Адам Бид.
Книга первая.
Глава XI. В коттедж.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава XI. В коттедж. (старая орфография)

ГЛАВА XI.
В КОТТЕДЖ.

Было только половина пятого утра, когда Дина, соскучившись лежать без сна в постели, прислушиваясь к пению птиц и следя за разсветом в маленькое окошко под крышей, встала и начала тихонько одеваться, стараясь не потревожить Лизбету. Но в доме уже поднялись: кто-то встал еще раньше и теперь сошел вниз, предшествуемый Джином. Легкие шаги Джипа на лестнице служили для домашних верным знаком, что за ним идет Адам, но Дина этого не знала и подумала, что должно быть это Сет, так как Сет говорил ей, что Адам проработал всю ночь накануне и очень устал. Между тем Сет только-что проснулся от стука отворившейся двери. Возбуждение всего предыдущого дня, еще подогретое нежданным появлением Дины, не нашло себе противовеса в физической усталости, так как он не сделал и половины той тяжелой работы, какую делал ежедневно; поэтому вечером, когда он лег в постель, сон пришел к нему не сразу: он проворочался несколько часов, прежде чем уснул, а утром заспался дольше обыкновенного.

Напротив, Адама освежил долгий отдых. Со свойственным ему отвращением к праздности он торопился начать новый день и побороть в себе скорбное чувство своею сильной волей и сильной рукой. Над долиной стояла белая мгла, день обещал быть ясным и теплым, и Адам решил сейчас-же после завтрака идти на работу.

"Нет такого горя на свете, которого человек не перенес бы, пока он в силах работать", говорил он себе. "При рода вещей не меняется, хотя нам и кажется, что собственная наша жизнь исполнена перемен. Шестнадцать есть квадрат четырех, - рычаг должен быть удлиннен пропорционально весу поднимаемой тяжести, - это остается одинаково верным, несчастлив-ли человек, или счастлив, и лучшая сторона труда та, что он дает нам твердую точку опоры вне нашей личной жизни".

Он умылся, окатил голову холодной водой и опять почувствовал себя самим собой. С живыми, как всегда, блестящими темными глазами и густыми черными волосами, еще лоснящимися от воды, он пошел в мастерскую выбрать досок на гроб отцу. Они с Сетом решили отнести эти доски к Джонатану Бурджу и попросить сделать гроб кого-нибудь из товарищей: им не хотелось, чтоб эта печальная работа происходила на глазах матери.

Не успел Адам войти в мастерскую, как его чуткое ухо уловило стук легких, быстрых шагов, спускавшихся с лестницы. Это не могла быть его мать. Накануне вечером, когда пришла Дина, он уже спал, и теперь не мог понять, чьи могли быть это шаги. У него мелькнула мысль, глубоко его взволновавшая. Нелепая мысль! - разве это могла быть Гетти? Ее последнюю он мог разсчитывать увидеть у себя. И однако ему не хотелось пойти посмотреть и убедиться своими глазами, что это была не она. Он стоял, облокотившись на доску, за которую только-что было взялся, и прислушивался к звукам, которые воображение истолковывало ему в таком радостном смысле, что все его строгое умное лицо как будто растаяло в выражении робкой ревности. Легкие шаги двигались по кухне, сопровождаемые шуршанием щетки, подметающей пол, производя не больше шуму, чем легкий ветерок, когда он гонит по дороге осенние листья, и воображение Адама рисовало ему кругленькое личико с ямочками на щеках, с темными блестящими глазами и плутовскими улыбками, оглядывающееся на эту щетку, к полненькую фигурку, слегка склонившуюся над ней, чтобы ловчее взяться за ручку. Нелепая, глупая мысль! - это не могла быть Гетти. Но единственное средство отогнать глупую мысль было пойти и взглянуть, кто это был, ибо фантазия только все больше приближала его к уверенности, пока он стоял и прислушивался. Он выпустил доску и подошел к двери.

-- Здравствуйте, Адам Бид, - сказала Дина спокойным грудным голосом, переставая мести и обратив на него свои кроткие серые глаза, - надеюсь, вы отдохнули и набрались свежих сил для дневного труда?

Это было то-же, что грезить сиянием солнца и проснуться при свете луны. Адам видел Дину несколько раз, но всегда на Большой Ферме, где он не мог вполне отчетливо сознавать ничьего присутствия, кроме присутствия Гетти, и только за последние два, три дня он начал подозревать, что Сет ее любит, так что и участие к брату не могло до сих привлечь его внимания на нее. По теперь её тонкая фигура, её простое, черное платье и бледное, ясное лицо поразили его всею силой новизны впечатления, всегда отличающей действительность, когда она заступает место овладевшей было нами иллюзии. В первый момент он ничего не ответил, но смотрел на нее сосредоточенным, испытующим взглядом человека, внезапно заинтересовавшагося новым предметом. В первый раз в своей жизни Дина почувствовала тягостное смущение - сознание себя, своей внешности: в темных проницательных глазах этого сильного человека было что-то такое, чего совсем не было в его кротком, застенчивом брате. Слабый румянец проступил у нея на лице; она это почувствовала, смутилась еще больше и покраснела ярче. Этот румянец напомнил Адаму о его забывчивости.

-- Простите, я никак не ожидал, что это вы. Вы очень добры, что навестили мою мать в её горе, проговорил он мягким, растроганным голосом, ибо его быстрый ум сейчас-же подсказал ему, зачем она здесь. - Надеюсь, моя мать была ласкова с вами, прибавил он, не без тревоги спрашивая себя, как-то приняли Дину.

Да, отвечала она, принимаясь опять мести пол; - сперва она волновалась, а потом заметно успокоилась и ночью хорошо спала, хоть и с перерывами. Когда я от нея уходила, она крепко спала.

-- Кто принес это известие на Большую Ферму? спросил Адам, уносясь мыслью к кому-то, жившему там: ему хотелось знать, почувствовала-ли она что-нибудь, услыхав эту весть.

-- Мне сказал священник, мистер Ирвайн. Тетка моя очень жалела вашу мать, когда узнала об её горе, и пожелала, чтоб я шла к вамел Я уверена, что и дядя будет очень жалеть, когда узнает; вчера его целый день не было лома, - он уезжал в Россетер. Все они там с нетерпением ждут, когда вы придете: в этой семье нет человека, который не был-бы всегда рад вас видеть.

Своим сердечным чутьем Дина угадала, что Адам жаждет услышать, не сказала-ли чего-нибудь Гетти по поводу их семейного горя. Дина была слишком щепетильно правдива, чтобы позволить себе сказать ложь, хотя-бы и с благожелательной целью, но она съумела сказать нечто такое, в чем безмолвно подразумевалось участие Гетти. Любовь имеет способность сознательно обманывать себя, как ребенок, играющий в прятки сам с собой; она любит утешать себя уверениями, которым и сама не верит. Адаму было так приятно слышать то, что сказала ему Дина, что он стал сейчас-же мечтать, как он пойдет в следующий раз на Большую Ферму, и как Гетти будет к нему, может быть, добрее, чем была до сих пор.

-- А вас я там уже больше не застану? спросил он Дину.

-- Нет; в субботу я уезжаю в Сноуфильд, и мне придется выехать в Треддльстон рано утром, чтобы поспеть к Окбурнскому дилижансу, так что сегодня на ночь мне надо возвратиться на ферму: мне хочется пробыть последний день с тетей и её детьми.

Но сегодня я могу остаться у вас на весь день, если ваша мать пожелает. Вчера мы хорошо с ней поладили; мне кажется, я ей пришлась по душе.

-- А, ну так она наверно захочет, чтоб вы остались. Моя мать уж такой человек: кто ей сразу понравился, того она всегда будет любить. Но у нея есть одна слабость: она вообще не любит молодых женщин. Впрочем, конечно, прибавил Адам, улыбаясь, - то, что она не любит других молодых женщин, еще не причина, чтоб она не полюбила вас.

До этой минуты Джип не принимал деятельного участия в разговоре. Присев на задния лапы, он то заглядывал в лицо своему хозяину, наблюдая его выражение, то следил за движениями Дины на кухне. Ласковая улыбка, с которою Адам произнес свои последния слова, была, повидимому, решающим аргументом, показавшим Джипу, как ему следует отнестись к незнакомке, и когда Дина, отставив щетку в угол, повернулась к нему лицом, он подбежал к ней и с самым дружелюбным видом ткнулся мордой ей в руку.

-- Видите, Джип желает познакомиться с вами, сказал ей Адам, - а он вообще очень туго знакомится.

-- Бедный пес! проговорила Дина, похлопывая рукой по косматой серой шерсти собаки. - У меня какое-то странное чувство ко всем безсловесным тварям: мне все кажется, что им хочется говорить, и что оне страдают оттого, что не могут. Собак мне всегда особенно жалко, хоть, может быть, это и глупо с моей стороны^ Но все-таки я уверена, что оне понимают больше, чем могут выразить: ведь и мы не мо, леем передать никакими словами всего, что мы чувствуем.

Тут к ним подошел Сет и был приятно удивлен, застав, что Адам беседует с Диной. Ему хотелось, чтобы Адам, брат его, знал, насколько она лучше всех других женщин. Но Адам, перекинувшись с ним несколькими словами, увел его в мастерскую посоветоваться насчет гроба, а Дина принялась опять за уборку.

В шесть часов все четверо сидели за завтраком в кухне - такой чистенькой, что сама Лизбета не могла-бы прибрать ее чище. Окно и дверь были открыты, и утренний ветерок приносил к ним из садика смешанный запах божьяго дерева, шиповника и тмина. Дина не садилась за стол, а ходила от стола к печке и обратно, прислуживая другим. Она наварила похлебки и спекла овсяный пирог, разспросив предварительно Сета, что им стряпает к завтраку мать. Лизбета сверх своего обыкновения была очень молчалива: должно быть, ей нужно было время, чтобы приспособиться к новому порядку вещей и привыкнуть к мысли, что вся работа за нее сделана, а она, как барыня, сошла себе вниз и сидит за столом, а ей прислуживают. Это новое ощущение видимо вытеснило из её души воспоминание об её горе. Наконец, отведав похлебки, она заговорила.

-- Ну, что-ж, вы могли-бы состряпать и хуже, сказала она Дине; - есть можно - не воротит с души. Конечно, не мешало-бы ей быть погуще, и потом я всегда кладу веточку мяты, - но как вам было это знать?.. Да, навряд-ли мои мальчики найдут когда-нибудь женщину, которая варила-бы им такую похлебку, как я. Пусть благодарят Бога, если она сумеет хоть что нибудь сварить. Но вы могли-бы научиться, еслиб вам показать; вы не любите лежать на боку и на ногу легки: вон как вы проворно со всем управились и, надо правду сказать, прибрали чисто, - довольно чисто для - работницы.

-- Довольно чисто, мама? повторил Адам. - Да здесь вне просто блестит. Уж я и не знаю, можно-ли чище прибрать.

-- Не знаешь? - еще-бы! где тебе знать! Мужчина никогда не разберет, кошка-ли вылизала пол, или его вымыли с мылом... Погоди - узнаешь, когда тебя станут кормить подгорелой похлебкой, а оно, по всей вероятности, так и будет, когда не я буду вам^г

-- Дина, сказал Сет, - садитесь-же за стол и позавтракайте. Теперь все, кажется, подано.

-- Садитесь, садитесь, скушайте чего-нибудь, повторила за ним и Лизбета. - Вам нужно поесть, - вот уже полтора часа, что вы на ногах... Кабы вы знали, как мне жалко с вами разставаться, прибавила она жалобным голосом, когда Дина села подле нея; - по, конечно, вам нельзя побыть у нас дольше - я это понимаю. А я-бы с вами отлично поладила...

-- Я останусь до вечера, если хотите, сказала Дина. - Я-бы дольше осталась, но в субботу я еду в Сноуфильд и должна провести с тетей весь завтрашний день.

-- Нот уж на вашем месте я ни за что-бы не воротилась в Сноуфильд. Мой старик был тоже из Стонишира, из тех самых мест, но ушел оттуда еще молодым, и хорошо сделал; он говорил, что там нет совсем лесу, и плотникам нечего делать.

-- Да, я помню, еще, когда я был мальчишкой, отец говорил мне, что если он когда надумает менять место, так переедет на юг, сказал Адам. - Но я далеко не уверен. хорошо-ли-бы это было? Бартль Масси говорит - а он знает южные графства, - что на севере у нас люди породистее - головой здоровей и сильнее, да и ростом повыше. Кроме того, он говорил, что на юге местность по большей части плоская, как ладонь, и, чтоб увидеть даль, надо вскарабкаться на самое высокое дерево. Я-бы не мог с этим помириться. Когда я иду на работу, я люблю, чтоб дорога перебегала с холма на холм, чтобы на много миль кругом были видны поля, какой-нибудь город вдали, мостик, или колокольня. Тогда только чувствуешь, что мир велик, и что, кроме тебя, есть еще много людей, которые работают головой и руками.

-- Нет, я больше люблю горы, сказал Сет, - когда над самой головой у тебя облака, а дальше, кругом, светит солнце. В последние дни, бывало, когда гроза, я часто нарочно ходил по Ломфордской дороге, чтоб поглядеть на горы. Там у меня является такое чувство, как будто из нашей темной, безотрадной жизни я перенесся на небо, где всегда радость и свет.

-- А я люблю Стонишир, сказала Дина. - Я не хотела-бы жить в такой стороне, где вдоволь хлеба и скота, где земля ровная и легко ее пахать; я никогда не отвернулась-бы от наших пустынных холмов, где бедняку так трудно живется, где люди проводят всю жизнь в рудниках, не видя света Божьяго. В холодный, пасмурный день, когда небо нависнет над землей одной сплошной тяжелой тучей, так сладко бывает чувствовать, как вся душа твоя переполняется любовью к Богу, и так отрадно нести эту любовь в заброшенные, убогия каменные лачуги, где только одна она и облегчает жизнь.

-- Ну да, вам хорошо говорить, сказала Лизбета. - Много-ли вам надо, чтоб прожить? - капельку воды да немного солнца.как тем подснежникам, что жили у меня несколько дней после того, как я их сорвала. Но голодным людям лучше уйти из голодного края, - меньше ртов останется на один каравай... А ты, - продолжала она, взглянув на Адама, - лучше и не толкуй о севере да о юге. Грех тебе будет, если ты бросишь отца и мать одних на кладбище и уйдешь на чужую сторону, которой они и в глаза не видали. Я не буду знать покоя в гробу, если ты не станешь приходить по воскресеньям ко мне на могилу.

-- Не бойся, мама, сказал Адам. - Кабы я давно не положил себе зарока, что никогда не уйду, меня-бы уже не было здесь.

Он кончил есть и, говоря это, поднялся с места.

-- Нет, мама, отвечал Адам, - мы снесем доски в деревню и отдадим сделать там.

-- Ох нет, сынок, так не годится, заявила Лизбета плаксивым тоном. - Неужто ты допустишь, чтобы другой, а не ты, сделал гроб твоему отцу? Ведь никто не сделает этого так хорошо. А покойник мой знал толк в хорошей работе... а сын у него такой мастер, что всей деревне, можно сказать, голова, да и в городе все его знают... и после этого, чтоб он не захотел сделать сам гроб отцу.

-- Ну, хорошо, мама, - если ты непременно хочешь, мы сколотим гроб дома. Я думал только, что тебе будет тяжело видеть и слышать, как мы будем делать эту работу.

-- С какой стати будет мне тяжело! Что нужно, то нужно. Мало-ли что мне может быть тяжело! Кроме тяжелого, для меня в жизни ничего не осталось. Когда во рту нет вкуса, все равно, что ни есть... Сегодня-же, с утра, первым делом принимайся за гроб, - я хочу, чтобы, кроме тебя, никто до него не дотрогивался.

-- Нет, мама, сказал он, - уж если делать гроб дома, так пусть и Сет над ним поработает - иначе я не согласен. Теперь, до обеда, я схожу в деревню, потому-что я нужен мистеру Бурджу, а Сет останется дома и начнет гроб. А к обеду я возвращусь, а он уйдет,

-- Нет, нет, твердила Лизбета уже со слезами; - я давно положила себе на сердце, что ты сделаешь гроб отцу один, своими руками. А ты такой упрямый, такой своевольный... никогда ни в чем матери не уступишь! Ты часто сердился на отца, когда он был жив, так хоть теперь, когда его не стало, загладь свою вину перед ним - сделай ему гроб. И зачем тут путаться Сету? - покойник и не подумал-бы Сете, еслиб спросили его.

-- Не спорь, Адам, не спорь, мама права, проговорил

Сет мягко, хоть голос его и выдавал усилие, которого ему стоили эти слова. Я пойду на работу, а ты оставайся.

Дина ничего не сказала, но воспользовалась случаем и незаметно скрылась в мастерскую.

Братья уже надели свои рабочие фартуки и бумажные шапочки. Адам стоял, положив левую руку на плечо Сету, а правой, в которой был молоток, указывая ему на доски, что-то объясняя. Оба стояли спиной к двери, и Дина вошла так тихо, что они заметили только тогда, когда она сказала: "Сет Бид!" Сет вздрогнул, и оба они обернулись. Дина как будто не замечала Адама: Подняв глаза на лицо Сета, она сказала ему ласково и спокойно.

-- Я не прощаюсь с вами. Мы еще увидимся, когда вы придете с работы; мне незачем возвращаться домой раньше вечера.

-- Спасибо вам, Дина. Я буду рад проводить вас домой еще раз - быть может в последний.

Голос Сета немного дрожал. Дина протянула ему руку и сказала:

Она повернулась и вышла так-же быстро и безшумно, как вошла. Адам все время наблюдал за ней очень внимательно, но она не смотрела на него Когда она вышла, он сказал:

-- Я не удивляюсь, Сет, что ты любишь ее: у нея лицо точно лилия.

-- Да, Адди, я люблю ее - может быть слишком горячо. Но она меня не любит - т. е. любит не больше, чем все мы, чада Божьи, должны любить друг друга. Она никогда никого не полюбит иною любовью - так мне кажется.

она уступила им в уменье любить.

Больше они ничего не сказали. Сет ушел в деревню, а Адам принялся делать гроб.

"Помоги ему Боже, - ему и мне!" думал он, ворочая доски. "Нам обоим жизнь трудно дается - в этом мы с ним похожи... Много работать приходится, и из за хлеба, и над собой... Как это странно, что человек, который может поднять стул зубами и легко пройдет без передышки пятьдесят миль, - дрожит и бледнеет от взгляда женщины - одной изо всех в целом мире! Это тайна, которой мы не можем себе объяснить... А разве мы можем объяснить, отчего проростает зерно, и разве это тоже не тайна?"