Адам Бид.
Книга первая.
Глава VIII. Призвание.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава VIII. Призвание. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
ПРИЗВАНИЕ.

Дина, поднявшаяся с места при входе джентльменов, но не выпуская из рук простыни, которую она штопала, почтительно присела мистеру Ирвайну, когда увидела, что он на нее смотрит и приближается к ней. Ей никогда еще не случалось говорить с ним и сталкиваться так близко, и, когда глаза её встретились с его взглядом, первою её мыслью было: "Какое хорошее лицо! О, еслиб доброе семя упало на эту почву, оно принесло-бы плод". Приятное впечатление было, вероятно, взаимным, ибо мистер Ирвайн в свою очередь поклонился девушке так ласково и вместе с тем почтительно, что поклон его был-бы вполне уместен, будь она самою знатною лэди, а не простой работницей.

-- Вы, кажется, не постоянная здешняя жительница, а только гостите в наших краях? начал мистер Ирвайн, садясь против нея.

-- Да, сэр, я из Стонишира, из деревни Сноуфильд. Тетка моя была так добра, что пригласила меня погостить у нея, чтоб я могла немного отдохнуть и оправиться после болезни: - я была недавно больна.

-- Так вы из Сноуфильда... Я хорошо помню Сноуфильд: мне довелось там быть один раз. Унылое место. В то время там строилась бумагопрядильня, но это было давно, много лет тому назад. Я думаю, с тех пор там все изменилось; бумагопрядильня должна была внести большую перемену тем, что доставила населению заработок.

-- Да, бумагопрядильня привлекла к нам много народу, которому она дает возможность существовать, и в этом отношении перемена действительно очень заметная; я сама там работаю и благодарю за это судьбу, потому-что мне с избытком хватает моего заработка. Но место осталось все такое-же унылое, как вы совершенно верно выразились, сэр, - нисколько непохожее на здешния места.

-- У вас там, верно, есть родные, или вообще что-нибудь, что привязывает вас к Сноуфильду?

-- У меня была там прежде тетка; она меня выростила и воспитала, - я ведь сирота; но семь лет тому назад она умерла, и. сколько я знаю, кроме нея, у меня нет других родственников, кроме тети Рахили Пойзер, которая очень добра ко мне и постоянно уговаривает меня переехать сюда на житье. Я и сама знаю, что здесь хорошо, - земля лучше и хлеба вдоволь. Но я не могу оставить Сноуфильд; я пустила там корни, - срослась с этим местом, как трава с землей, на которой она ростет.

-- Да, правда, ведь у вас там много друзей - ваших единоверцев: вы ведь методистка - последовательница Уэсли, если не ошибаюсь?

-- Да, моя покойная тетка принадлежала к общине методистов, и благодаря этому, я с ранняго детства пользовалась духовными преимуществами, за которые всегда благодарю Бога.

-- А давно-ли вы проповедуете? - я слыхал, что вчера вечером вы говорили проповедь у нас в Гейслопе.

-- Я начала проповедывать четыре года тому назад, на двадцать втором году от рождения.

-- Так, значит, в вашей общине женщинам разрешается проповедывать?

-- У нас это не запрещается, сэр, если только женщина имеет истинное призвание к этому делу, подлинность которого подтверждается обращением грешников и укреплением веры в сердцах христиан. Первой проповедницей в нашей общине - как вы, может быть, слышали, - была мистрис Флетчер; она проповедовала, кажется, до своего замужества, когда была еще мисс Бозанкет, и мистер Уэсли одобрял её деятельность. Она обладала большим даром слова. У нас и теперь есть несколько проповедниц, которые очень много способствуют распространению слова Божия. Я слыхала, что за последнее время в нашей общине поднимаются голоса против женской проповеди, но я уверена, что им никогда не удастся одержать верх. Люди могут строить каналы и направлять воду в ту или другую сторону по своему желанию, но не человеку указывать пути Духу Божию и говорить: "Теки сюда, а не туда ".

-- Но не находите-ли вы, что ваши проповедники - и мужчины, и женщины (я не о вас говорю, разумеется, - вовсе нет).... не думаете-ли вы, что проповедник может иногда воображать себя сосудом Духа Божия и ошибаться и, взявшись таким образом за дело, к которому он неспособен, унижает святыню?

-- Конечно, это случается иногда. Между нами бывали дурные люди, пытавшиеся обмануть своих братьев; бывали и такие, которые обманывали себя. Но в нашей общине есть дисциплина, и против подобных злоупотреблений принимаются меры. У нас соблюдается строгий порядок; все мы следим за чистотой совести наших братьев и сестер; мы понимаем, что должны будем отдать в этом отчет перед Богом. У нас не принято, чтобы каждый шел своей дорогой и говорил: "Разве я сторож брату моему**?

-- Но скажите мне, если это не нескромный вопрос, - мне в самом деле интересно знать, - скажите, как вы надумали начать проповедывать?

-- Сказать по правде, сэр, я совсем об этом не думала.

Я всегда любила разговаривать с детьми; с шестнадцати лет я постоянно учила детей, и иногда - когда я чувствовала особенный подъем духа, - я говорила в классе. Кроме того, я часто молилась вслух у постели больных. Но я не чувствовала призвания, потому-что вообще я даже не люблю говорить; когда я ничем особенно не взволнована, я люблю сидеть в сторонке и думать. Мне кажется, я была бы способна просидеть так целый день, думая о Боге. Моя душа тонет в этих мыслях, как камешки в чистых водах ручейка. Ведь мысли о Боге так бесконечно огромны - не правда-ли, сэр? Оне затопляют человека, как глубокий поток, и для меня ничего нет легче, как забыть все окружающее, забыть, где я, и затеряться в этих мыслях, - безотчетных, и которых я не могу выразить словами, потому-что не знаю, где оне начинаются и где кончаются. Сколько себя помню, это всегда было моей страстью; но иногда случалось, что мысли мои - без всякого усилия с моей стороны, помимо моей воли - выливаясь в словах, как льются слезы от полноты сердца, и мы не можем их удержать. И такия минуты бывали для меня всегда минутами величайшого счастья, хоть мне и в голову не приходило, что я буду когда-нибудь говорить перед целым собранием людей. Но, сэр, десница Божия ведет нас неведомыми путями, как малых детей. Господь призвал меня внезапно, и с той поры никогда не оставлял меня в сомнении насчет дела, которое он на меня возложил.

-- Разскажите-же мне, при каких обстоятельствах.... как именно случилось, что вы начали проповедывать. Как это было?

-- Это было в воскресенье. Мы с братом Марло отправились пешком из Сноуфильда в Геттон-Дипс. Брат Марло был один из наших проповедников и уже пожилой человек, а Геттон-Дипс - это деревня; тамошние жители работают в свинцовых рудниках - тем и существуют; там нет ни церкви, ни проповедников, и живут они, как овцы без пастыря. От Сноуфильда до Геттон-Дипса будет побольше двенадцати миль. Мы вышли ранним утром (это было летом), и всю дорогу, пока мы шли но голым холмам (там ведь не то, что здесь: там, как вы знаете, сэр, совсем нет деревьев, от которых небо кажется меньше, и вы видите свод небесный, широко раскинувшийся над вами, как купол огромной палатки, и всегда чувствуете присутствие Предвечной Десницы).... так вот, пока мы шли, сознание окружающей меня Божественной любви как-то особенно сильно наполняло мою душу. Еще не доходя до Геттона, брат Марло почувствовал себя дурно; у него кружилась голова, так-что он все время боялся упасть. Он давно уже переутомил себя непосильным трудом - постоянными бдениями и молитвой и усиленной ходьбой для распространения слова Божия. Нелегко было в его годы выхаживать по нескольку миль в день, да при этом работать еще для своего пропитания (брат Марло был прядильщик по ремеслу). Когда мы пришли в деревню, его там уже ожидали, потому-что в последнее свое посещение он назначил ям день, когда придет опять, и те из жителей, которые желали слышать слово жизни, собрались на главной улице - нарочно в самом людном месте, в надежде увлечь своим примером других. Но брат Марло едва стоял на ногах и не мог проповедывать; пришлось уложить его в первом же коттедже, к которому мы подошли. Я вышла сказать об этом народу и думала, что предложу желающим зайти со мной в который-нибудь из домов, почитаю им Библию и помолюсь вместе с ними. По когда, проходя улицей мимо коттеджей, я увидела у дверей этих жалких, дрожащих старух, когда я увидела грубые лица мужчин, которые, казалось, были так же мало проникнуты высоким значением воскресного дня, как безсловесные быки, никогда не поднимающие глаз к небесам, - вся душа перевернулась во мне, я задрожала, как от сильного сотрясения, - точно могучий дух вошел в мое слабое тело. И я пошла прямо к тому месту, где собралась в ожидании проповеди небольшая кучка людей, поднялась на низенькую стенку, прислоненную к зеленому склону холма, и заговорила, - и слова полились свободно, сами собой. И все эти люди вышли из домов и окружили меня, и многие плакали, сокрушаясь о грехах своих, и с того дня приобщились Богу. Так я начала проповедывать и с тех пор проповедую постоянно.

Дина уронила свою работу во время этого рассказа. Разсказывала она по обыкновению просто, но с теми искренними, раздельными, вибрирующими интонациями, которыми она всегда покоряла своих слушателей. Теперь она нагнулась, подняла работу и углубилась в нее. Мистер Ирвайн был глубоко заинтересован. Он говорил себе: "Надо быть презренным фатом, чтобы разыгрывать педагога здесь; это было-бы то-же самое, что обращаться с нравоучением к деревьям и стараться внушить им, чтоб они росли так, а не иначе".

-- И вас никогда не смущала ваша молодость... сознание что вы хороши собой, и что на вас устремлены десятки мужских глаз? сказал он вслух.

-- Нет, в моей душе нет места для таких чувств, и я не думаю, чтоб кто-нибудь обращал на это внимание. Мне кажется, сэр, что когда мы чувствуем присутствие Божие среди нас, мы уподобляемся пылающей купине. Разве Моисей заметил хоть раз, какой куст горит перед ним? он видел только сияние славы Господней. Мне приходилось проповедывать в окрестностях Сноуфильда перед самыми грубыми, невежественными людьми, похожими на зверей, но никогда ни один из них не сказал мне грубого слова, и многие ласково благодарили меня после проповеди и разступались, давая мне дорогу, когда я уходила.

-- Этому

-- Смирными - да; но я не заметила, чтобы слова особенно на них действовали, за исключением одной молоденькой девушки, по имени Бесси Крэнедж, но которой больше всего болело мое сердце. Мне так стало жалко, когда я в первый раз увидела эту цветущую юность, преданную суетности и тщеславию! Потом я имела с ней разговор; мы вместе молились, и мне кажется, я тронула её сердце. Но вообще я заметила, что в деревнях, где люди ведут спокойную жизнь среди зеленых пастбищ и мирных полей, обрабатывая землю и ухаживая за скотом, они бывают до странности глухи к слову божию, - совсем не то, что в больших городах в роде Лидса, где мне довелось однажды беседовать с одной святой женщиной, тамошней проповедницей. Поразительно, какую богатую жатву сердец можно собрать на этих узких пыльных улицах, среди высоких стен, где чувствуешь себя точно на тюремном дворе, и где тебя оглушает несмолкаемый гул мирской суеты. Может быть, это оттого, что обещание кажется слаще, когда жизнь темна и печальна, и душа сильнее алчет, когда страдает плоть.

-- Да, это правда, наших крестьян нелегко взволновать. Они принимают жизнь почти так-же вяло как овцы и быки. Но у нас есть здесь несколько человек интеллигентных работников. Вероятно, вы знаете Видов? Сет Бид - методист, между прочим.

-- Я хороню знаю Сета Бида; знаю немного и его брата Адама. Сет очень милый юноша, - искренний и добрый, а Адам напоминает патриарха Иосифа своими познаниями,-Своей сноровкой в работе и добротой, с какою он заботится о своем брате и стариках.

-- А вы не знаете, какое у них случилось несчастье? Отец их, Маттиас Бид, утонул вчера ночью в ручье, под ивами, недалеко от своего дома. Я еду сейчас навестить Адама.

-- Ах, бедная мистрис Бид! Бедная старуха! сказала Дина, уронив руки на колени и глядя перед собой скорбными глазами, как будто она видела предмет своей жалости. - Она будет сильно горевать. Сет говорил мне, что нея впечатлительное, безпокойное сердце. Надо пойти посмотреть, не могу-ли я чем-нибудь ей помочь.

В ту минуту, когда она встала и начала складывать свое шитье, капитан Донниторн, истощив весь свой запас благовидных предлогов, позволявших ему затянуть свое пребывание между крынками, вышел из молочной в сопровождении мистрис Ноизер. Мистер Ирвайн тоже встал и, сделав шаг к Дине, протянул ей руку и сказал:

-- До свиданья. Я слышал, вы скоро уезжаете; но ведь вы не в последний раз навещаете вашу тетушку, так-что, надеюсь, мы еще увидимся.

Его любезное обращение с Диной разсеяло все страхи мистрис Пойзер, и лицо её сияло больше обыкновенного, когда она сказала:

-- А я и позабыла, сэр, спросить о вашей матушке и сестрах. Надеюсь, оне здоровы?

-- Благодарю вас, мистрис Пойзер, здоровы, только у мисс Анны сегодня сильнейшая головная боль - одна из её всегдашних мигреней. Кстати: я вас еще не поблагодарил за чудесный сливочный сыр, который вы нам прислали; он всем нам очень понравился, особенно матушке.

-- Я очень рада слышать это, сэр. Я редко делаю эти сыры, а тут как-то вспомнила, что мистрис Ирвайн очень их любит. Будьте добры передать ей мое почтение, а также мисс Кет и мисс Анне. Давно уже не заходили взглянуть на моих кур, а у меня есть теперь несколько штук прехорошеньких пестрых цыплят - черных с белым. Может быть, мисс Кет пожелала-бы завести таких у себя.

-- Поезжайте потихоньку, Ирвайн, сказал ему капитан Донниторн, тоже садясь на седло. - Через три минуты я вас догоню. Мне нужно только переговорить с пастухом насчет щенков. Прощайте, мистрис Пойзер; скажите вашему мужу, что я скоро заеду побеседовать с ним.

Мистрис Пойзер сделала почтительный книксен и дождалась, пока обе лошади скрылись за воротами посреди оглушительного кудахтанья кур и хрюканья поросят, и под аккомпанимент негодующого лая бульдога, исполнявшого на своей цепи какой-то дикий танец, ежеминутно грозивший ее оборвать. Этот шумный отъезд наполнил восхищением сердце мистрис Пойзер: он служил для нея только новым доказательством того, как хорошо охранялся двор ее фермы, и убеждал ее, что ни один бродяга не войдет в него незамеченным. Итак, она смотрела вслед отъезжающим, пока за капитаном Донниторном затворились ворота, и только тогда возвратилась на кухню, где Дина стояла со шляпкой в руках, поджидая тетку, чтобы сказать ей, что она уходит к Лизбете Бид.

Но мистрис Пойзер, хоть она и заметила шляпку, воздержалась от разспросов по этому поводу: ей надо было сперва облегчить свою душу от изумления, в которое повергло ее поведение мистера Ирвайна.

-- Так, значит, мистер Ирвайн не сердится на тебя? Что он говорил тебе, Дина? Не бранил за проповедь?

саддукеем. Но у него такое приятное лило! - а улыбка, точно свет утренняго солнца.

-- Приятное? - я думаю! А какое-же по твоему должно быть у него лицо? проговорила с досадой мистрис Пойзер, принимаясь за свое вязанье. - Приятное лицо! - конечно, приятное. Ведь он природный джентльмен, и мать у него как картина: хоть всю округу обойди, ты не найдешь другой такой шестидесятипятилетней старухи. Стоит посмотреть на этого человека, когда он в воскресенье войдет на свою кафедру! Просто сердце радуется - все равно, как если смотришь на густую ниву спелой пшеницы или на заливной луг, когда на нем пасется хороший молочный скот: невольно думается, что хорошо жить на свете, - я всегда говорю это Пойзеру... Да, это человек - Разве такие люди способны поучать народ? И как им знать, что хорошо и что дурно, когда у них такой вид, точно они во всю свою жизнь не пробовали ничего кроме засохшого сала да прокислого пирога?.. Ну, что-же сказал тебе мистер Ирвайн насчет этой твоей сумасбродной затеи... проповеди на лугу?

-- Он сказал только, что слышал об этом; он ничем не показал, чтоб это было ему неприятно. Но, тетя, милая, не думайте об этом больше.... Мистер Ирвайн сказал мне одну вещь, которая - я уверена - огорчит вас, как она огорчила меня. Тиас Бид утонул в ручье прошлою ночью. Его бедная жена наверно нуждается в утешении; я сейчас к ней иду, - может быть я могу быть ей полезна.

-- Ах, Боже мой, Боже мой! - Конечно иди, дитя мое, но прежде ты должна выпить чаю, сказала мистрис Пойзер, мгновенно спускаясь от высоких, пронзительных тонов дискантового ключа к приятным средним нотам. - Через минуту чай поспеет, - чайник уже кипит. Кстати и ребятишки сейчас явятся, - им тоже пора чай пить. Я очень довольна, что ты надумала проведать бедную старуху: ты такой человек, что всякий будет тебе рад в беде, - не потому, что ты методистка; суть не в методизме, а в том, из какого теста человек сделан. В этом вся разница, все равно как с сырами: возьми ты сыр из снятого молока и из цельного; называй их как хочешь, а ты сейчас-же различить их но запаху и по вкусу.... Ну, а Тиас Бид.... пожалуй и лучше, что Бог его прибрал (да простит мне Христос, что я так говорю); за последния десять лет он не приносил домашним ничего кроме горя.... А ты, когда пойдешь, захвати с собой бутылочку рому для старухи: может быть это ее подкрепит, а у них в доме наверно не найдется ни капли. Ну, садись-же, дитя, садись к столу; все равно я не выпущу тебя, пока не напою чаем, - ты так и знай.

Во время последней части этой речи мистер Пойзер достала с полки чашки и блюдца и направлялась было в кладовую за хлебом (сопровождаемая но пятам маленькой Тотти, которая появилась на кухне при первом звоне посуды), когда из молочной вышла Гетти, расправляя свои усталые руки; она приподняла их над головой и заложила за затылок, скрестив пальцы.

Молли, проговорила она томным голосом, - сбегай принеси мне пучек лопушника; масло готово, - можно заворачивать.

-- Ну, да еслиб и слышала, наверно не очень-бы огорчилась. Тебе хоть весь свет перемри - ты и ухом не поведешь, лишь-бы тебе не мешали наряжаться перед зеркалом по два часа кряду по столовым часам. Конечно такой ветрогонке, как ты, все равно, что-бы там ни случилось с людьми, которые думают о тебе гораздо больше, чем ты того стоишь, хотя всякой другой девушке было-бы не все равно. Адам Бид и вся его родня могут двадцать раз утонуть, - какое тебе до них дело? Через минуту ты будешь опять заглядывать в зеркало.

-- Адам Бид.... утонул! проговорила Гетти, уронив руки с растерянным видом, хоть и подозревала, что тетка по своему обыкновению преувеличивает, имея в виду нравоучительную цель.

-- Нет, нет, моя милая, сказала ласково Дина, ибо мистрис Пойзер проследовала в кладовую, не удостоив Гетти ответом. - Не Адам. Утонул отец Адама, старик Бид. Он утонул в ручье, вчера ночью. Я это сейчас только узнала от мистера Ирвайна.

вопроса.