Адам Бид.
Книга первая.
Глава VI. Большая Ферма.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава VI. Большая Ферма. (старая орфография)

ГЛАВА VI.
Большая Ферма.

Ясно, что эти ворота никогда не отворяются: они кругом, по обе стороны, заросли высокой травой и, кроме того, так заржавели, что еслибы нам вздумалось их отворить, то для того, чтобы заставить их повернуться на петлях, пришлось бы употребить такое усилие, от которого, чего доброго, разсыпались-бы четырехугольные каменные столбы по бокам, к немалому ущербу для двух каменных львиц, скалящих зубы с сомнительно плотоядной любезностью над щитами с гербом, увенчивающими оба столба. При помощи уступов и выбоин нам было-бы нетрудно вскарабкаться но этим столбам на гладкую каменную настилку кирпичной стены; но в этом нет никакой надобности: стоит нам приложиться глазом к ржавой решетке ворот, и мы увидим и дом, и почти весь двор, заросший травой, кроме разве самых дальних его уголков.

Это чудесный старый дом - старинной постройки из кирпича, резкий цвет которого смягчается облепившими его бледными, пушистыми лишаями, разросшимися с замечательно счастливым отсутствием симметрии, что приводит красный кирпич в самое дружелюбное сочетание с гипсовыми орнаментами, увенчивающими края крыши, окна и наружную дверь. Но окна пестреют деревянными заплатами, а дверь, кажется, не лучше ворот: она тоже никогда не отворяется, Ох, как-бы застонала и заскрипела она по каменному полу, еслиб мы вздумали ее отворить! Это ведь тяжелая, солидная, красивая дверь. Когда-нибудь наверно было время, что она со звоном захлопывалась за ливрейным лакеем после того, как он выходил провожать парную карету, которая увезла со двора его господ.

Но теперь, по виду дома, мы могли бы подумать, что из за него идет тяжба в канцлерском суде, и что орехи с тех высоких орешин, что идут двумя длинными рядами вдоль правой стены двора, падают и сгнивают в траве, - могли-бы подумать, еслиб не слышали внушительного басистого лая собак, доносящагося из высокого строения за домом. А вон и телята выходят из под крытого дроком навеса, что тянется по левую сторону двора, и глупо мычат в ответ на этот ужасающий лай, вероятно, в том предположении, что он имеет какое-нибудь отношение к шапкам с молоком.

Да, очевидно, дом обитаем, и мы сейчас увидим - кем, ибо воображение не признает преград: оно не боится собак и может безнаказанно перелезать через стены и заглядывать в окна. Приложитесь лицом к одному из стекол в правом окне, - что вы видите? - Большой открытый очаг с стоящими на нем ржавыми таганами, и голый досчатый пол; в дальнем углу несколько дюжин сваленных в кучу охапок нечесаной шерсти; посредине пустые мешки из под зерна. Вот вам убранство столовой. Ну, а в левое окно, что вам видно? - Несколько принадлежностей упряжи, дамское седло, самопрялка и старый сундук с откинутой крышкой, битком набитый какими-то пестрыми лоскутьями. Поверх этих лоскутьев, поближе к краю, лежит большая деревянная кукла. Кукла имеет большое сходство с лучшими образцами греческой скульптуры в смысле полученных ею увечий и в особенности, благодаря полнейшему отсутствию носа. Тут-же стоит детский стул и валяется рукоятка от детского кнутика.

Теперь история дома нам совершенно ясна. Когда-то он был резиденцией деревенского сквайра; с течением времени помещичья семья захудала, может быть, вымерла и, в лице последней своей представительницы, благородной девицы, слилась с более породистой семьей Донниторнов, приняв её имя. Во времена оны это был большой помещичий дом; теперь он стала Большой Фермой. Все равно, как в каком-нибудь приморском городке, который был прежде модным курортом, а потом превратился в большую торговую гавань, аристократическия улицы затихают и заростают травой, а в доках и складах кипит неугомонная жизнь, - в Большой ферме жизнь изменила свой фокус и льет свои живые лучи уже не из гостиной, а из кухни и из хлебного двора.

Да, здесь довольно жизни, хотя теперь самая сонливая пора года - перед началом сенокоса, и самое сонливое время дня - почти три часа по солнцу и половина четвертого по часам мистрис Пойзер, чудесным часам с недельным заводом. Но когда после дождя проглянет солнышко, жизнь всегда чувствуется как-то сильней, а в эту минуту солнце льет свои лучи целым потоком, зажигает искорки на мокрой соломе, затопляет светом каждую кучку зеленого моха на красных черепицах скотного двора, и даже мутную воду, быстро сбегающую по желобу в дренажную канаву, превращает в зеркало для желтоносых утят, которые спешат воспользоваться случаем лишний раз напиться, стараясь при этом окунуться как можно поглубже. Тут целый концерт звуков. Огромный бульдог, сидящий на цепи против хлева, пришел в неистовство из за того, что петух как-то нечаянно слишком близко подошел к его конуре, и оглашает воздух громоносным лаем, на который из противуположного хлева отвечают тонкими голосами две гончия. Старые хохлатые куры со своими цыплятами роются в соломе и поднимают сочувственное кудахтанье, когда к ним возвращается обращенный в бегство петух. Свинья и её потомство - все в грязи по самое брюхо - испускают глубокия ноты stoccato... Наши приятели телята мычат под своим навесом; и среди всего этого гама чуткое ухо различает непрерывный гул человеческих голосов.

Широкия ворота гумна стоят настежь: там несколько человек деятельно занимаются починкой упряжи под верховным надзором мистера Гоби, шорника, развлекающого свою публику самыми свежими Треддльстонскими новостями. Пастух Алик безспорно выбрал неудачный день, чтобы звать шорников: очень неудобно иметь в доме лишний народ в такое дождливое утро, и мистрис Пойзер уже успела высказать в довольно сильных выражениях свое мнение относительно грязи, которую все эти люди нанесли в дом на сапогах во время обеда. Сказать по правде, ей и до сих пор еще не удалось возстановить свое душевное равновесие, хотя с обеда прошло почти три часа и пол на на кухне опять блистает безукоризненной чистотой, как и все остальное в этой изумительной кухне. Единственная возможность найти здесь пылинку, это - взобраться на сундук и провести пальцем по верхней полке, где наслаждаются своим летним отдыхом блестящие медные подсвечники, ибо летом - кто-ж этого не знает? - все ложатся спать еще засветло, по крайней мере, настолько засветло, что, ушибившись о какой-нибудь предмет, вы начинаете различать его очертания. Уж, конечно, нигде в другом доме ни дубовые футляры для стенных часов, ни дубовые столы не доводились до такого блеска при помощи одной только пыльной тряпки и рук, - чистейшого, без примеси, "ручного лака", как выражалась мистрис Пойзер, благодарившая своего Создателя за то, что в её доме никогда и в заводе не было никакой "этой вашей дряни" для полировки вещей. Гетти Соррель, за спиной у тетки, частенько пользовалась случаем полюбоваться своим приятным отражением в блестящей поверхности дубового стола, потому что обыкновенно он стоял на боку, в виде экрана, и служил больше для украшения, чем для полезных целей. Нередко видела себя Гетти и в больших круглых оловянных блюдах, разставленных по полкам над длинным обеденным сосновым столом и сверкавших всегда, как стекло.

Впрочем, в эту минуту все здесь сверкало, как стекло: солнце било прямо в оловянные блюда и, отражаясь от их блестящей поверхности, разсыпалось целыми снопами света по ярко сверкающей меди посуды и мягко лоснящемуся дубу стола. Оно освещало и еще один, несравненно более привлекательный, предмет: несколько лучей его падало на нежную щечку Дины и зажигало золотом светло-рыжие волосы на её изящной головке, низко склонившейся над какою-то громоздкой вещью из столового белья, которое она чинила для тетки. Трудно было-бы и представить себе более мирную сцену, еслибы мистрис Пойзер, доглаживавшая кое-какие мелочи из белья, залежавшияся с последней стирки, не звякала каждые пять минут своим утюгом и не махала им по воздуху, когда нужно было его остудить, не забывая в то-же время поглядывать своими зоркими голубовато-серыми глазами то в открытую дверь молочной, где Гетти била масло, то в черную кухню, где Нанси вынимала из печки пироги. Вы не воображайте, однако, что мистрис Пойзер была старуха с кислым, сварливым лицом. - Вовсе нет. Это была довольно красивая женщина лет тридцати восьми, не больше, - со свежим цветом лица, рыжеватыми волосами, хорошо сложенная, с легкой походкой. Самой выдающейся чертой её наряда был широчайший клетчатый холщевый передник, почти закрывавший всю юбку, и ничего не могло быть проще её чепца и платья, ибо ни к одной человеческой слабости мистрис Пойзер не была так строга, как к женскому тщеславию и пристрастию к красоте предпочтительно перед пользой. Семейное сходство между нею и её племянницей Диной Моррис и контраст её острого взгляда с ангельской кротостью выражения у Дины моглибы послужить живописцу превосходной натурой для Марфы и Марии. Цвет глаз у них был совсем одинаковый, но еслибы вы захотели видеть поразительное доказательство того, до какой степени различно было действие взгляда этих двух пар глаз, вам стоило-бы только проследить за поведением Трипа - черной с подпалинами таксы, когда этому злосчастному, вечно подозреваемому псу случалось по неосторожности подвернуться под замораживающие лучи хозяйского взора. Язык у мистрис Пойзер был, пожалуй, еще острей её взгляда, и как только она была уверена, что которая-нибудь из девиц, её подданных, может ее слышать, этот язык принимался за свою прерванную, никогда не кончавшуюся работу чтения нотаций, как шарманка, заводящая свою музыку с той ноты, на которой ее остановили.

Сегодняшний день был одним из тех дней недели, когда полагалось бить масло, и этот факт оказывался только лишней причиной, по которой было неудобно звать шорников и, следовательно, лишним основанием для мистрис Пойзер распушить работницу Молли с особенной строгостью. Казалось бы, Молли самым примерным образом выполнила свою послеобеденную работу: она "убралась" замечательно проворно и теперь пришла, чтобы спросить смиреннейшим тоном, можно-ли ей "попрясть" до подоя. Но, по соображениям мистрис Пойзер, такое безукоризненное поведение только прикрывало собою тайную склонность к удовлетворению недостойных желаний, что она и не замедлила поставить Молли на вид с уничтожающим красноречием.

-- "Попрясть"? Ну да, слыхали мы это. Не пряжа у тебя на уме, хоть сейчас побожиться! Знаю я, чего тебе хочется. В жизнь свою не встречала такой ветрогонки. Слыханое-ли дело? - такая молодая девчонка, и только и мечтает, как бы ей улизнуть и поболтать с мужчинами! Ведь их там шесть человек. "Попрясть"! Да на твоем месте у меня не повернулся бы язык это выговорить. Вспомни: ведь ты живешь у меня с самого Михайлова дня, и, когда я нанимала тебя в Треддльстоне, в конторе, я даже аттестата не потребовала. Взяла тебя без аттестата, попала ты в приличный дом. - кажется, можно бы быть благодарной. И что ты умела, когда поступила ко мне? - работала не лучше вороньяго пугала в огороде. Ты сама знаешь, какая ты была безрукая. Кто научил тебя полы мыть, позволь тебя спросить? Вспомни, как ты оставляла по углам кучи сору, - никто бы не сказал тогда, что ты выросла в христианской стране. А как ты пряла? Да ты одной шерсти извела больше, чем на все твое заработанное жалованье, пока научилась. Лучше-бы ты об этом подумала, чем разевать рот да пялить глаза на рабочих. На гумно захотелось? Чесать шерсть для шорников? - знаю, знаю! Все вы, девчонки, на один покрой: вас так и тянет на этот путь, головой вперед, прямо в омут. Вам ведь не терпится, пока вы не подцепите сердечного дружка, такого же дурака, как вы сами. Вы воображаете, что нет на свете ничего лучше, как выскочить замуж, зажить своим домом. Хорош дом! Хорошо счастье! Трехногая табуретка за все про все вместо мебели, на улицу выйти - нечем плечи прикрыть, и весь обед - кусок овсяного пирога, из за которого дерутся трое ребят.

-- Я и не думала проситься к шорникам, ей Богу! захныкала Молли, совершенно сраженная этою дантовской картиной её будущности. - Только правда, у мистера Оттли мы всегда чесали для шорников шерсть, - вот я и пришла вас спросить. На что мне шорники! Я на них и смотреть-то больше не стану, - с места не сойти, коли лгу.

-- У мистера Оттли, скажите пожалуйста! Что ты мне толкуешь про твоего мистера Оттли! Почем я знаю? - может быть, жена его, а твоя госпожа любила, чтобы шорники пачкали ей полы. Мало-ли, что кому нравится, и какие у кого бывают порядки. Из всех работниц, какие поступали в мой дом, я не запомню ни одной, которая понимала бы что значит чистота; должно быть, люди на свете живут, как свиньи. Взять хоть Бетти, - ту, что служила молочницей у Трентов, прежде чем поступила ко мне. Что она делала с сыром? По неделима, не поворачивала. А крынки? Помню, когда я сошла вниз после моей болезни (доктор сказал тогда, что у меня воспаление; счастье еще, что я осталась жива).... когда я сошла вниз после болезни, я могла написать свое имя на всех крышках - столько на них было пыли. Так вот и ты, Молли: ты ничем не лучше Бетти, а ведь уже девятый месяц идет, что ты живешь у меня и, кажется, не можешь пожаловаться, чтоб тебя мало учили.... Ну, чего ты здесь торчишь, как турок на часах? Отчего не берешься за прялку? Видно хочешь сесть за работу за пять минут до того, как будет пора ее бросать? - Я знаю, на это ты мастерица.

-- Мама, мой утюзок плостыл, соглей его позалуйста.

Тоненький, щебечущий голосок, выговоривший эту просьбу, принадлежала, маленькой золотокудрой девочке лет трех, четырех. Сидя на высоком стуле в конце стола, на котором мать её гладила, и изо всех сил сжимая ручку миниатюрного утюжка своим пухленьким кулачком, она разглаживала лоскутки с таким усердием, что даже высунула свой маленький красный язычек так далеко, как только позволяла анатомия.

-- Утюжок простыл, моя кошечка? Экое несчастье! - отозвалась мистрис Пойзер, отличавшаяся удивительной легкостью переходов от официального обличительного Т-ша, каким она обращалась к прислуге, к тону материнской нежности или дружеской беседы. - Ну, ничего. Мама уже кончила гладить. Теперь мы будем убирать утюги.

-- Мама, я хоцу к Томми, на гумно, - на сорников посмотлеть.

-- Нет, нет, нет. Тотти промочит ножки, - сказала мистрис Пойзер, унося свой утюг. - Сбегай лучше в молочную, посмотри, кузина Гетти бьет масло.

-- Мама, дай мне сладкого пилога, - продлжала Тотти, у которой был, повидимому, неизсякаемый запас требовании, и, пользуясь своим кратковременным досугом, она в тот же миг запустила пальцы в чашку с разведенным крахмалом и опрокинула ее, так-что большая часть содержимого вылилась на гладильную доску.

-- Ну, видел-ли кто-нибудь такую девчонку! - взвизгнула мистрис Пойзер, бросаясь к столу, как только взгляд её упал на синюю струйку, бежавшую с доски. - Стоит на минутку отвернуться, чтоб она уж набедокурила что-нибудь. Ну, что тебе за это сделать, скверная, скверная девчонка!

Тем временем Тотти с поразительной быстротой спустилась со своего стула и уже успела показать тыл, обратившись в бегство по направлению к молочной и переваливаясь на бегу, как уточка. Впрочем, комочек жира на шейке под затылком делал ее еще более похожей на беленького молочного поросенка.

на ходу, между делом. Но теперь она подошла к Дине, села против нея и. не отрываясь от чулка из серой шерсти, который она вязала, несколько времени задумчиво смотрела на нее.

как бывало Юдифь, управившись по хозяйству, сядет за свое шитье, а я гляжу на нее... Только тогда мы жили в маленьком домике: у отца был простой деревенский коттедж, - не то, что эта огромная развалина, где не успеешь вычистить в одном углу, как уже в другом набирается грязь.... Да, удивительно, до чего ты похожа на твою тетку Юдифь. Вас почти можно смешать, только у той волосы были потемнее, да и собой она была полней и шире в плечах. Мы с Юдифью всегда жили дружно, хоть она была большая чудачка; зато с матерью твоей оне плохо ладили. Да-а, могла-ли думать твоя мать, что дочь её будет портретом Юдифи, и та ее выростит и воспитает, когда сама она будет лежать на Отонитонском кладбище. Я всегда говорила про Юдифь, что она с радостью будет таскать изо дня в день по пуду на собственных плечах, лишь бы облегчить другого на золотник. И сколько я ее помню, она всегда была такая; на мой взгляд она, даже сделавшись методисткой, ни в чем не изменилась, - только говорить стала как будто по иному, да чепчики носит другого фасона; но и до того, и потом во всю свою жизнь она гроша не истратила на свои удовольствия и удобства.

-- Она была святая женщина, сказала Дина. - Господь дал ей любящую, самоотверженную душу. И она тоже очень любила вас, тетя Рахиль. Я часто слышала, как она говорила о вас с такою-же нежностью, как и вы о ней. Во время своей последней болезни (мне было тогда одиннадцать лет - вы знаете) она постоянно мне говорила. "Если Господь возьмет меня у тебя, ты найдешь на земле друга в твоей тетке Рахили: у нея доброе сердце", и теперь я знаю, что это правда.

Мне кажется, дитя, каждый был-бы рад сделать что-нибудь для тебя. Ты как птица небесная. Бог тебя знает, как ты живешь! Я рада бы душой позаботиться о тебе - ведь я родная сестра твоей матери, - согласись ты только переехать в наши края. Здесь и человеку, и скотине легче найти кров и пищу, - не то, что на ваших голых холмах, где людям, как курам, приходится копаться в песке из за каждого зернышка хлеба. А потом ты могла-бы выйти замуж за хорошого человека. Разстанься ты со своим проповедничеством, - а это ведь в десять раз хуже всего того, что проделывала твоя тетка Юдифь, - и охотников довольно найдется, поверь. И вздумай ты даже выйти за Сета Бида - хоть он и методист, и бездомный бедняк, который никогда не скопит про черный день, - я знаю, твой дядя поможет вам на первых порах: свинью даст на хозяйство, а, может быть, и корову, потому-что он всегда был добр к моей родне, и дом его всегда открыт для них - даром, что все они бедные люди. Я совершенно уверена, что он сделает для тебя не меньше, чем сделал-бы для Гетти, хоть она ему и родная племянница. А я бы белья тебе уделила: в доме, слава Богу, довольно холста; у меня его целые груды лежат для простынь и скатертей, и для полотенец. Я хоть сейчас могу отдать тебе целую штуку, - ту, что мне выпряла еще косоглазая Китти (она была редкая пряха, даром что косила на один глаз и что дети терпеть её не могли): ты ведь знаешь, пряжа у нас никогда не кончается; старое белье не успеет сноситься, как нового уже наготовлено вдвое больше. Но что толку с тобой говорить! Разве тебя убедишь? Разве ты поступишь так, как поступила-бы на твоем месте всякая другая женщина в здравом уме?... А как-бы хорошо! - вышла-бы замуж, жила-бы своим домом, чем мучить себя этими проповедями, отбивать ноги, бродя из деревни в деревню, и раздавать последние гроши. Ну, еще пока здорова - туда и сюда, а как придет болезнь, - тогда что? Ведь все твое имущество, я думаю, уместится в одном узелке не больше двух кругов сыру. А все оттого, что у тебя преувеличенные понятия о вере; в голове у тебя бродят такия мысли, каких нет ни в катехизисе, ни в молитвеннике.

-- За то есть в Библии, тетя, сказала Дина.

и дела, что изучать Святое Писание, не жить так, как живешь ты? Но суть-то в том, что еслибы каждый делал, как ты, миру пришел-бы конец, потому что, если-бы никому не нужно было ни дома, ни крова, еслибы все ели и пили только, чтобы не умереть с голоду, и только-бы и делали, что говорили о презрении к благам земным, как ты это называешь, - хотела-бы я знать, для чего-же тогда земле родить хлеб, и куда-бы девался этот хлеб и лучшие свежие сыры?. Все питались-бы хлебом из осевков и бегали-бы друг за другом с проповедями, и никто не ростил бы семьи и не откладывал-бы в копилку на случай неурожая. Простой здравый смысл говорит, что такая вера не может быть истинной верой.

-- Но, тетя, милая, я никогда не говорила, что все люди должны бросить свои мирския дела и семью. Разумеется, надо, чтобы пахали землю и сеяли, и собирали хлеб, и пеклись о мирском, и хорошо, чтобы люди заботились о семьях своих и находили в этом счастье и радость, лишь-бы они делали это в страхе Божием и, радея о плоти, не забывали о душе. Каждый может служить Богу, и на всяком поприще, но Господь предназначает каждому особое дело, смотря по способностям, которые Он ему дал, и по призванию. Мое призвание - помогать моим ближним. Я стараюсь делать для них, что могу, стараюсь спасти заблудшия души и кладу на это всю свою жизнь. Я не могу не делать этого, как не можете вы удержаться, чтобы не броситься бежать, когда вы слышите крик вашей маленькой Тотти в другом конце дома. Её голос проникает вам в сердце, вам представляется, что девочку обидели, что ей грозит опасность, и вы бежите, чтобы помочь ей и утешить ее.

-- Ну да, я знаю, сказала мистрис Пойзер, вставая и подходя к двери, - что бы я тебе ни говорила, это ни к чему не поведет: ты все будешь твердить одно и то-же. Я могла-бы с таким-же успехом обращаться к ручью и пытаться убедить его, чтоб он перестал течь.

Усыпанная песком площадка перед кухонной дверью теперь уже достаточно высохла, так-что мистрис Пойзер могла выйти без всякого для себя неудобства и заглянуть, что делается на дворе, при чем серый чулок продолжал быстро подвигаться к концу в её проворных руках. Но не простояла она за дверью и пяти минут, как прибежала назад и сказала Дине взволнованным, испуганным голосом.

-- Представь, капитан Донниторн и мистер Ирвайн въезжаю вот двор. Даю голову на отрез, что они приехали объясняться по поводу твоей вчерашней проповеди. Ну, уж, как хочешь, отвечай им сама; я молчу, - я уже довольно сказала. Ты и сама должна понимать, каким неприятностям ты подвергаешь семью твоего дяди. Будь ты племянница мистера Пойзера, я бы слова не сказала: со своей родней люди должны сами улаживаться, как знают. Мой кровный - все равно, что мои нос, - одна плоть и кровь. Но если из за моей племянницы моего мужа прогонят с земли.... Я просто не могу об этом равнодушно подумать! Ведь я ничего не принесла ему в приданое, кроме кое-каких крох моих сбережений....

Если я сказала проповедь, то я имела на то указание.

-- Указание! Я отлично знаю, что значит на твоем языке "указание", возразила мистрис Пойзер, в своем волнении принимаясь вязать с удвоенной быстротой. - Когда в голове у тебя забродит сильней обыкновенного, ты говоришь, что получила указание, и тут уж ничем тебя не сдвинешь, как статую на площади перед Треддльстонской церковью, которой все равно, солнце-ли на дворе, дождь или снег, - она все будет смотреть и улыбаться. С тобой нет никакого человеческого терпения!

Тем временем два джентльмена подъехали к дому и сошли с лошадей; было очевидно, что они намерены войти. Мистрис Пойзер вышла их встретить и сделала глубокий реверанс не без внутренней дрожи - отчасти от досады на Дину, отчасти от безпокойства за свои манеры, потому-что ей не хотелось уронить себя в глазах джентельменов. В те времена даже самые развитые из крестьян испытывали такой-же благоговейный страх при виде дворянина, какой испытывали люди в мифологическую эпоху, когда перед ними проходили боги в человеческом образе.

-- Здравствуйте, мистрис Пойзер; как вы себя чувствуете после дождя? сказал мистер Ирвайн с отличавшей его величественной любезностью. - Вы не бойтесь: у нас ноги сухия, мы не запачкаем ваших блестящих полов.

-- Ах, сэр, стоит-ли об этом говорить! отозвалась мистрис Пойзер. - Угодно вам пожаловать в гостиную?

такой приятной комнатки. Следовало-бы женам всех фермеров видеть ее, чтобы взять себе за образец.

-- Вы слишком добры, сэр, что так говорите. Садитесь пожалуйста, сказала мистрис Пойзер, немного успокоенная этим комплиментом и хорошим расположением духа капитана, но все еще с тревогой поглядывая на мистера Ирвайна, который, как она заметила, не сводил глаз с Дины и теперь направился к ней.

-- А Пойзера нет дома? спросил капитан Донниторн, усаживаясь таким образом, чтоб ему была видна открытая дверь в молочную и коротенький корридор, соединявший ее с кухней.

-- Нет дома, сэр: он уехал в Россетер повидаться с мистером Узстом, коммиссионером, насчет шерсти. Но если вам нужно, сэр, я могу позвать отца; он на гумне.

-- Нет, не надо, благодарю вас. Я только посмотрю щенков, напишу Пойзеру, как я их нашел, а записку оставлю вашему пастуху. Я заеду как-нибудь в другой раз повидать вашего мужа; мне нужно посоветоваться с ним насчет лошадей. Не можете-ли мне сказать, когда я вернее застану его?

от Зеленой пустоши, у нас бы не было дальних полей, и я была-бы очень этому рада, потому-что как только случится в доме что-нибудь особенное, всегда оказывается, что муж ушел на пустошь, и часто из за этого выходят неприятности. Очень неудобно, сэр, когда один клочок твоей земли в одном месте а все остальное в другом.

-- Да, да, Зеленую пустошь следовало-бы передать Чойсу, ему она будет гораздо сподручней, тем более, что у него не хватает выгонов, а у вас их вдоволь. Но во всяком случае ваша ферма - лучшая во всем именьи; и знаете, мистрис Пойзер, она очень меня соблазняет. Если я когда-нибудь женюсь и вздумаю поселиться в деревне, я, кажется, отниму у вас вашу ферму, отделаю заново этот чудесный старый дом и сам сделаюсь фермером.

-- Ах, сэр, вам здесь совсем не понравится, заговорила с испугом мистрис Пойзер. - Вы еще не знаете, что такое хозяйство: это все равно, что класть одной рукой деньги в карман, а другой вынимать. По моему глупому разумению хозяйничать на земле значит ростить хлеб для других: это еще хорошо, если сам будешь сыт с грехом пополам, да детей кое-как прокормишь. Конечно, вы не то. что наш брат бедняк, которому приходится зарабатывать хлеб своими руками; вам ничего, если вы и потеряете деньги на хозяйстве, - вы можете себе позволить такую трату. Только, сдается мне, бросать деньги зря - плохая забава, хоть и слыхала я, что знатные Господа в столице очень любят так забавляться. Да вот и мужу моему на днях говорили на ярмарке, что будто старший сын лорда Дзси проиграл десятки тысяч принцу Валлийскому, и будто милэди собирается заложить все свои брилльянты, чтоб заплатить этот долг. Впрочем, вам лучше знать про это, сэр... Ну, а насчет хозяйства, так едвали оно вам понравится. Да и дом здешний... Одни сквозняки чего стоют! Смертельную простуду можно нажить. И потом, наверху полы совсем прогнили, а в погребе крыс не оберешься, - никакого спасенья от них нет.

-- Однако, мистрис Пойзер, вы мне нарисовали ужасную картину. Я даже начинаю думать, что окажу вам большую услугу, избавив вас от необходимости жить в таком скверном месте. Впрочем, едвали вы можете на это разсчитывать. Если я и поселюсь в деревне, то не раньше, как лет через двадцать, когда я превращусь в толстого сорокалетняго джентльмена. А дедушка ни за что не согласится разстаться с такими хорошими арендаторами.

-- Если уж он такого хорошого мнения о мистере Пойзере, как об арендаторе, то я попросила-бы вас, сэр, замолвит ему словечко за нас: - не разрешит-ли он подновить изгороди? Мой муж уже говорил и просил и ничего не мог добиться. Вы сами знаете, сэр, как много муж сделал для фермы, а помогли-ли ему когда-нибудь хоть грошом даже в самые трудные годы? Я и то постоянно ему твержу: "Поверь, еслибы капитан имел тут какую-нибудь власть, все было-бы иначе". Я не имею намерения говорить непочтительно о тех, от кого мы зависим, но есть вещи, которых не выдержит самая толстая кожа. Работаешь, работаешь, надрываешься, встанешь до зари, ложишься уж и не знаю когда, а и ляжешь, так спишь одним глазом, - все думаешь: не прокисли-бы сыры, не подохли-бы телята, не проросла-бы пшеница в скирдах, - и за все за это к концу года на поверку оказывается, что ты настряпал пир на весь мир и за все свои труды только понюхал его.

все преграды.

-- Боюсь, мистрис Пойзер, что я окажу вам медвежью услугу, если подниму вопрос об изгородях, сказал капитан, - хотя могу вас уверить, ни за одного из наших арендаторов я не вступился-бы охотнее, чем за вашего мужа. Я знаю, что на десять миль кругом не найдется фермы, которая содержалась-бы в таком порядке, как ваша. Ну, а уж про кухню нечего и говорить, прибавил он, улыбаясь: - я убежден, что во всем королевстве не сыскать другой, ей подобной... Кстати: я никогда не видел вашей молочной; покажите мне молочную, мистрис Пойзер.

Сказав это, мистрис Пойзер покраснела, в полной уверенности, что капитан искренно интересуется её крынками и кадушками, и что вид её молочной может повлиять на его мнение о хозяйстве.

-- О, я нимало не сомневаюсь, что ваша молочная в образцовом порядке. Пожалуйста, пойдемте туда.