Адам Бид.
Книга первая.
Глава IV. Домашния горести.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава IV. Домашния горести. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
ДОМАШНИЯ ГОРЕСТИ.

Перед нами зеленая долина с пробегающим по ней ручейком, раздувшимся от недавних дождей и бурливым. Над ручьем низко свесились ивы. Через ручей в одном месте перекинута доска; по доске, своим уверенным шагом, идет Адам Бид, а за ним по пятам следует Джип с корзиной. Оба видимо направляются к тому домику с соломенной крышей и с грудой сваленного подле него на земле теса, что виднеется шагах в тридцати за ручьем, на противуположном скате долины.

Дверь домика приотворена, и из нея выглядывает пожилая женщина; но вы ошибетесь, если подумаете, что она спокойно любуется вечерним ландшафтом. Своими слабыми глазами она давно уже внимательно следит за постепенно разрастающимся темным пятнышком впереди. В последния несколько секунд она окончательно убедилась, что это идет её милый сын, Адам. Лизбета Бид любит сына тою страстной любовью, какою может любить своего первенца только женщина, долго не имевшая детей. Лизбета - хлопотливая, безпокойного нрава, худая, но еще крепкая старуха, чистенькая, как снежинка. Её седые волосы зачесаны назад и аккуратно подвернуты под белый полотнянный чепец, повязанный черной лентой, её широкая грудь прикрыта желтым платочком, под которым можно разсмотреть нечто в роде коротенького халата из синей клетчатой холстины, притянутого в талии и доходящого до бедер; из под халата виднеется большой кусок юбки из грубого домотканого сукна. Лизбета высока ростом, да и в других отношениях между нею и сыном её Адамом замечается сильное сходство. Её темные глаза уже немного потускнели - быть может от слез, но её широкия, резко очерченные брови все еще черны, зубы крепки и белы, и когда она стоит, как в эту минуту, с вязаньем в своих загрубелых от работы руках, быстро и безсознательно перебирая спицами, она держится так-же твердо и прямо, как и тогда, когда несет на голове ведро с водой из ручья. У матери и у сына один и тот-же склад фигуры, один и тот-же деятельный, живой темперамент, но не от матери взял Адам свой высокий выпуклый лоб и отличающее его выражение ума и благородства.

Семейное сходство нередко заключает в себе нечто глубоко грустное. Природа - этот великий трагик - связывает нас между собой узами крови, но, дав нам одинаковые кости и мускулы, проводит между нами резкую черту в более тонких вещах, наделив нас различною мозговою тканью. Природа перемешивает в нас- влечение с отвращением и привязывает нас струнами сердца к существам, каждое движение которых нас возмущает. Мы слышим голос, звучащий интонациями собственного нашего голоса и высказывающий мысли, которые мы презираем. Мы видим глаза, как две капли воды похожие на глаза нашей матери, - и они отворачиваются от нас в холодном отчуждении. Наш младший ребенок, наш дорогой Вениамин, поражает нас манерами и жестами давно забытой сестры, с которой много лета тому назад мы разстались с горечью, в размолвке. Отец, которому мы обязаны лучшим нашим наследством - любовью к механике, живым чутьем к музыкальной гармонии, безсознательным уменьем владеть карандашом или кистью. - раздражает нас своими низкими слабостями и заставляет ежечасно краснеть от стыда. Давно умершая мать, чье лицо мы начинаем видеть в зеркале но мере того, как собственное наше лицо покрывается морщинами, когда-то терзала нашу юную душу своими нелепыми требованиями и безпокойным нравом.

Вы слышите голос такой именно безпокойной, любящей матери, когда Лизбета говорит сыну:

-- Ну, сынок, слишком семь часов по часам. Как ты еще не остался дожидаться, пока родится на свет последний человек! Есть хочешь, я думаю? Будешь ужинать?.. А где-же Сет? Наверно потащился за кем-нибудь из этих ханжей.

-- Сет худого не сделает, матушка, - будь покойна. А отец где? быстро спросил Адам, войдя в дом и заглянув в комнату налево, служившую мастерской. - Он такътаки и не сделал гроба для Толера! Вон доски стоят у стены, как я их оставил поутру.

-- Не сделал гроба? повторила Лизбета, следуя за сыном и не переставая вязать, хотя в её устремленном на него, взгляде сквозила тревога. - Какой там гроб, сынок! Он с самого утра ушел в Треддльстон и до сих пор не возвращался. Боюсь, не завернул бы опять в "Опрокинутую Телегу".

Густой румянец гнева вспыхнул на лице Адама. Он ничего не сказал, но сбросил с себя куртку и принялся засучивать рукава рубахи.

-- Что ты хочешь делать, Адам? проговорила мать испуганным голосом. - Неужели ты будешь опять работать, даже не поевши!

Но Адам был так взбешен, что не мог говорить. Он молча прошел в мастерскую. Тогда Лизбета швырнула в сторону свое вязанье, побежала за ним и, схватив его за руку, заговорила тоном жалобной укоризны:

-- Сынок, сынок, нельзя-же без ужина! Есть картофель, жареный в сале, как ты любишь; я нарочно приготовила для тебя. Пойдем, поужинай. Ну пойдем-же!

-- Оставь! проговорил с сердцем Адам, вырываясь от нея, и взялся за одну из досок, стоявших у стены. - Что толковать об ужине, когда дело стоит! Ты сама знаешь: мы обещали, что гроб будет готов завтра утром к семи часам; теперь ему пора-бы быть уже в Брокстоне, а за него еще и не принимались, - ни один гвоздик не вбит... Да мне кусок в горло не пойдет - так я злюсь!

-- Но сделать гроб - большая работа, сказала Лизбета: - ты все равно не успеешь. Ведь над ним надо всю ночь простоять, - ты себя уморишь!

-- Дело не в том, сколько времени мне придется над ним простоять. Гроб обещан. Как они похоронят человека без гроба. Пусть лучше у меня отсохнет рука от работы, чем обменуть людей, которые мне верят. Можно с ума сойти от одной этой мысли... Ну, да я скоро распрощаюсь с такими порядками, - довольно я терпел.

Бедная Лизбета не в первый раз слышала эту угрозу, и будь она благоразумнее, она ушла бы себе потихоньку и помолчала бы часок-другой. Но из всех уроков житейского опыта труднее всего дается женщине правило - никогда не заговаривать с разсерженным или пьяным человеком. Лизбета опустилась на лавку и заплакала. Доплакавшись до уверенности, что голос её выйдет достаточно жалобным, она заговорила.

-- Нет, нет, сынок, ты не уйдешь! Ты не решишься разбить материнское сердце и покинуть отца на погибель! Ты не захочешь допустить, чтобы меня снесли на кладбище без тебя, - ты должен меня проводить! Я не найду покоя в могиле, если не увижу тебя перед концом. А как же дадут тебе знать, что я умираю, если ты забредешь Бог весть куда, и Сет уйдет за тобой, а у отца твоего - ты сам знаешь - так дрожат руки, что ему и пера-то не удержать, не говоря уже о том, что он не будет знать, куда тебе писать. А ты прости ему: негоже иметь зло на отца. Он был тебе добрым отцом, пока не свихнулся. Он хороший работник. Ие забывай: он научил тебя твоему ремеслу. А меня он никогда пальцем не тронул, худого слова не сказал, - никогда, даже пьяный.... Ты не допустишь, чтоб родной твой отец попал в богадельню. Вспомни, он был взрослый человек и ловок в работе - почти как ты теперь, - двадцать пять лет тому назад, когда ты был грудным младенцем.

Голос Лизбеты прерывался от рыданий и повысился на целую ноту. Это было нечто в роде воя - самого раздражающого из звуков, когда человеку надо бороться с настоящей невзгодой и делать настоящее дело. Адам не выдержал.

не думал, зачем бы мне делать то, что я делаю? Ради чего стал бы 5i тогда стараться уладить наши дела здесь? Но я терпеть но могу болтать зря; я предпочитаю тратить свои силы на дело.

-- Я знаю, сынок, что никого нет лучше тебя на работу. Но только зачем ты всегда так строго судишь отца? Для Сета ты готов распластаться; стоит мне слово сказать против него, - и ты непременно меня оборвешь. А на отца все сердишься, - ни на кого ты так не сердишься, как на него.

-- А лучше было бы, как ты думаешь, еслиб я говорил сладкия речи, а сам махнул бы рукой на семью, и все пошло бы прахом? Не будь я резок с отцом, он бы давно пропил весь двор до последняго полена. У меня есть обязанности по отношению к отцу - я это знаю, но поощрять его лететь стремглав в пропасть - не есть моя обязанность. И зачем ты приплела сюда Сета? Парень худого не делает, сколько мне известно.... Ну, будет. Оставь меня, мама, дай мне поработать.

Лизбета не посмела продолжать и встала. Не она позвала с собой Джина: Адам отказался от ужина, который она приготовила для него с такою любовью, в предвкушении удовольствия смотреть, как он будет есть, и ей хотелось хоть чем-нибудь утешить себя, накормив с особенной щедростью собаку Адама. Но Джип, с наморщенным лбом и приподнятыми ушами, наблюдал за хозяином, недоумевая, как ему понимать такое отступление от обычного порядка вещей, и хотя он взглянул на Лизбету, когда та его окликнула, и даже пошевелил в волнении передними лапами (потому-что он отлично знал, что его зовут ужинать), - он не решился идти; он только перевел глаза опять на хозяина и остался сидеть на задних лапах, как был. От внимания Адама не ускользнула душевная борьба бедного Джипа, и хотя раздражение ослабило его всегдашнюю нежность к матери, оно не уменьшило его заботливости о собаке. Очень часто мы бываем добрее к животным, которые привязаны к нам, чем к женщинам, которые нас любят. - Но потому-ли, что животные немы?

-- Иди, Джип! Иди, добрый пес! - приказал Адам ободряющим тоном. И Джип, видимо довольный открытием, что на этот раз долг не идет в разрез с удовольствием, отправился за Лизбетой на кухню.

Но не успел он вылакать свой ужин, как возвратился к хозяину, и Лизбета осталась одна проливать слезы над своим вязанием. Женщине не надо быть ни жестокой, ни злопамятной, чтобы быть нестерпимой, и если Соломон действительно был мудрецом, каким он прослыл, то, я уверен, что когда он сравнивал сварливую женщину с непрерывным падением дождевых капель в дурную погоду, он имел в виду отнюдь не ведьму, не фурию с когтями, себялюбивую и злую. Нет, - верьте мне, - он разумел добрую женщину, такую, которая все свое счастье полагаете в счастье любимых людей, хотя и портит им жизнь, - которая откладывает для них каждый лакомый кусочек, забывая себя, - такую, например, как Лизбета, - терпеливую и вместе с тем вечно ноющую, самоотверженную и требовательную, способную целый Божий день копаться во вчерашних дрязгах и воображать завтрашния невзгоды, проливаюгцлю слезы одинаково легко, как от радости, так и от горя. Но граничащая с идолопоклонством любовь Лизбеты к сыну была не без примеси благоговейного страха, и раз Адам говорил ей: "Оставь меня", она всегда умолкала.

Минуты шли за минутами под громкое тиканье старинных стенных часов и стук инструментов Адама. Наконец, он крикнул, чтоб ему принесли свету и воды напиться (пиво полагалось только по праздникам), и Лизбета, подавая то и другое, осмелилась сказать: "Если вздумаешь поесть, - твой ужин стоит на столе".

-- Ты бы легла, матушка, - проговорил Адам мягко. Его гнев за работой совсем испарился, и в голосе слышалась особенная нежность к матери. - Я присмотрю за отцом, когда он вернется, а может он и не придет до утра. Мне будет покойнее на душе, если ты ляжешь.

-- Я только дождусь Сета; теперь он, я думаю, скоро придет.

Было уже слишком девять но часам, которые, к слову казать, постоянно забегали вперед, и прежде чем пробило десять, дверная щеколда щелкнула, и вошел Сет. Он слышал стук инструментов, когда подходил к дому.

-- Что это значит, матушка? Отец до сих пор работает? - спросил он.

-- Да какже, станет твой отец работать в такой час? Ты бы и спрашивать не стал, кабы голова твоя не была набита методистскими бреднями. Это твой брат работает за всех, потому-что, когда нужно, тут-то и нет никого, чтоб ему помочь.

И Лизбета продолжала все в том же духе. Сета она не 5оялась и обыкновенно выливала ему на голову все свои жалобы и обиды, которыми не смела мучить Адама. Ни одного раза за всю свою жизнь Сет не сказал матери резкого лова, а трусливые люди всегда срывают сердце на безответных. Не слушая матери, Сет с встревоженным лицом вошел в мастерскую и сказал:

-- Адди, что значит?... Как! отец забыл сделать гроб?

-- А, что уж там! Старая история, братец. Но я его таки кончу, - проговорил Адам, поднимая глаза и окидывая брата одним из своих живых, светлых взглядов. - Что это! Что с тобой? Ты чем-то огорчен.

У Сета глаза были красны, и на его кротком лице лежало выражение глубокой печали.

-- Да, Адди, но помочь моему горю нельзя: надо терпеть. - Но постой: ты значит не был в школе?

-- В школе? - Нет. Школа подождет, отвечал Адам, принимаясь опять стучать молотком.

-- Пусти-ка, я теперь поработаю, а ты иди ложись, - сказал Сет.

-- Нет, Сет, не хочется бросать, теперь я разошелся. А когда я кончу, ты лучше помоги мне снести его в Брокстон. Я тебя разбужу на разсвете. Иди ужинай, да притвори дверь, чтобы мне не слышать маминой воркотни.

Сет знал, что Адам никогда не говорит на ветер, но раз он что-нибудь решил, то уже поставит на своем Поэтому он, молча, повернулся и с тяжелым сердцем не шел прочь.

-- Нет, матушка, я еще не ужинал, отвечал Сет.

-- Ну, так садись. Только картошки не ешь: может быть, Адам поест, - он любит картошку с салом. Но сегодня он так разсердился, что не стал есть, сколько я его не упрашивала. И он опять грозился уйти, - причитала Лизбета, - и я уверена, что он уйдет когда-нибудь на разсвете, до солнца....и ничего мне не скажет..., и больше не вернется. Ах, я несчастная! Ни у кого нет такого молодца сына, - прямой и высокий, как тополь, и в работе-то с ним никто не сравнится, и господа его уважают, - а все - таки лучше-бы мне никогда не иметь сына, чем потерять его теперь навсегда!

-- Ну, полно, матушка, не сокрушайся понапрасну, проговорил Сет успокоительным тоном. - С чего ты взяла, что Адам непременно уйдет? У него гораздо больше причин остаться. Мало-ли чего он не скажет в сердцах, - а если он и сердится иногда, так это вполне извинительно, - но он никогда не уйдет - нас пожалеет. Вспомни, как он всех нас поддерживал, когда нам приходилось особенно трудно, - как он отдал все деньги, какие успел накопить, чтоб избавить меня от солдатчины, как он покупал лес для отца на свой заработок. А мало-ли на что он мог-бы тратить свои деньги! Другой такой парень на его месте давно-бы женился и жил своим домом. Нет, такой человек не изменится, не разрушит дела собственных рук и не покинет тех, на кого он положил всю свою жизнь.

-- Ах, не говори ты мне про его женитьбу! сказала Лизбета, принимаясь опять плакать. - Привязался он на мое горе к этой Гетти Соррель - к девушке, у которой никогда не удержится копейки в кармане, и которая всегда будет задирать нос перед его старухой матерью. Подумать только, что он мог-бы взять за себя Мэри Бурдж! Старик принял-бы его в компаньоны, и был-бы он большой барин, как сам мистер Бурдж, - приказывал-бы рабочим.... Все это могло-бы быть - Долли мне сколько раз говорила, - не привяжись он к той ветреной девченке, от которой столько-же проку, как от левкоя, что росист у нас на стене. И ведь какая голова! На все дошлый - и читать, и считать, - а не сумел выбрать лучше!

-- Но, матушка, человек не может любить по заказу - ты сама знаешь. Один Бог волен над человеческим сердцем. Я и сам-бы хотел, чтоб Адам сделал другой выбор, но я не могу корить его за то, в чем он не властен. И потом, я подозреваю, что он старается побороть свое чувство. Но он не любит, когда с ним об этом говорят, и я могу только молиться Богу, чтоб Он вразумил его и направил.

-- Молиться-то ты всегда готов - я знаю; только я что-то не вижу толку от твоих молитв. Заработок твой от них не прибавился. Со всем своим методизмом ты ни когда и в половину не будешь таким человеком, как твой брат, хоть эти ханжи и стараются сделать из тебя проповедника.

-- В том, что ты сейчас сказала, матушка, - много правды, отвечал Сет кротко. - Адам гораздо лучше меня и сделал для меня так много, как мне никогда не удастся сделать для него. Господь раздает людям таланты. Но ты напрасно не веришь в силу молитвы. Молитва, быть может, не приносит нам денег, но она дает то, чего не купишь ни за какие деньги. - силу воздерживаться от греха и безропотно покоряться воле Божьей, какое-бы испытание Он нам ни послал. Еслибы ты почаще молилась Богу и верила в Его благость, ты бы не задавала себе столько напрасных забот.

-- Напрасных? Слава Богу, мне есть о чем заботиться! Но тебе видно, что значит не иметь забот. Все, что ты заработаешь, ты раздаешь: тебе и горя мало, что у тебя ни гроша не отложено про черный день. Еслиб Адам был такой-же беззаботный, как ты, у него не нашлось-бы денег внести за тебя. "Не думайте о завтрашнем дне, не думайте о завтрашнем дне", - только от тебя и слишишь. А что из этого выходит? - Только то, что Адаму приходится думать за тебя.

-- Это слова из Библии, мама, сказал Сет, - но они не значат, что человек должен лениться. Они означают только, что не следует не в меру безпокоиться и терзаться тем, что может случиться завтра, а надо исполнять свои обязанности, остальное-же предоставить воле Божьей.

-- Ну да, ты всегда так: возьмешь текст из Библии и объяснишь по своему. Решительно не понимаю, как это у тебя выходит, что "не думать о завтрашнем дне" означает все то, что ты тут наговорил. И еще я не могу понять вот чего: Библия такая толстая книга, и ты можешь прочесть ее всю от первой до последней буквы и выбрать любой текст, какой хочешь, - так отчего-же ты так плохо выбираешь? отчего по берешь текстов попроще, таких, которые не означали-бы больше, чем в них сказано? Адам никогда не приводит этого текста; он говорит другое, и его текста, мне понятен: "Бог помогает тому, кто сам себе помогает".

известной степени верно: и Библия тоже учит нас трудиться вместе с Богом.

-- Ну, почем мне там знать, откуда какие слова! Я думала - из Библии, потому-что похоже на текст... Но что это такое с тобой? Ты ничего почти не ешь. Не мог-же ты наесться одним ломтиком овсяного пирога. Да и бледный какой! - точно кусок, свежого сала.... Что с тобой?

-- Ничего особенного, матушка, - просто, не хочется есть.... Я схожу теперь к Адаму - спрошу, не пустит-ли он меня поработать за него.

-- Выпей-ка теплого бульону, сказала Лизбета, в которой материнское чувство одержало таки верх над привычкой брюзжать. - Я мигом разожгу щепок.

-- Нет, мама, спасибо, не надо. Какая ты добрая! проговорил с искренней благодарностью Сет и, ободренный таким проявлением её нежности, продолжал: - не помолишься-ли ты со мной за отца, за Адама и за всех нас? Увидишь, какое это принесет тебе облегчение.

При всей своей страсти противоречить Сету в своих разговорах с ним, Лизбета в факте его набожности смутно усматривала некоторую поддержку и безопасность, и это избавляло ее от лишняго труда отправлять духовные обязанности за свой собственный счет.

Итак, мать и сын опустились на колени, и Сет начал молиться о бедном заблудшем отце и о тех, кто скорбел за него дома. И когда, помолившись за отца, он обратился к Богу с воззванием, чтоб Он но допустил Адама разбить свой шатер в далекой стране, и чтобы мать их, во все дни своего земного странствия, имела утешение и поддержку присутствия своего первенца, у Лизбеты заново щ" лились всегда готовые слезы, и она громко зарыдала.

Когда они поднялись с колен, Сет опять пошел к Адаму и сказал ему: "Приляг ты хоть часа на два, а я за тебя поработаю".

-- Нет, Сет. нет. Уложи матушку и ложись сам.

мяса. То были трудные времена, когда пшеничный хлеб и свежее мясо составляли роскошь для рабочого человека. Лиз бета робко поставила блюдо на скамью подле Адама и сказала: "Ты можешь поесть между делом. Я принесу тебе еще воды".

Через полчаса все смолкло; в доме раздавалось лишь громкое тиканье старых часов да стук инструментов Адама. Ночь была тихая. Когда Адам, ровно в полночь, приотворил дверь и выглянул во двор, единственным движением в природе, какое он мог заметить, было слабое мерцание звезд: - каждая былинка спала.

Усиленный физический труд оставляет свободными наши мысли, и оне блуждают тогда по прихоти воображения и чувства. Так было в тот вечер и с Адамом. Покуда его мускулы работали, ум оставался пассивным: картины печального прошлого и такого же печального будущого проносились перед ним быстрой чередой, сменяя друг друга.

Как живая, вставала в его воображении сцена завтрашняго утра, когда он отнесет гроб в Брокстон и возвратится к завтраку. Отец придет переконфуженный; старый, дряхлый, весь дрожащий он будет сидеть за столом, низко свесив свою седую голову, уставившись в пол и не смея поднять глаз на сына, а мать спросит его, каким образом он мог разсчитывать, что гроб поспеет к сроку, когда он улизнул из дому, даже не притронувшись к работе, - потому-что мать всегда скора на попреки, хоть она и возмущается его, Адама, суровостью к отцу.

"И так пойдет изо дня в день все хуже да хуже", думал Адам. "Раз человек покатился под гору, ему уж никогда не подняться". И ему вспомнилось время, когда он маленьким мальчиком бежал бывало подле отца, гордый сознанием, что его берут с собой на работу. А как ему приятно было слышать, когда отец хвастался своим товарищам рабочим, какая "удивительная сметка у парнишки к плотничному делу". Что за чудесный работник был отец его в то время! Когда его, Адама, спросят бывало, чей он мне, с какою гордостью он всегда отвечал: "Тиаса Бида". Он был уверен, что всякий знает Тиаса Бида: разве не Бид соорудил изумительную голубятню при Брокстонском пасторском доме? Да, счастливое было времячко, особенно, когда Сет, бывший на три года моложе, тоже начал ходить на работу, и Адам из ученика превратился в учителя... А там настали печальные дни. На глазах сына, уже почти юноши, Тиас стал шататься по кабакам, а мать дома плакала и жаловалась на свою судьбу, не стесняясь присутствием сыновей. Адам хорошо помнил ту ночь стыда и горя, когда он впервые увидел отца пьяным. Тиас сидел с пьяной компанией в трактире "Опрокинутая Телега" и дико орал какую-то песню. Адам помнил, как один раз (ему тогда только-что минуло восемнадцать лет) он убежал было из дому с тем, чтобы никогда не возвращаться. Он вышел на разсвете, с узелком на плечах, порешив, что он не в силах больше выносить домашней неурядицы и пойдет искать счастья. Не зная, куда итти, он ставил свою палку на перекрестках и сворачивал в ту сторону, куда она упадет. Но когда он добрался до Стонитона, мысль о матери и брате, которые остались одни мыкать горе, сделалась нестерпимой, и его решимость изменила ему. На другой день он возвратился домой, но мать его никогда не могла забыть того отчаяния и ужаса, которые она пережила в эти два дня.

"Нет!" говорил себе Адам в эту ночь, "больше этого никогда не случится. Плохой я получу расчет в День Судный, если моя бедная старая мать будет свидетельствовать против меня. Моя спина может многое выдержать, и я буду хуже последняго труса, если уйду и свалю все тягости на плечи тех, кто вдвое слабее меня. Сильные должны нести недуги слабых, а не услаждать себя. Не надо свечи, чтобы прочесть этот текст: он светит своим собственным светом. Тот человек на ложном пути, который бросается во все стороны ради того только, чтоб облегчить себе жизнь, - кому же это не ясно? Свинья может тыкаться рылом в корыто и забывать обо всем остальном, но человеку с человеческим сердцем не так-то просто устроить себе мягкую постель, когда его близкие спят на голых каменьях. Нет, нет, я не сброшу ярма со своей шеи и не взвалю его на слабых. Отец - мой крест в этой жизни и будет им, вероятно, еще долгие годы. - Ну, что же! У меня есть здоровье, есть силы и бодрость, - я снесу этот крест".

сейчас же подошел к двери и отворил ее. За дверью никого не было. Все кругом было так же тихо, как и час тому назад; листья на ветках не шевелились, и звезды обливали своим светом спящия нивы по обе стороны ручья. Адам обошел вокруг дома и не увидел ничего живого, кроме вспугнутой им крысы, прошмыгнувшей в сарай. Он вернулся в дом в полном недоумении: стук был такой своеобразный, что он не мог ошибиться, - ему тогда же представилось, что это кто-нибудь ударил в дверь палкой.

Он вспомнил, как мать много раз говорила, что такой точно стук слышится в доме, когда кто-нибудь из семьи умирает. Алам не был особенно суеверен, но в жилах его текла крестьянская кровь, а крестьянин не может не верить в традиционные приметы, как не может лошадь не дрожать, когда видит верблюда. К тому же, одним из свойств его натуры было сочетание глубокого смирения во всем, что недоступно уму человека, с острой проницательностью в области знания: не один только сильный здравый смысл, но и глубокое благоговение к Богу внушало ему такое отвращение к доктринерству в религиозных вопросах, и он очень часто обрывал разсудочную аргументацию Сета, словами: "Э, брат, это великая тайна. Много ли ты е ней знаешь!" Так вот каким образом выходило, что проницательный ум уживался в этом человеке с легковерием. Еслиб обрушилось новое здание и ему бы сказали, что это суд Божий, он ответил бы: "Может быть. Но стены и крыша были неправильно выведены, иначе оне бы не могли обвалиться". И в то же время он верил в сны и предчувствия, и до последняго дня своей жизни задерживал дыхание, рассказывая историю таинственного стука в дверь в описанный вечер. Я рассказал ее, как рассказывал он сам, не пытаясь объяснить явление естественными причинами: в нашем стремлении анализировать впечатления, проникающее их чувство часто ускользает от нас.

Впрочем, Адам имел под рукой лучшее лекарство от воображаемых страхов: он должен был кончить заказ, и в следующия десять минут стук молотка раздавался с такою непрерывностью, что наверно покрывал собой все другие звуки, если они были. Но вот работнику понадобилась линейка; молоток замолчал, и тут ему опять послышался странный стук в дверь, и Джин опять завыл. Не теряя ни минуты, Адам бросился к двери, но все было по прежнему тихо, и при свете звезд он ясно видел, что перед домом не было ничего, кроме покрытой росою травы.

На один миг Адам встревожился за отца, но в последние годы старик никогда не возвращался домой в темноте, и были все основания предполагать, что в эту минуту он вытрезвляется сном в своем любимом трактире. Притом в уме Адама мысль о будущем была до такой степени неразлучна с мучительным образом пьяного отца, что страх несчастных случайностей, которые грозили бы его жизни, не мог овладеть им надолго. Затем у него мелькнула новая мысль, заставившая его сбросить башмаки, осторожно подняться по лестнице и прислушаться у дверей спален. Но и брат и мать дышали спокойно и ровно.

Адам сошел вниз и принялся опять за работу, говоря себе: "Не стану больше отворять. Безполезно пялить глаза, силясь увидеть звук. Быть может, существует мир, которого мы не можем видеть, но ухо острее глаза и иногда улавливает звуки из этого мира. Есть люди, которые воображают, что они видят его, но у таких людей в большинстве случаев глаза ни на что другое не годны. Что до меня, то, по моему разумению, лучше видеть, верно ли поставлен отвес, чем видеть духов".

которых были выложены инициалы на крышке гроба, последние остатки тяжелого предчувствия, вызванного в душе Адама таинственным стуком, потонули в чувстве удовлетворения сознанием, что работа была кончена и обещание исполнено. Звать Сета не понадобилось, так как он уже ходил наверху и скоро сошел вниз.

-- Ну, братец, гроб готов, сказал ему Адам, когда он появился. - Теперь мы понесем его в Брокстон и к половине седьмого обернемся назад. Я только съем кусочек пирога, и пойдем.

Через несколько минут гроб плотно стоял на широких плечах двух братьев, и они, в сопровождении Джипа, выходили со двора на дорожку, огибавшую дом с задней стороны. Брокстон стоял на противуположном скате долины, милях в полутора он их дома; дорожка весело вилась по полям между изгородей, где пахло козьей жимолостью и шиповником и где птицы щебетали в густой листве дубов и вязов. Это была очень оригинальная - смешанная картина: свежее летнее утро с его райской тишиной, сильные, статные фигуры двух братьев в грубой рабочей одежде и длинный гроб на их дюжих плечах. Они остановились у маленькой фермы на выезде из Брокстона. К шести часам все было окончено, гроб заколочен, и Адам с Сетом повернули домой. Теперь они пошли кратчайшей дорогой - прямиком по полям; ручей им приходилось перейти у самого дома. Адам ничего не говорил Сету о ночном приключении, но впечатление, которое оно на него сделало, было еще на столько свежо, что он сказал теперь:

Сет, если к тому времени, как мы позавтракаем, отец еще не вернется, сходи-ка ты в Треддльстон справиться о нем, а кстати купишь мне медной проволоки. Не беда, что ты потеряешь время: - мы его наверстаем. Что ты на это скажешь?

-- Что-ж, я схожу... А погляди-ка, какие собрались тучи с тех пор, как мы вышли из дому. Должно быть, опять будет дождь. Как-то уберут сено, если опять затопит луга! Ручей и теперь уже полон воды; еще день-два дождя, и мостки зальет: придется ходить кругом, по дороге.

-- Что это там торчит около ивы? проговорил вдруг Сет, ускоряя шаги.

У Адама екнуло сердце; его смутная тревога об отце перешла в непобедимый ужас. Он не ответил Сету, но пустился бежать к ручью. Джип с безпокойным лаем бежал впереди. В две секунды Адам был подле мостков

будет висеть камнем на его шее, - быть может в тот миг он боролся со смертью! Такова была первая мысль, пронизавшая мозг Адама, прежде чем он успел схватить за платье и вытащить из воды большое тяжелое тело. Сет, подоспевший в этот момент, помог ему, и когда утопленник очутился на берегу, оба сына опустились на колени и с немым ужасом глядели в его стеклянные глаза, позабыв, что нужно действовать, - позабыв все на свете, кроме того, что отец их лежит перед ними мертвый. Адам заговорил первый.

-- Я побегу к матери, сказал он громким шепотом. - Я мигом сбегаю и вернусь к тебе.

и привлекательный вид.

"Мальчики сильно проголодаются", бормотала она в полголоса, помешивая похлебку. "До Брокстона путь не близок, да на гору подняться с тяжелым гробом на плечах, - как тут не проголодаться! Да, а теперь, когда в нем лежит бедняга Боб Толер, он стал еще тяжелей... Ну, ничего, похлебки, кажется, хватит; сегодня я наварила побольше. Может быть, и отец подоспеет. Ну, да он-то много не съест. Он проглотит на шесть пенсов пива и сбережет полпенса на похлебке, - вот его способ копить деньги, как я ему много раз говаривала, да верно и еще не раз скажу. Правда и то, что на него, горемычного слова не очень-то действуют, - что поделаешь!.." Но тут Лизбета вдруг услыхала тяжелый топот ног бегущого по траве человека и, быстро повернувшись к двери, увидела на пороге Адама. Он был так бледен и взволнован, что она громко вскрикнула и кинулась к нему, прежде чем он успел вымолвить слово.

-- Тише, матушка, не пугайся, проговорил Адам хриплым голосом. - Отец свалился в воду, - может быть, нам еще удастся привести его в чувство. Мы с Сетом сейчас его принесем. Достань одеяло и погрей у огня.

В сущности Адам не сомневался, что отец его умер, но он знал, что единственное средство сколько-нибудь сдержать бурный взрыв отчаяния его матери, это - задать ей спешную работу, с которой была-бы неразлучна надежда.

Он побежал опять к Сету, и сыновья, в благоговейном безмолвии, подняли на руки печальную ношу. Широко открытые стеклянные глаза мертвеца были серые, как у Сета, когда-то они с нежной гордостью глядели на двух мальчиков. перед которыми впоследствии опускались от стыда. Главными чувствами Сета были горе и ужас перед внезапной смертью отца, испустившого дух без покаяния; но мысли Адама были все в прошлом, наполнявшем его душу жалостью и раскаянием. Когда приходит смерть - этот великий миротворец - мы никогда не скорбим о нашей прошлой нежности, а всегда - о суровости.