Адам Бид.
Книга первая.
Глава X. Дина навещает Лизбету.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава X. Дина навещает Лизбету. (старая орфография)

ГЛАВА X.
ДИНА НАВЕЩАЕТ ЛИЗБЕТУ.

В пять часов Лизбета сошла вниз с большим ключем в руке: это был ключ от комнаты, где лежал её умерший муж. Весь этот день - если не считать нескольких приступов бурного горя, - она была в непрерывном движении, отдавая свой последний долг мертвому телом с таким благоговением и точностью, как будто совершала религиозный обряд. Она достала свой небольшой запас белья, много лет хранившийся у нея для этой торжественной цели. Казалось, это было только вчера, - а между тем сколько воды с тех пор утекло! - когда она сказала Тиасу, где лежит это белье, чтоб он знал, где его взять, когда умрет она, потому-что она была старше его. Затем ей предстояла уборка и чистка: каждая вещь в священной комнате должна была быть доведена до идеальной чистоты и уничтоженье все следы будничных, повседневных занятий. Маленькое окошко, до этого дня свободно пропускавшее лунный свет но зимам, и теплые лучи восходящого летняго солнца - потому-что разве может свет потревожить сон рабочого человека - теперь необходимо было завесить чистой белой простыней, ибо этот сон был одинаково священен и под голыми балками крестьянской избы, и под оштукатуренным потолком. Лизбета заштопала даже давнишнюю, едва заметную дырочку в клетчатом пологе кровати, потому-что каждая минута была дорога, и мало уже оставалось минут, когда она еще могла оказать услугу или доказать свою любовь к мертвому телу, которому во всех своих мыслях она приписывала некоторую долю сознания. Наши мертвецы не умирают для нас, пока мы их не забыли: покойник может чувствовать обиду, его можно больно оскорбить; он знает наши потаенные мысли, знает, как болит наше сердце, когда мы глядим на пустое место, где он так недавно сидел, - видит все поцелуи, которые мы расточаем бездушным вещам, напоминающим о нем. А старая женщина, крестьянка и подавно верит, что её покойники сохраняют сознание. Во дни своего благоденствия Лизбета часто думала о том, как ее похоронят, и всегда желала, чтобы похороны были "хорошия", в неясном ожидании, что она будет чувствовать, как ее понесут на кладбище, и видеть мужа и сыновей, идущих за её гробом; и теперь она знала, что главная задача её жизни - позаботиться, чтобы Тиаса - уж если ему было суждено умереть прежде, - похоронили как следует, под Белыми Кустами, где (как ей приснилось однажды) она сама лежала в гробу, - лежала и видела над собой солнце, и вдыхала благоухание белых цветов, так густо покрывавших кусты в то воскресенье, когда она ходила принимать молитву после рождения Адама.

Но теперь она сделала в комнате смерти все, что только могло быть сделано сегодня, - сделала своими руками (сыновья помогали ей только поднимать тело): она наотрез отказалась послать в деревню за подмогой (впрочем, она и никогда не любила общества соседок), а любимица её Долли, старая ключница мистера Бурджа, которая с самого утра, как только услыхала о смерти Тиаса, пришла ее утешать, - так плохо видела, что не могла ей быть особенно полезна. И вот, Лизбета заперла дверь и, как была, с ключем в руке, в изнеможении опустилась на стул, стоявший не на месте, посреди кухни, где в обыкновенное время она ни за что бы не стала сидеть. Кухня была сегодня в полном забросе: весь пол был перепачкан следами грязных башмаков, а углы завалены платьем и другими неподходящими предметами. Но то, что в другое время было-бы нестерпимо для Лизбеты с её привычкой к чистоте и порядку, теперь казалось ей совершенно естественным: так и должно было быть; каждая вещь должна смотреть непривычно-безпорядочно и уныло теперь, когда её старик кончил жизнь так печально; её кухня не должна иметь такого вида, как будто ничего не случилось. Адам, измученный усталостью и волнениями этого дня после безсонной, утомительной ночи, уснул на лавке в мастерской, а Сет возился в черной кухне: он развел огонь из лучинок и кипятил в чайнике воду, в надежде уговорить мать выпить чашку чаю - роскошь, которую она редко себе позволяла.

Когда Лизбета сошла в кухню и опустилась на стул, там не было ни души. Мутными, ничего не видящими глазами она озиралась кругом, на грязь и безпорядок, уныло выступавшие в ярких лучах вечерняго солнца. Такая обстановка вполне гармонировала с смутным состоянием её духа - неразлучным спутником первых часов внезапно посетившей нас скорби, когда бедная человеческая душа уподобляется путнику, которого перенесли сонного и положили между развалинами огромного города, и который просыпается в изумлении и ужасе, не понимая, начинается, или кончается день, не понимая, зачем и откуда взялась эта картина безнадежного разрушения, и отчего сам он испытывает такое отчаяние при виде её.

В другое время первою мыслью Лизбеты было-бы: "А где-же Адам?", но теперь внезапная смерть мужа возвратила ему первое место в её привязанностях, - то место, которое он занимал двадцать шесть лет тому назад. Она забыла его недостатки, как забываем мы печали нашего отлетевшого детства, и вспоминала только доброту молодого мужа и терпеливую кротость старика. Её глаза блуждали, ничего не видя, пока не вошел Сет. Он стал прибирать разбросанные вещи и готовить для матери чай на небольшом круглом сосновом столе.

-- Что это ты собираешься делать? - спросила она его довольно брюзгливо.

-- Я хочу, чтоб ты выпила чашечку чаю, мама, - отвечал ласково Сот: - это тебя подкрепит. А я пока приберу вещи; тогда здесь станет все таки уютней и веселей.

-- Веселей! Как можешь ты говорить о веселье! Оставь, оставь. Умер твой бедный отец, и нет для меня больше ни радости, ни веселья, - заговорила она, и вместе со словами полились слезы. - Тридцать лет я на него стирала и штопала, своими руками стряпала ему обед, и он всегда был благодарен мне за всякую малость. А как он заботился обо мне, когда я бывала больна или когда мне приходилось няньчиться с грудным ребенком!.. Сам приносил мне наверх теплое молоко, и всегда с радостью, как будто так и надо. Помню, захотелось мне один раз проведать мою больную сестру (она и умерла вскоре после того, в ближайшия святки); так он всю дорогу, до самого Варсон-Века, нес мне ребенка, - а Адам был претяжелый мальчишка, за двоих ребят весил; - целых пять миль пронес, и хоть-бы слово - даже не пожаловался... И подумать только, что он утонул в том самом ручье, через который мы с ним переходили вдвоем, когда шли домой из под венца... А как он тогда хорошо все для меня устроил!.. Полочек везде понабил, и с такой гордостью показывал мне! - он знал, что мне это будет приятно. И вот, теперь онъ^мер, а я и не знала, когда он умирал, спала себе спокойно в постели, как будто мне и дела до него нет! Ах, зачем я осталась жива и дожила до того, чтоб видеть его мертвым! Воображали-ли мы с ним, что так кончится, когда мы поженились? - тогда мы думали, что будем счастливо жить... Оставь, сынок, оставь! Не хочу я чаю, - теперь мне хоть никогда не есть и не пить. Когда один конец моста провалился, другому незачем стоять. Лучше и мне умереть - следом за моим стариком. Кто знает - может быть, я ему нужна там?

Здесь причитания Лизбеты перешли в громкие стоны, и она закачалась взад и вперед на своем стуле. Сет, всегда робевший перед матерью от сознания, что он не имеет на нее никакого влияния, понимал, что всякия попытки с его стороны успокоить ее будут безполезны, пока не пройдет этот приступ бурного горя. Поэтому он вышел опять в черную кухню, подложил в огонь свежих лучинок и принялся складывать отцовское платье, сушившееся там еще с утра: он боялся оставаться с матерью, чтоб не раздражить ее еще больше.

Между тем Лизбета, покачавшись и постонав несколько минут, разом стихла и потом сказала про себя, но так, что Сет услышал:

-- Пойду погляжу, где Адам, - не понимаю, куда он девался. Надо, чтоб он сходил со мной наверх попрощаться с покойником, пока еще не стемнело... Недолго нам осталось смотреть на него, - минуты уходят, как тающий снег.

Сет вошел в кухню и, видя, что мать поднялась со стула, сказал:

-- Адам уснул в мастерской, мама. Ты лучше его не буди. Он совсем измучился от работы, а тут еще это горе...

-- Не буди! Кто-ж собирается его будить? Разве я разбужу его тем, что погляжу на него? Вот уже два часа, что я его не не видала. Я, кажется, уже успела забыть, что он превратился в большого мужчину из грудного младенца, которого отец носил на руках.

Адам спал на лавке, сидя, положив одну руку и голову на длинный верстак, стоявший посреди мастерской. Казалось, он присел на несколько минут отдохнуть и уснул, даже не успев переменить своей позы человека, измученного трудом и печальными думами. Лицо его, немытое со вчерашняго дня, было покрыто каким-то сероватым налетом; спутанные волосы свесились на лоб, и закрытые глаза запали, как это всегда бывает после безсонницы и слез. Лоб был наморщен, и на всем лице лежала печать утомления и страдания. Джип, бывший тут же, обнаруживал все признаки безпокойства: он сидел на задних лапах, упершись передними в пол и положив морду на вытянутую ногу хозяина, и то лизал его безпомощно свесившуюся руку, то поглядывал на дверь и прислушивался. Бедный пес был голоден и волновался, но не хотел бросить хозяина и нетерпеливо ждал какой-нибудь перемены. Благодаря такому настроению Джипа, намерение Лизбеты не будить Адама не привело ни к чему: волнение Джипа было слишком велико и требовало исхода. Как только Лизбета вошла в мастерскую и подошла к сыну, стараясь не шуметь, несчастный нес тявкнул коротким, резким лаем; в тот-же миг глаза Адама открылись, и он увидел, что мать стоит перед ним. Это было почти продолжением его сна, ибо в своих лихорадочных грезах он почти-что буквально переживал все случившееся в этот день, и мать с её бурной скорбью все время была перед ним. Единственной разницей между его снами и действительностью было то, что во сне он видел также и Гетти, и присутствие её как-то странно переплеталось с событиями, с которыми она не имела ничего общого. Она была у ручья, когда они вынимали из воды мертвое тело; она приходила в их дом, что очень сердило его мать; потом он шел в Треддльстон к коронеру под проливным дождем, и она встретилась ему на дороге в своем хорошеньком платьице, вся промокшая. Но во всех этих грезах всякий раз, как появлялась Гетти, - непременно появлялась и его мать, так-что когда он открыл глаза, он нисколько не удивился, увидев ее подле себя.

-- Ох, сынок, сынок, - сейчас-же начала Лизбета, возвращаясь к своим жалобам, ибо свежее горе чувствует потребность примешивать свою утрату и свои сетования ко всякой перемене обстановки и к каждому новому событию, - некому теперь, кроме твоей старухи матери, мучить тебя и висеть у тебя камнем на шее: твой бедный отец никогда больше не будет тебя сердить, да и матери пора-бы отправиться вслед за ним - и чем скорее, тем лучше, потому-то я никому теперь не нужна. Старое платье годится разве на то, чтоб заплатать им другое, а больше ни на что не годится. У тебя скоро будет жена, которая станет тебя обшивать и стряпать на тебя; она сумеет тебе угодить лучше твоей старухи матери, и я буду обузой для вас - торчать у камина, как бельмо на глазу (Адам сморщился и безпокойно задвигался на лавке: пуще всего он боялся, как-бы мать его не заговорила о Гетти). Конечно, кабы отец был жив, мне не пришлось-бы уступать другой свое место: он никогда-бы этого не допустил, - он не мог-бы обойтись без меня, все равно как одна половина поясниц - куда она годна без другой?... Ох, отчего мы не умерли вместе, - тогда глаза мои не видели-бы этого дня, да и хоронить-бы проще - обоих зараз.

Тут Лизбета приостановилась, но Адам продолжал сидеть в тягостном молчании: сегодня у него не хватало духа говорить с матерью раздражительно, а между тем эта жалоба, помимо его воли, раздражала его. Бедная женщина не могла знать, как больно она огорчает сына, как не может знать раненая собака, что её вой разстраивает нервы её господину. Как всякая изливающаяся в жалобах женщина, она жаловалась в надежде, что ее начнут утешать, и когда Адам ничего ей не ответил, это только подстрекнуло ее к новым жалобам, еще более горьким.

-- Я знаю, без меня тебе будет лучше; ты будешь свободен идти куда хочешь, жениться на ком тебе вздумается. И женись, - разве я запрещаю? Приведи в дом кого хочешь. Я ей худого слова не скажу, рта никогда не раскрою. Когда человек состарился и ни на что больше не годен, он должен быть благодарен, если его поят и кормят, - хоть и с попреками, а и за то спасибо. И если даже тебе полюбится безприданница и мотовка, и будет все из дому тащить, - хотя ты мог-бы жениться на девушке, которая сделает тебя человеком. - я и тогда ничего не скажу. Отец твой умер, утонул, - а что я без него? - старая ручка от сломаного ножа - ничего больше!

Не в силах выносить долее, Адам молча поднялся с лавки и прошел из мастерской на кухню. Но Лизбета пошла за ним следом.

-- Ты разве не сходишь наверх взглянуть на отца? Теперь я его прибрала, и ему будет приятно, если ты придешь на него посмотреть: он так всегда радовался, когда ты был ласков с ним.

Адам сейчас-же повернулся к ней и сказал:

-- Да, мама, пойдем наверх. - Сет, или и ты с нами.

Они ушли наверх, и минут на пять все стихло... Но Адам не возвратился на кухню: он был так измучен, что чувствовал себя не в силах выдержать новый взрыв сварливого материнского горя, и потому ушел к себе и лег. А Лизбета, как-только вошла, села опять на свой стул, накрыла голову передником и принялась стонать и плакать, и качаться, как прежде. Сет подумал: "Теперь мы побывали наверху, и она скоро успокоится", и отправился опять на черную кухню наблюдать за огнем, все еще надеясь уговорить мать выпить чаю.

-- Дорогая сестра, Господь послал меня к тебе попытаться, не могу-ли я утешить тебя.

Лизбета затихла, прислушиваясь, но не отнимая перелива от лица. Голос был незнакомый. Не душа-ли её умершей сестры пришла к ней с того света, чтоб утешить ее? Она дрожала и не смела взглянуть.

Дина-же, думая, что этот короткий перерыв был уже сам по себе облегчением для горюющей женщины, не прибавила больше ни слова, а только тихонько сняла свою шляпку и потом, сделав предостерегающий знак Сету, который, услыхав её голос, вошел с бьющимся сердцем, положила руку на спинку стула Лизбеты и наклонилась над ней: ей хотелось только дать почувствовать бедной женщине, что подле нея есть живая душа, которая жалеет ее.

Мало по малу Лизбета пришла в себя настолько, что опустила передник и робко открыла свои помутившиеся от слез темные глаза. Чистое, бледное лицо с любящими серыми глазами, совершенно ей незнакомое - вот все, что она увидела в первый момент. Удивление её еще усилилось: может быть это ангел? Но в эту минуту Дина опять положила руку ей на плечо, и взгляд старой женщины обратился теперь на эту руку. Это была маленькая рука - гораздо меньше её собственной, но она не была ни бела, ни нежна, ибо Дина никогда во всю свою жизнь не надевала перчаток, и руки её с ранняго детства носили следы тяжелого труда. С минуту Лизбета внимательно разглядывала руку и, наконец, подняв глаза на лицо, проговорила, немного успокоившись от испуга, по с удивлением в голосе:

-- Так вы простая работница?

-- Да. я Дина Моррис; я работаю на бумагопрядильне, когда живу дома.

Господня в новой библии Адама.

-- Я пришла теперь с Большой Фермы. Вы знаете мистрис Пойзер? Она мне тетка. Она слышала о вашем великом горе и очень вас жалеет. Я пришла узнать, не могу-ли я чем-нибудь вам помочь; я ведь знаю обоих ваших сыновей - Адама и Сета, и знаю, что у вас нет дочерей; и когда здешний священник рассказал мне, как отяготела на вас десница Господня, мое сердце стало рваться к вам, и я услышала голос, повелевавший мне идти и заменить вам дочь в вашей печали, если вы позволите.

-- Ах, теперь я знаю, кто вы: - вы методистка - как Сет; он мне говорил о вас, сказала Лизбета, начиная опять волноваться, потому-что изумление теперь прошло и острая скорбь снова вступала в свои права. - Я знаю, вы будете стараться меня убедить, так-же, как он, что горе очень хорошая вещь. Но вы напрасно потратите слова: моя боль не станет легче от слов. Вы никогда не заставите меня поверить, что для меня было-бы хуже, еслиб мой старик умер спокойно, в своей постели, - раз уж ему было суждено умереть, - и еслиб священник помолился за его грешную душу, и я бы сидела возле него и попросила-бы его забыть те злые слова, что я говорила ему в сердцах иной раз, и поила -бы с ложечки бульоном, покуда он мог бы глотать.... А он.... он умер один, в холодной воде, и мы были так близко от него и ничего не знали... и я спала, как будто он был мне не ближе какого-нибудь бродячого поденщика, который забрел к нам неизвестно откуда.

Тут Лизбета опять заплакала и закачалась на стуле, а Дина сказала:

Еслиб у вас был накрыт стол для пира, и вы -бы веселились с друзьями, тогда вы наверно позволили-бы мне придти и сесть за ваш стол и радоваться вместе с вами потому-что считали-бы, что мне приятно разделить вашу трапезу и ваше веселье; но мне приятнее разделить вашу скорбь и ваше бремя, и было-бы тяжелее, еслиб вы отказали мне в этом. Вы меня не прогоните? Вы не сердитесь на меня за то, что я пришла?

-- Нет, нет: кто вам сказал, что я сержусь? Я рада, что вы пришли, спасибо вам за это. - Сет, что-же ты не предложишь ей чаю? Ты тут все суетился, чтобы меня напоить, когда мне это вовсе не нужно, а теперь и не подумаешь угостить гостью. - Садитесь, садитесь. Я очень вам благодарна, что вы пришли, потому-что я понимаю, какая-же вам была корысть сделать этакий конец по мокрым полям, чтоб навестит такую старуху, как я?... Вы вот сейчас сказали, что у меня нет дочерей. Да, нет, и никогда не было, и я не жалею, потому - какой толк от девченок? Я всегда желала иметь сыновей: мальчика, как выростет, сам о себе промыслит. Да впрочем что-ж? - женятся мои мальчики, и будут у меня дочери - больше, чем надо... Ну вот и чай, наливайте сами, как знаете, - мне все равно; у меня сегодня никакого нет вкуса во рту - все как трава.

Дина ни словом не заикнулась о том, что она уже напилась чаю, и приняла угощение очень охотно: ей хотелось как нибудь заставить самоё Лизбету подкрепиться хоть несколькими глотками пищи, в которой она так нуждалась после целого дня поста и тяжелой работы.

Сет был так счастлив присутствием Дины в доме, что невольно подумал: "Я, кажется, согласился-бы не видеть всю жизнь ничего кроме горя, лишь-бы она была постоянно со мной". Правда, он тут-же упрекнула, себя за эту мысль: ведь он почти радовался смерти отца. Но радость быть с Диной все таки восторжествовала: это было почти то-же, что действие климата, которому нельзя противустоять. Наполнявшее его чувство так заметно отразилось на его лице, что это не ускользнуло от внимания его матери, пока она пила свой чаи.

-- Теперь я понимаю, Сет, отчего ты можешь говорить, что горе - хорошая вещь: я вижу, тебе оно на пользу, сказала она. - У тебя такой вид, точно ты никогда не знал, что такое забота и горе, - по крайней мере не больше, чем когда ты был грудным младенцем и таращил глаза, лежа в люльке. Ты у меня всегда был смирный: проснешься, и лежишь себе тихонько, открывши глаза, а Адам так бывало минутки не полежит спокойно, если не спит. Ты всегда был как куль с мукой - ничем тебя не проймешь. Впрочем твой бедный отец был совершенно такой-же. - А знаете (тут Лизбета повернулась к Дине) - у вас с ним совсем одинаковый взгляд; я думаю, это оттого, что оба вы методисты. Вы не подумайте, что я вас за это осуждаю) ведь я понимаю: какая вам нужда горевать обо мне, а между тем видно, что вам жалко. Ну что-ж, если методисты так любят горевать, они счастливые люди: на свете вдоволь горя. Жаль, что они не могут взять его все на себя и снять с плеч тех, кому оно в тягость. Я бы охотно поделилась своим: пока был жив мой старик, я не знала ни минуты покоя, а теперь, когда его нет, я рада-бы сызнова пережить все самое худшее, лишь-бы он был со мной.

который имеет своим источником живое, всегда готовое сочувствие чужому страданию; - да, и я тоже помню, когда умерла моя милая тетя, как мне недоставало по ночам её кашля - она постоянно кашляла в последнее время, - и как мучительна была для меня эта тишина, наступившая с её смертью.... Ну, а теперь, моя дорогая, выпейте еще чашечку и скушайте чего-нибудь.

-- Как-же это, проговорила Лизбета уже не таким брюзгливым тоном, принимая от нея чашку: - разве у вас нет ни отца, ни матери, что вы так горевали по тетке?

-- Нет, я никогда не знала матери и отца; тетя взяла меня грудным ребенком и воспитала. У нея не было детей, - она никогда не была замужем, - и она любила меня, как свое родное дитя.

-- Да, нелегко, я думаю, было ей, одинокой женщине, выростить ребенка. Теленка выпоить - и то труд не малый. Но должно быть вы были спокойным ребенком: у вас такое лицо, точно вы никогда в жизни не сердились.... Что-же вы сделали, когда умерла ваша тетка? И отчего не переехали жить в наши места? - ведь мистрис Пойзер вам тоже приходится теткой.

Видя, что Лизбета забыла на минуту о своем горе, Дина стала рассказывать ей о себе, - сказала, что ей с ранняго детства приходилось много трудиться, рассказала, что за место Сноуфильд, и как там трудно живется рабочему люду, - словом, все то, что по её мнению могло заинтересовать её собеседницу. Старуха слушала и позабыла брюзжать, безсознательно поддаваясь успокоительному влиянию лица и голоса Дины. Немного погодя, ее убедили позволить прибрать кухню. Дина настаивала на этом в том разсчете, что чувство порядка и покоя приведет Лизбету в более мягкое настроение духа, и тогда ей, Дине, будет легче уговорить ее помолиться, а молитва, - она знала, - принесет ей облегчение. Между тем Сет ушел колоть дрова: он догадывался, что Дине хочется остаться наедине с его матерью.

-- Да, вы понимаете, что такое чистота. Я не побоялась-бы взять вас в дочери: вы-бы не стали мотать жалованье мужа на наряды и на всякие пустяки. Вы совсем не то, что наши здешния девушки. Должно быть народ в Сноуфильде не такой, как в нашей стороне.

-- Это правда, там большинство живот иначе, сказала Дина; - там занимаются разной работой: кто ходит на бумагопрядильню, а кто работает в рудниках по окрестным деревням. Но сердце человеческое везде одно и то-же; есть и у нас, как и повсюду, дети света и дети грешного мира. Только у нас там больше методистов, чем у вас.

-- Я никогда-бы не подумала, что между методистками встречаются такия женщину, как вы. Есть тут у нас одна методистка - и очень ревностная, как говорят, - жена Билля Маскери; но на нее совсем неприятно смотреть, - хуже чем на жабу.... А знаете, о чем я думаю? - я думаю: отчего-бы вам не остаться у нас ночевать? Мне хотелось-бы видеть вас и завтра. Но может быть вас ждут дома, у Пойзеров?

-- Нет, отвечала Дина, - меня не станут ждать; я с удовольствием останусь, если хотите.

я вас слушаю, мне вспоминаются наши ласточки, когда бывало поутру оне тихонько так защебечут под окном. Оне жили у нас под крышей прошлой весной. Ах, как любил их мой старик!... да и Адам тоже; но в этом году оне не прилетели.... Может быть и оне тоже умерли

Давид, когда Господь взял от него его сына? Пока ребенок был еще жив, он постился и молился, и просил Бога пощадить его, и не хотел ни есть, ни пить, а всю ночь пролежал на земле, прося Бога за ребенка. Но когда он узнал, что сын его умер, он поднялся с земли, умылся и умастил свое тело, и надел чистое платье, и ел и пил, и когда его спрашивали, отчего он перестал скорбеть, когда дитя умерло, он отвечал: "Доколе дитя было живо, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не помилует-ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачем-же мне поститься? Разве я могу возвратить его? А пойду к нему, а оно не возвратится ко мне?

-- Ах, как это верно сказано! проговорила Лизбета. - Да, мой старик не возвратится ко мне, а я пойду к нему, - и чем скорее, тем лучше.... Ну, делайте со мной что хотите; чистый чепчик вон там, в верхнем ящике; сейчас я пойду на черную кухню и умоюсь. - А ты, Сет, достал-бы пока новую библию Адама - ту, что с картинками, - а она нам прочитает главу.... Да, очень хорошия это слова: "Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне".

Лизбета заметно успокоилась, и Дина и Сет мысленно благодарили за это Бога. Только этого и добивалась Дина, и её неисчерпаемое сострадание, при полном отсутствии навязчивости, оказало-таки свое действие.с юных-лет приобрела опытность в обращении с болящими телом и духом, - приобрела эту опытность в среде людей, ожесточенных нуждой, закоснелых в невежестве, и это дало ей тонкое чутье в распознавании путей и приемов, какими надо было действовать на каждого: она умела смягчить человека и довести его до сознательного желания понять слова Небесного утешения или предостережения. Как объясняла это сама Дина - "Господь никогда не предоставлял ее самой себе, но ей всегда было дано знать, когда нужно молчать и когда - говорить". И разве не все мы согласны в этом с Диной? Разве не называем мы вдохновением всякую быструю мысль и благородный порыв? И если мы проследим в мельчайших подробностях душевный процесс, порождающий в нас такия мысли и такие порывы, мы непременно скажем вместе с Диной, что самые высокия наши мысли и наши лучшие поступки всегда бывают нам "даны".

идеи, и даже не путем религиозного чувства, - пришла к смутному сознанию добра и любви, и того, что над нами, за пределами нашей скорбной жизни, есть высшая справедливость. Она не поняла глубокого значения скорби, но в эти минуты, под всепокоряющим влиянием душевной чистоты Дины, она чувствовала, что надо смириться и терпеть.