение непокорной Бесс было на его взгляд, по меньшей мере, чудом), убрался поскорей восвояси и принялся колотить по своей наковальне, в видах успокоения взволнованных чувств. "Сколько ты там ни проповедуй", бормотал он про себя, "а лошадям нужны подковы, и дьявол не может взять мою душу только за то, что я буду ковать".

о том, что любовь к Богу превращает для нас бедность в богатство, принося душе нашей такое полное удовлетворение, что ни мирския вожделения, ни страха, уже не смущают ее, что даже самое искушение умирает в зародыше, и на земле начинается рай, ибо никакое облачко не омрачает более нашу душу, не закрывает от нея Бога, который есть вечный её свет.

-- Дорогие друзья, - так закончила она свою проповедь, - братья и сестры - все вы, кого я люблю, потому-что Господь умер за вас, - поверьте мне, я знаю это великое счастье, и потому, что я его знаю, я хочу, чтоб и вы узнали его. Я бедна, как и вы; я должна своими руками зарабатывать хлеб; но ни один вельможа, ни одна знатная лэди не могут быть так счастливы, как я, если в душе их нет любви к Богу. Подумайте, какое это великое блого - никого не ненавидеть, - никого и ничего, кроме греха, - любить всякое творение Божие, ничего не бояться, верить, что все идет к добру, спокойно переносить страдания, ибо такова воля Отца нашего, знать, что ничто, ничто - хотя-бы вся земля превратилась в пепел, или воды вышли из берегов и затопили нас, - не разлучит нас с Богом, Который любт нас и наполняет нашу душу миром и радостью, ибо мы верим, что всякое веление Его справедливо, блого и свято.

-- Возьмите же себе это счастье, дорогие друзья! Оно вам дается. Счастье это - благая весть, которую Христос принес беднякам. Это счастье - не то, что земные богатства, из которых чем больше мы берем, тем меньше остается другим. Бог не имеет конца, и любовь его бесконечна:

Дина говорила не менее часа, и догорающая алая заря уходящого дня придала особенную торжественность её заключительным словам. Путешественник прослушал проповедь до самого конца с таким глубоким интересом, точно перед ним развертывалась драма (искреннее красноречие импровизатора всегда действует на нас чарующим образом, ибо оно открывает нам душевную драму оратора, волнующия его чувства); теперь он повернул коня и поехал своей дорогой. Он слышал, как Дина сказала: "Теперь попоем немного, братья", и когда он спускался по склону холма, до него донеслись голоса методистов. Равномерно повышаясь и понижаясь, торжественная мелодия гимна неслась ему вслед и в ней звучала та странная смесь ликования и скорби, которая всегда отличает этот род мелодий.