Адам Бид.
Книга первая.
Глава V. Ректор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава V. Ректор. (старая орфография)

ГЛАВА V.
РЕКТОР.

К полудню прошел сильный дождь, и в саду ректорского дома в Брокстоне стояла вода но обе стороны дорожек, усыпанных крупным песком. Большие провансальския розы жестоко потрепало ветром и побило дождем, а на грядках все цветы понежней были прибиты к земле и перемешались с грязью. Печальное утро для деревни! Уже почти наставала пора сенокоса, и вдруг луга затопило дождем.

Но обладатели благоустроенных домов всегда имеют под рукой комнатные развлечения, о которых они бы и не вспомнили, еслиб не дождь. Не будь дождя в это утро, мистер Ирвайн не сидел-бы у себя в столовой и не играл-бы в шахматы с своей матерью, - а мистер Ирвайн настолько сильно любит и мать свою, и шахматы, что, при их помощи, несколько часов дождливого утра всегда промелькнут для него незаметно. Позвольте мне ввести вас в эту столовую и показать вам преподобного Адольфуса Ирвайна, Брокстонекого ректора, викария Гейслопа и Блэйта, - духовную особу, против которой, не смотря на совмещение в её руках стольких приходов, не мог-бы питать злобного чувства самый строгий реформатор церкви. Мы войдем на ципочках и смирненько станем в открытых дверях, чтобы не разбудить как-нибудь двух собак - коричневого сеттера с лоснящейся шерстью, что лежит в растяжку на коврике у камина и кормит своих двух щенков, и моську, которая спит, приподняв кверху свою черную мордочку, точно задремавший председатель суда.

Комната - высокая и просторная, с большим полукруглым окном на одном конце. Стены, как видите, новые, еще не крашеные; но мебель, когда-то дорогая, заметно выцвела от старости, и по размерам комнаты её маловато; да и на окне нет драпировки. Малиновая скатерть на большом обеденном столе - хотя она и составляет приятный контраст с холодными тонами известки на стенах, - сильно по истерлась; но на этой скатерти стоит массивное серебряное блюдо с графином для воды такого точно образца, как два других блюда побольше, что прислонены к задней стенке буфета, так-что вы можете хорошо разсмотреть вырезанный на них герб. Вам сейчас-же приходит в голову, что обитатели этой комнаты унаследовали больше предков, чем денег, и наверно вы не убедитесь, если окажется, что мистер Ирвайн обладает тонкими ноздрями и изящно очерченной верхней губой. Но пока нам видны только его широкая прямая спина да густая шапка напудренных волос, зачесанных назад и стянутых черной лентой, - остаток старины, свидетельствующий о том, что мистер Ирвайн уже немолодой человек. Авось он скоро к нам повернется, а покуда полюбуемся его матерью - величественной, красивой старухой, резкой брюнеткой с роскошным цветом лица, который прекрасно оттеняется сложным сооружением из чистейшого белого батиста и кружев, облекающим её голову и шею. Её довольно полный стан строен и прям, как у статуи Цереры, а выражение смуглого лица с тонким орлиным носом, твердо очерченным ртом и маленькими проницательными черными глазами, - так тонко насмешливо, что вы инстинктивно подставляете колоду карт на место шахмат и воображаете, что она вам гадает. Маленькая смуглая рука, которою она приподняла сейчас свою королеву {Фигура в шахматной игре.}, вся залита бриллиантами, жемчугом и бирюзой, а прикрепленный у нея на макушке длинный черный вуаль красиво облегает её шею, резко выделяясь на белых складках батиста. Не мало надо времени, чтобы одеть поутру эту старую лэди. Но она должна быть одета именно так, - вам это кажется почти законом природы: ясно, что это одна из тех избранниц судьбы, которые никогда не сомневаются в своем божественном праве и не встречают людей, настолько безсмысленных, чтобы оспаривать его.

-- Ну-с, ваше преподобие, как это у вас называется? говорит великолепная старая лэди, спокойно поставив свою королеву и скрещивая руки на груди. - Мне не хочется выговорить ужасное слово, которое оскорбит ваши чувства.

-- Ах, мама, да вы просто колдунья! Какой крещеный человек может выиграть, играя против вас! Мне следовало опрыскать доску святой водой, прежде чем мы сели играть. Как себе хотите, а вы взяли эту партию нечистыми средствами, - не отпирайтесь.

Ну да, побежденные всегда так говорят о великих победителях. Но взгляни: всю доску осветило солнцем точно, нарочно, чтоб ты мог видеть, какой ты сделал глупый ход вот этой пешкой... Ну, что-же, хочешь - сыграем еще?

-- Нет, мама, я предоставляю вас вашей совести. Погода прояснилась, и мы с Юноной пойдем пополощемся немножко в грязи. Хочешь, Юнона? - Это возвание относилось к коричневому сеттеру, который, заслышав голос хозяина, вскочил на ноги и с вкрадчивым видом положил морду ему на колени. - Только я зайду сперва наверх взглянуть на Анну. Я собирался было раньше зайти, да меня позвали хоронить Толера.

-- Напрасно тебе и ходить к ней, мой друг; она все равно не может теперь говорить. Кета мне сказала, что сегодня у нея одна из самых её жестоких мигреней.

-- О! это ничего не значит; ей будет все-таки приятно, если я зайду. Головная боль никогда не сделает ее равнодушной к вниманию близких людей.

Если вам случалось размышлять о том, как многое в человеческой речи говорится совершенно безцельно, единственно по привычке, вы не удивитесь, когда я вам скажу, что вышеприведенное возражение мистрис Ирвайн и ответ на него повторялись тысячу раз в течение пятнадцати лет, с тех пор, как сестра мистера Ирвайна, мисс Анна, стала хворать. Великолепные пожилые дамы, употребляющия много времени на свой утренний туалета, часто страдают недостаткам сочувствия к болезненным дочерям.

Но пока мистер Ирвайн сидел, развалившись в своем кресле и поглаживая голову Юноны, в дверях показалась служанка и сказала:

-- Сэр, там Джошуа Ранн желает вас видеть, если вы свободны.

-- Пусть идет сюда, сказала мистрис Ирвайн, взяв в руки вязанье. - Я люблю иногда послушать мистера Ранна. У него наверно грязные башмаки, но вы присмотрите, Карроль, чтоб он хорошенько их вытер.

Через две минуты вошел мистер Ранн, отвешивая почтительные поклоны, которые, впрочем, ничуть не подкупили в его пользу сердитую моську: с пронзительным лаем она кинулась через всю комнату, имея в виду поближе познакомиться с ногами неизвестного гостя, а два щенка, на которых толстые икры и шерстяные чулки мистера Ранна подействовали оживляющим образом, принялись бросаться на них и визжать в диком восторге. Между тем мистер Ирвайн повернулся в своем кресле и сказал:

-- Здравствуйте, Джошуа. Верно в Гейслопе что-нибудь случилось, что вы пришли по такой мокроте? Садитесь, садитесь Не бойтесь собак, - оттолкните их легонько ногой. - Шарик, молчать! Негодяй ты этакий!

Приятно бывает взглянуть на некоторых людей, когда они разом к вам повернутся, - приятно в роде того, как приятна зимой неожиданная струя теплого воздуха или блеск фейерверка в темную ночь. Мистер Ирвайн был одним из таких людей. Между ним и его матерью было того-же рода сходство, какое существует между нашим воспоминанием о лице любимого человека и самым лицом: у сына все очертания были благороднее, улыбка светлее, выражение более открытое. Еслибы черты его были менее изящны, про него можно было бы сказать: "Вот добряк!"; но это слово совсем не годилось для определения того сочетания добродушия и достоинства, которым дышало его лицо.

-- Покорно благодарим ваше преподобие, отвечал мисстер Ранн, стараясь показать, что он не боится за свои икры, но поминутно отбрыкиваясь от щенков. - Я постою с вашего позволения; так оно будет приличней. Надеюсь, что вы и мистрис Ирвайн в добром здоровье. И мисс Ирвайн тоже здраствует? И мисс Анна?

-- Вот видите-ли, сер: мне нужно было в Брокстон - работу снести, ну, а уж, кстати, я счел своим долгом завернуть к вам и рассказать, какие у нас творятся дела. Я в жизнь свою такого не видывал, а я жил в нашей деревне мальчишкой, жил и взрослым мужчиной, - на Фому исполнится шестьдесят лет, как я там живу. Я собирал пасхальный сбор для мистера Блика, еще до того, как ваше преподобие переехали в наш приход. Без меня не обходилось ни одной службы; ни одной могилы не вырыли без меня. Я пел в хоре задолго до того, как неизвестно откуда появился Бартль Масси со своим новомодным пением, от которого всякий, кроме него самого, готов заткнуть уши, - так они голосят, - тянут себе в одну ноту, как стадо баранов. Я знаю обязанности приходского клерка и знаю, что я погрешил-бы против вашего преподобия, против церкви и короля, еслибы скрыл от вас такия дела. Для меня это был совершенный сюрприз: я ничего не знал заранее... я был так взволнован, как будто растерял свои инструменты. Я и четырех часов не проспал в прошлую ночь, да и то это был не сон, а какой-то кошмар, от которого я измучился хуже, чем еслиб вовсе не спал.

-- Ради всего святого, Джошуа, в чем-же, наконец, дело? Не воры ли опять пытались забраться в церковь?

-- Нет, сэр, не воры... а между тем оно, пожалуй, можно сказать, что и воры, и что они грабили церковь. - Все методисты, сэр. И похоже на то. что они возьмут верх в нашем приходе, если только ваше преподобие или его милость сквайр Донниторн не разсудите за блого сказать свое слово и прекратить эти дела. Я вам, сэр, не указываю; я никогда не забудусь до того, чтобы считать себя умнее тех, кто поставлен выше меня. По умен-ли я, или глуп, - суть не в том; говорю-же я только то, что я видел и знаю, а именно - что одна методистка, молодая женщина, которая гостит у мистера Пойзера, вчера вечером говорила проповедь и молилась у нас на лужайке, и это так-же верно, как то, что я стою перед вашим преподобием в эту минуту.

-- Говорила проповедь? повторил мистер Ирвайн с удивлением, но совершенно спокойно. - Это та хорошенькая бедная девушка, которую я видел у Пойзеров? Я догадался по её костюму, что она методистка или квакерша, или что-нибудь в этом роде, но я не знал, что она проповедница.

- Вчера вечером она проповедывала на лужайке и обратила Чедову Бесс: с тех самых пор девчонка в припадке, - рыдает в три ручья, не может удержаться.

-- Ну, ничего. Бесси Крэнедж здоровая девушка, и я надеюсь, что она оправится. А кроме нея ни с кем не случилось припадка?

-- Нет, сэр, больше ни с кем. - лгать не стану. Но только Бог один знает, что из всего этого выйдет!.... Если у нас всякую неделю будут говориться такия проповеди, в деревне житья не станет: методисты уверят народ, что стоит человеку позволить себе самое маленькое удовольствие - выпить лишнюю кружку пива, - и он попадет в ад так-же верно, как то, что он родился на свет. Я, слава Богу, не пьяница, не кутила, - никто не скажет этого про меня, - но я люблю пропустить лишний стаканчик на Пасху или там на Святки, примерно сказать. И разве оно не естественно, когда ты ходишь из дому в дом - как мы, когда славим Христа, - и везде тебя угощают? Когда мне приходится собирать церковные сборы, я тоже всегда выпиваю. Я прямо говорю: я люблю выпить кружку пива за трубкой, люблю раз-другой в месяц покалякать по соседски с мистером Кассоном, потому что я, благодарение Богу, вырос в правилах истинной церкви и тридцать два года прослужил приходским клерком. Кому-же и знать, если не мне, в чем состоит правая вера?

-- Ну, так что-же вы мне присоветуете, Джошуа? Что по вашему надо делать?

-- Я не думаю, ваше преподобие, чтобы следовало принимать какие-либо меры против молодой женщины. Не будь она проповедницей, против нея ничего нельзя сказать; к тому-же я слыхал, что она скоро уезжает домой, в свою деревню. Она родная племянница мистера Пойзера, а я никогда не позволю себе говорить непочтительно об этом семействе: я шью на них башмаки - и на детей, и на взрослых, - тех пор, как сделался башмачником. А вот Билль Маскери, сэр, - неисправимый методист, какого только можно себе представить, - он человек опасный. Я убежден, что это он подбил ее на вчерашнюю проповедь, и, если ему не подрежут крыльев, он к нам притащит из Треддльстона и других проповедников. Мне кажется, хорошо-бы ему намекнуть, что ему перестанут отдавать в починку церковные повозки и утварь, а кстати напомнить, что дом и двор, в которых он живет, принадлежат сквайру Донниторну.

в маленьких деревушках, где не наберется и полусотни человек крестьян, да и тем за работой некогда их слушать. Они почти с таким-же успехом могли-бы проповедывать на необитаемом острове. Сам Билль Маскери, кажется, не проповедует?

-- Нет, сэр, где ему? Он и двух слов не свяжет без книги. Вздумай он заговорить, ему и не выкарабкаться, - завязнет, как корова в болоте. Ну, а соседей бранить - на это у него языка хватает. Говорил-же он обо мне, что я слепой фарисей. Подумайте только! - так злоупотреблять Священным Писанием! Брать из Библии прозвища для людей, которые и почтеннее, и старше его! Да уже чего хуже? - он и вас, ваше преподобие, обзывал нехорошими словами. Я мог-бы привести свидетелей, и они показали-бы под присягой, что он называл вас "ленивым пастырем" и "безсловесной собакой". Простите великодушно, что я повторяю такия слова.

-- Напрасно повторяете, Джошуа. Пусть злые слова умирают своею смертью. Билль Маскери мог-бы быть гораздо хуже, чем он есть. Говорят, прежде он был горький пьяница и лентяй, - не хотел работать, бил жену; теперь он ведет себя скромно, живут они с женой в довольстве и, кажется, дружно. Если вы мне докажете, что он ссорится с соседями и производит безпорядки, - я, как священник и должностное лицо, сочту своим долгом вмешаться. Но мы с вами - умные люди; нам неприлично поднимать шум из-за всякого вздора, точно мы испугались за безопасность истинной церкви только потому, что Билль Маскери сболтнул, не подумавши, глупое слово, или какая-то молодая женщина побеседовала но душе с горсточкой крестьян на лужайке. Надо "жить и давать жить другим", Джошуа; это одинаково относится и к религии, как ко всему остальному. Продолжайте исполнять ваши обязанности по приходу так-же хорошо, как исполняли их до сих пор, шейте вашим соседям все такие-же чудесные, крепкие сапоги, - и. будьте уверены, ничего дурного с Гейслопом не случится.

-- Ваше преподобие очень добры, что так говорите, и я хорошо понимаю, что как сами вы не живете в приходе, то на моих плечах больше ответственности.

-- Разумеется. И вы должны стараться не унижать нашу церковь в глазах прихожан, показывая, что вы боитесь за нее по поводу всякой безделицы. Я полагаюсь на ваш здравый смысл, Джошуа, и надеюсь, что вы больше не станете обращать внимания на то. что скажет Билль Маскери о вас или обо мне. И вы, и ваши соседи, покончив с дневной работой, как добрые христиане, - можете продолжать пить свое пиво - конечно, умеренно, и если Билль Маскери не желает присоединиться к вашему обществу, а предпочитает ходить в Треддльстон на молитвенные собрания, - пусть его делает, как знает. Это вас не касается, покуда и он не мешает вам делать то, что вам нравится. А если людям вздумается кое-когда позлословить на наш счет, то к этому мы должны быть так-же равнодушны, как наша старая колокольня к карканью грачей. Билль Маскери каждое воскресенье ходит в церковь, а по будням усердно занимается своим ремеслом, и пока он это делает, мы не вправе его безпокоить.

зубы. Уж извините меня, мистрис Ирвайн, и вы, ваше преподобие, что я так говорю перед вами. А один раз он даже сказал, что слушать наше рождественское пение - все равно, что слушать, как трещит хворост в печке.

-- Что-ж, это только доказывает, что у него плохой музыкальный слух. Вы сами знаете, чего человек не может понять, - ему не вдолбишь. А покамест вы поете как следует, ему никого не удастся убедить в противном.

-- Оно так, сэр, вы правы; но только нельзя равнодушно слышать - все внутренности переворачиваются, когда так обращаются с Святым Писанием. Я не хуже его знаю Библию; ущипните меня, когда я сплю, и я отбарабаню вам все псалмы от слова до слова, но я не стану прикрывать святыми словами мои собственные скверные мысли, - я для этого слишком глубоко чту Писание. Это все равно, что я взял-бы чашу от Святых даров и стал-бы есть из нея суп за обедом.

-- Это очень дельное замечание, Джошуа, но как я вам уже сказал...

Мистер Ирвайн еще не договорил, когда по каменному полу наружных сеней застучали каблуки чьих-то ботфорт и послышалось бряцание шпор. Джошуа Ранн поспешно отодвинулся от двери, пропуская в комнату нового гостя, который остановился на пороге и сказал звучным тенором:

-- Входи, входи, крестник! откликнулась мистрис Ирвайн густым, почти мужским голосом, составляющим принадлежность здоровых старух.

В комнату вошел молодой человек в охотничьем костюме, с правой рукой на перевязи. Последовала веселая суматоха - смех, восклицания, рукопожатия и взаимные приветствия, в перемежку с коротким радостным лаем и дружелюбным помахиванием хвостов со стороны четвероногих членов семейства, свидетельствовавшими о том, что посетитель коротко знаком в этом доме. Молодой человек был Артур Донниторн, известный в Гейслопе под разнообразными кличками: "молодого сквайра", "наследника** и "капитана". Он состоял всего лишь в чине капитана Ломширской милиции, но для обитателей Гейслопа он был более подлинным капитаном, чем каждый из молодых джентльменов того-же чина в регулярной армии его величества. Он затмевал их всех своим блеском, как затмевает собой Млечный Путь планета Юпитер. Если вы желаете поближе познакомиться с его наружностью, - припомните одного из тех темноволосых, кудрявых молодых англичан с темно-рыжими бакенбардами и белым лицом, которых вам случалось встречать заграницей и которыми вы гордились, как соотечественниками, - чистенького, вылощенного джентльмена, благовоспитанного, с выхоленными белыми руками, что, впрочем, не мешает ему иметь вид хорошого боксера, которому нипочем свалить противника одним взмахом руки. Во мне не настолько сильна жилка портняжного искусства, чтобы я стал обременять ваше воображение подробностями его костюма и распространяться об его полосатом жилете, длиннополом сюртуке и высоких сапогах с отворотами.

Повернувшись, чтобы взять себе стул, капитан Донниторн сказал:

-- Я не стану прерывать вашей деловой беседы. Продолжайте, Джошуа: вы что-то говорили.

-- Ну, говорите, Джошуа, да живей! сказал мистер. Ирвайн.

-- Может вы уже слышали, сэр, что Тиас Бид умер - утонул нынче утром или, вернее, вчера ночью в ручье у мостков, против самого своего дома.

-- Ах, Боже мой! воскликнули в один голос оба джентльмена, видимо пораженные этим известием.

-- Сет Бид заходил ко мне поутру, - просил передать вашему преподобию, что брат его Адам очень вас просит разрешить им выкопать могилу для отца у Белых Кустов: матери ихней, видите-ли, очень хочется похоронить его там, потому-что она видела такой сон. Они бы и сами пришли вас просить, да им очень много хлопот со следствием но поводу этого происшествия, а мать непременно хотела теперь-же обезпечить за собой это место; она боится, как-бы его не занял кто-нибудь другой, - больно уж она привязалась к мысли похоронить своего старика у Белых Кустов. Если ваше преподобие даете разрешение, я, как только вернусь домой, пошлю своего мальчишку их известить: потому только я и осмелился безпокоить ваше преподобие в присутствии его милости.

все. Прощайте, Джошуа. Зайдите на кухню выпить кружечку элю.

-- Бедняга Тиас! сказал мистер Ирвайн, когда Джошуа вышел. - Боюсь, не водка-ли помогла ему утонуть. Большое бремя свалилось с плеч нашего друга Адама, но я хотел-бы, чтоб это случилось не при такой трагической обстановке. Славный парень этот Адам! Последния пять шесть лет он один не давал отцу окончательно погибнуть.

-- Да, он недюжинный малый, сказал капитан Донниторн. - Когда я был мальчишкой, а Адам - здоровым, рослым юношей лета пятнадцати, он учил меня плотничать, и, помню, я всегда бывало думал, что, если когда-нибудь я буду богатым султаном, я сделаю Адама своим великим визирем. И я убежден, что он перенес-бы свое возвышение не хуже любого бедняка-мудреца в истории Востока^Если я переживу моого дедушку и из голыша, зависящого от его милости, превращусь в богатого помещика, Адам будет моей правой рукой. Я поручу ему надзор за лесами, потому-что я не встречал человека, который-бы лучше его понимал это дело, и я уверен, что он выручит с наших лесов вдвое больше, чем получает мой дед со своим знаменитым лесничим, этим ничтожным старикашкой, Сатчеллем, который смыслит в лесоводстве не больше старого карася.

-- Я уже пробовал раза два заговаривать с дедушкой об Адам, но он почему-то его не возлюбил, и я ничего не мог сделать...

-- Но, кажется, ваше преподобие собирались ехать верхом? Поедемте вместе. Погода великолепная. Мы можем вместе заехать к Адаму, только мне надо еще завернуть в Большую Ферму - взглянуть на щенков, которых приготовил для меня Пойзер.

-- Я тоже заеду к Пойзерам, сказал мистер Ирвайн; - мне хочется видеть эту маленькую методистку, что гостит у них. Джошуа мне сказал, что вчера вечером она говорила проповедь на лужайке.

-- Да что вы! Быть не может! засмеялся капитан Донниторн. - А на вид она такая смиренная, точно мышка. Впрочем, правда, в ней есть что-то особенное. Когда мы с ней встретились в первый раз, мне стало положительно неловко. Она сидела на солнышке у крыльца, когда я подъехал к дому, и что-то шила, низко нагнувшись.

Я не заметил, что это сидит незнакомая мне девушка, и громко спросил: "Дома Мартин Пойзер?" Она встала, посмотрела на меня и ответила: "Он, кажется, в доме; я его сейчас позову". Больше она ничего не сказала, но, уверяю вас, я страшно переконфузился, что обратился к ней так резко. Она была точно Святая Катерина в квакерском платье. Между нашим простонародьем редко встречается такой тип лица.

-- Мне хотелось-бы видеть эту девушку, Дофин, сказала мистрис Ирвайн. - Пригласи ее к нам под каким-нибудь предлогом.

"ленивого пастыря", как называет меня Билль Маскери. - Очень жаль, Артур, что вы не приехали раньше: послушали-бы, как Джошуа обличал своего соседа аскери. Старику очень хотелось заставить меня отлучить от церкви провинившагося колесника, а затем предать его суду гражданских властей, т. е. вашего деда, чтобы тот прогнал его из дому и с земли. Да, вздумай я только вмешаться в это дело, вышла-бы премиленькая история религиозных гонений, которую методисты с восторгом опубликовали-бы в ближайшем номере своего журнала. Мне не стоило-бы большого труда убедить Чеда Крэнеджа, а с ним еще с полдюжины таких-же тупоголовых молодцов, что они окажут драгоценную услугу истинной церкви, если вооружатся кнутами и вилами и выгонят Виляя Маскери из деревни. А там можно бы вручить им полсоверена, чтоб они отпраздновали выпивкой успех своего славного подвига, - и фарс был-бы завершен, - прелестнейший фарс, который мог-бы поспорить с любым из тех, что разыгрывали в своих приходах мои собратия за последния тридцать лет.

-- Но со стороны этого человека было во всяком случае большою дерзостью назвать тебя, "ленивым пастырем" и "безсловесной собакой", сказала мистрис Ирвайн, - и за это я бы на твоем месте немножко его проучила. Ты слишком легко принимаешь к сердцу такия вещи, Дофин.

-- Неужто, матушка, вы-бы одобрили, еслиб я стал мстить Биллю Маскери за его клевету? Неужели вы находите подобную месть хорошим способом для поддержания моего достоинства? Притом я не вполне уверен, что это клевета. Я в самом деле ленив и становлюсь страшно тяжел для верховой езды, не говоря уже о том, что я трачу на кирпич и известку больше, чем позволяют мне средства, и вследствие этого прихожу в неистовство, когда какой-нибудь калека-нищий попросит у меня шесть пенсов. Эти несчастные, истомленные труженики, воображающие, что они помогут возрождению человечества, если поднимутся с петухами и скажут проповедь до начала своего дневного труда, имеют полное основание быть плохого мнения обо мне... А вот и Карроль с блюдом, - давайте-ка завтракать. Кет не придет к завтраку?

-- Мисс Ирвайн приказала Бриджет подать ей завтрак наверх, отвечала Карроль; - она не может отойти от мисс Анны.

-- А, хорошо. Пусть Бриджет передаст наверху, что я сейчас приду взглянуть на мисс Анну. - А, вы уже можете действовать вашей правой рукой, Артур? спросил мистер Ирвайн, заметив, что капитан Донниторн вынул руку из повязки.

месяцы, когда нельзя ни охотиться с собаками, ни стрелять, и вообще нет никаких развлечений, которые нагоняли-бы на тебя к вечеру приятный сон. За то 30-го июля мы собираемся удивить мир. Дедушка дает мне carte blanche на этот день, и я вам обещаю, что торжество будет вполне достойно своего повода и причины. Великий день моего совершеннолетия не повторится два раза. Для вас, крестная, я намерен воздвигнуть высокий трон, или лучше - два: один на лугу, а другой в бальной зале, чтоб вы могли взирать на нас с высоты, как олимпийская богиня.

-- А я собираюсь надеть самое мое парадное, глазетовое платье, которое было на мне за" день твоих крестин, двадцать лет тому назад, сказала мистрис Ирвайн. - Как сейчас вижу твою бедную мать в этот день. Как она порхала в своем беленьком платье! Мне и тогда оно почти казалось саваном, а через три месяца она лежала в нем на столе. Твое крестильное платьице и чепчик положили с ней в гроб, - она так об этом просила, бедняжка... Ты, слава Богу, вышел в материнскую семью, Артур. Будь ты костлявым, желтым, хилым ребенком, я ни за что не пошла бы к тебе в крестные матери: я была-бы уверена, что из тебя выйдет Донниторн. Но ты был такой толстощекий, плечистый, громогласный плутишка, что я сразу увидела, что ты весь в породу Траджетов.

-- Однако, матушка, легко могло оказаться, что вы вывели слишком поспешное заключение, заметил, улыбаясь, мистер Ирвайн. - Помните, как вышло с последними щенками Юноны? Один был вылитая мать, а все повадки у него оказались отцовския. Природа так умна, что может перехитрить даже вас, матушка.

-- Вздор, дитя. Природа не создаст хорька в образе дворовой собаки. Ты никогда меня не уверишь, чтобы я не могла определить человека по его внешнему виду. Если наружность твоя мне не нравится, - будь уверен, что я никогда тебя не полюблю. У меня так-же мало охоты узнавать ближе людей с безобразным, неприятным лицом, как пробовать кушанья, которые имеют неаппетитный вид. Когда с первого взгляда на человека меня бросает в дрожь, я говорю: "Уберите его". Мне делается положительно дурно, когда я вижу некрасивые - свиные или рыбьи глаза; для меня это то-же, что скверный запах.

рассказы. Это томик стихотворений - "Лирических баллад". Большая часть из них - одно пустословие, но первая недурна. Называется она - "Старый моряк". Мысль, признаюсь, мне мало понятна, но рассказано занимательно. Я вам пришлю эту книжку. Есть еще две другия, - может быть вы, Ирвайн, захотите просмотреть. Это брошюры об антиномианизме и евангелизме, а что в них говорится, - уж не могу вам сказать. Не понимаю, с чего вздумал этот урод - мой поставщик - угощать меня такими книгами. Я ему написал, чтоб он больше не смел мне присылать ни книг, ни брошюр, которые кончаются на изм.

-- Не могу сказать, чтоб и я был большой охотник до измов, но я, пожалуй, просмотрю ваши брошюрки: все таки узнаешь, что делается на свете... Мне нужно сперва сделать одно маленькое дельце, Артур, продолжал мистер Ирвайн, вставая, чтоб выйти, - а там я к вашим услугам.

"Маленькое дельце" мистера Ирвайна привело его на верхнюю площадку старинной каменной лестницы (одна часть дома была очень стара); здесь он остановился и тихонько постучался в дверь. "Войдите!" сказал женский голос, и он вошел в комнату, в которой было так темно от спущенных занавесок и штор, что мисс Кет, худощавой, средних лет девушке, стоявшей у постели, не хватило-бы света ни для какой другой работы, кроме вязанья, лежавшого подле нея на маленьком столике. Но в настоящую минуту она делала дело, для которого было довольно даже самого тусклого света, - примачивала свежим уксусом больную голову, покоившуюся на подушке. У бедной страдалицы было маленькое, жалкое личико, - когда-то быть может, и красивое, но теперь изможденное и желтое. Мисс Кет подошла к брату и шепнула ему: "Не заговаривай с ней; сегодня она не может говорить". Глаза больной были закрыты, лоб наморщен от нестерпимой боли. Мистер Ирвайн подошел к постели, взял лежавшую на одеяле худенькую ручку и поцеловал. Слабое пожатие тоненьких пальчиков сказало ему, что стоило труда подняться по лестнице ради этого. Он постоял с минутку, посмотрел на нее, потом повернулся и пошел из комнаты, ступая почти неслышно: - прежде чем идти наверх, он снял сапоги и надел туфли. Кто припомнит, как часто этот человек не делал того или другого даже для себя, лишь-бы избавить себя от труда лишний раз снять и надеть сапоги, тот не сочтет эту подробность не стоющей внимания

особы! Вчуже жаль было видеть, что у этой красавицы и умницы - мистрис Ирвайн, - такия вульгарные дочери. Сама мистрис Ирвайн... О! стоило проехать десять миль в какую угодно погоду, чтоб посмотреть на эту чудесную старуху. Её красота, её замечательно сохранившиеся память и ум, её старомодные, исполненные достоинства, манеры делали ее одною из самых занимательных тем для разговора, - не менее занимательной, чем, например, здоровье короля, прелестные новые выкройки для летних костюмов, известия из Египта, или процесс лорда Дэси, который сводит с ума бедняжку лэди Дэси. Но никому, не приходило в голову говорить о двух мисс Ирвайн. - никому кроме бедняков деревеньки Брокстона, которые считали их обеих глубоко сведущими "по лекарской части" и довольно неопределенно называли их "барышнями". Еслибы вы спросили старика Джоба Доммилоу, кто подарил ему его фланелевую куртку, он-бы ответил: "Барышни - прошлой зимой, а вдова Стина очень любила распространяться о достоинствах целебного "снадобья", которое барышни дали ей от кашля. Все под тем-же наименованием "барышен" двух девушек пускали также в ход, с большим успехом, как средство для усмирения непокорных ребят, так-что, завидев издали желтое лицо бедненькой мисс Анны, не один деревенский малыш проникался страшным сознанием, что ей известны все, самые гнусные его преступления и даже точное число тех камешков, которыми он собирался запустить в утят фермера Бриттона. Но для всех, кто не смотрел на них сквозь призму мифических верований, две мисс Ирвайн были только лишним бременем на земле, двумя нехудожественными, неэффектными фигурами, совершенно безполезно загромождавшими полотно картины жизни. Мисс Анна моглабы еще, пожалуй, иметь кое-какой романический интерес, еслибы можно было объяснить её хроническия головные боли какою-нибудь трогательной историей обманутой любви; но никакой такой истории о ней не знали или не догадались сочинить, и общее мнение вполне согласовалось с действительностью в том, что сестры остались старыми девами по самой прозаической причине - потому, что не нашли приличных женихов.

Как бы там ни было, но - говоря парадоксально - существование на свете ничтожных людей имеет весьма важные последствия в жизни. Можно доказать, что оно влияет на цены хлеба и на заработную плату, что оно создает злых людей из простых себялюбцев, и героев - из нежных натур, да и в других отношениях играет в драме жизни немаловажную роль. Не будь у этого красивого, изящного священника, аристократа но рождению, - не будь у преподобного Адольфуса Ирвайна его двух безнадежно девственных сестер, судьба его была-бы совершенно иная. Весьма вероятно, что он женился-бы молодым на милой, хорошенькой женщине, и теперь, когда его волосы начинали седеть под пудрой, уже имел бы рослых сыновей и цветущих дочерей, - словом, имел-бы такия сокровища, которые, пообщему мнению, окупают для человека весь труд его жизни. Но при существующих обстоятельствах, получая со всех трех своих приходов не более семисот фунтов в год и не видя никаких способов содержать свою великолепную мать и больную сестру (не считая другой сестры, к имени которой не прибавлялось обыкновенно никаких прилагательных), - содержать их в довольстве, по-барски, как подобало их воспитанию и привычкам, и в то-же время иметь собственную семью, - мистер Ирвайн, как вы видите, в сорок восемь лет оставался холостяком и даже не ставил себе в заслугу этой жертвы. Когда-же с ним заговаривали на эту тему, он отвечал со смехом, что холостая жизнь дает ему, по крайней мере возможность потакать своим маленьким слабостям и позволять себе много такого, чего жена никогда-бы ему не позволила. И, быть может, он один во всем мире не считал своих сестер неинтересными и лишними, то он был одною из тех любвеобильных, широких, благородных натур, которым не знакомы узкие себялюбивые помыслы, - натура эпикурейская, если хотите, - лишенная энтузиазма и живого сознания долга, не склонная к самобичеванию, но все-же, как вы могли заметить, обладающая достаточно тонкой нравственной организацией, чтобы не тяготиться заботливым сочувствием к безвестному, однообразному страданию. Его широкая снисходительность делала то, что он не видел черствости своей матери по отношению к дочерям, черствости тем более поразительной, что она составляла резкий контраст с её предупредительной нежностью к нему самому. Но он этого не видел и не замечал: он не вменял себе в добродетель возмущаться неисправимыми недостатками людей.

Любопытно, какое различное впечатление выносим мы о человеке, когда прогуливаемся с ним в дружеской беседе или вообще видим его в домашнем кругу, и когда мы судим о нем с возвышенной исторической точки зрения или даже просто разбираем его критически, скорее как воплощение той или другой системы, тех или других взглядов, чем как живого человека. Мистер Ро, "странствующий проповедник", заезжавший между прочим и в Треддльстон, говорит об англиканских священниках тамошняго округа, что все это - люди, потакающие плотским вожделениям, поглощенные мирской суетой; что все они стреляют дичь, охотятся с собаками, украшают свои жилища, спрашивают, что мы будем есть и что мы будем пить, и во что оденемся, нимало не заботятся о снабжении своей паствы хлебом жизни, в лучшем случае проповедуют лишь плотскую, усыпляющую душу мораль и торгуют человеческой совестью, получая деньги за отправление пастырских обязанностей в приходах, где прихожане не видят их и двух раз в году. И действительно, если мы заглянем в парламентские отчеты того времени, мы убедимся, что многие почтенные члены парламента, ревностные сторонники англиканской церкви, незапятнанные ни искрой сочувствия методистам - "этой породе лицемерных ханжей", - высказывались о наших священниках почти так-же нелестно, как и сам мистер Ро. Излагая свое мнение о духовенстве господствующей церкви, Ро включил и мистера Ирвайна в число этих господ, и при всем моем желании я не могу сказать, чтобы он оклеветал нашего ректора, отведя ему место в своей классификации. Совершенная правда, что мистер Ирвайн не задавался особенно высокими целями и не отличался религиозным пылом. Еслиб меня прижали к стене, мне пришлось-бы сознаться, что он не испытывал серьезной тревоги за чистоту душ своих прихожан и счел-бы чистейшей потерей времени поучать богословским доктринам "дедушку Тафта" или даже самого Чеда Крэнеджа, кузнеца, и стараться разжечь в них религиозный жар. Еслиб он захотел возвести свои взгляды в теорию, он, быть может, сказал-бы. что единственная здравая форма, какую может принять вера в такого рода умах, это форма сильного, хотя-бы и смутного чувства, которое находило-бы себе исход в семейных привязанностях, освящая их собою, и в исполнении обязанностей по отношению к соседям-односельчанам. Крещению он придавал гораздо больше значения, как обычаю, чем как таинству, и полагал, что духовные преимущества, которые крестьянин получает от церкви, куда ходили молиться его отцы и деды, и от клочка священной земли, где лежат их кости, находятся лишь в слабой зависимости от ясного понимания литургии и проповеди. Ясно, что ректор наш не был "деятелем", как это называется в наши дни; историю церкви он предпочитал богословию и гораздо больше интересовался характерами людей, чем их мнениями. Он не был ни трудолюбив, ни явно самоотвержен, ни особенно щедр на милостыню, и теология его, как видите, немножко хромала. В сущности, и направление его ума и вкусы были скорее языческие: какое-нибудь изречение Софокла или Теокрита имело для него аромат, которого он не находил ни у Исаии, ни у Амоса. Но когда вы кормите вашего молодого сеттера сырой говядиной, можете-ли вы удивляться, если потом у него на всю жизнь останется пристрастие к сырым куропаткам? А у мистера Ирвайна все воспоминания детства, весь энтузиазм и честолюбие его ранней юности были связаны с поэзией и этикой, не имеющими ничего общого с Библией. Но с другой стороны я должен за него заступиться, ибо я горячо чту память нашего ректора. Он не был мстителен, - чего нельзя сказать о некоторых филантропах; он не был нетерпим, - а между тем носятся слухи, будто иные ревностные богословы были не вполне свободны от этого порока, - и хотя, по всей вероятности, он не согласился-бы сгореть живьем на костре ради общого дела и был далек от намерения раздать свое имущество нищим, ему был присущ тот вид милосердия, которого иногда не хватает самой патентованной добродетели. Он был снисходителен к чужим недостаткам и не склонен предполагать в человеке дурное. Он был одним из тех людей, - а эти люди не так-то часто встречаются, - лучшия стороны которых мы можем оценить только тогда, когда вместе с ними покинем торжище - кафедру или подмостки - войдем к ним в дом, послушаем, каким голосом говорят они со старыми и малыми членами своего домашняго очага, и сделаемся очевидцами их любящей заботливости о повседневных нуждах их повседневных товарищей, которые всю эту доброту принимают как должное, отнюдь не считая ее достойной похвал.

Такие люди жили по счастью и во времена процветания великого зла и, случалось, бывали даже живыми представителями этого зла. Вот мысль, которая может немного нас утешить в существовании противуположного факта, а именно - что иногда бывает лучше не следовать за великими реформаторами зла дальше порога их дома.

Но что бы вы ни думали теперь о мистере Ирвайне, а еслибы вы встретили его в то июньское утро, когда он ехал на своей серой кобыле, - статный, красивый, мужественный, с добродушной улыбкой на тонко очерченных губах, болтая со своим блестящим молодым спутником на гнедом жеребце, - вы-бы не могли не почувствовать, что, как-бы плохо ни согласовалась его жизнь с здравыми теориями насчет обязанностей особ духовного звания, сам он как нельзя более гармонировал с этим мирным ландшафтом.

Взгляните на них хоть теперь, когда, освещенные солнцем, на которое поминутно набегают резвые тучки, они поднимаются по склону холма со стороны Брокстона, где высокие вязы и конек крыши ректорского дома переросли маленькую выбеленную церковь. Скоро они будут в Гейслопском приходе: серая Гейслопская колокольня и крыши деревенских домов уже виднеются впереди, а подальше, направо, они начинают различать понемногу трубы Большой Фермы.