Адам Бид.
Книга первая.
Глава XV. Две спальни.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава XV. Две спальни. (старая орфография)

ГЛАВА XV.
ДВЕ СПАЛЬНИ.

Гетти и Дина спали в верхнем этаже, в двух смежных комнатах, меблированных очень скудно, даже без занавесок на окнах, так-что свет проходил в них свободно. А теперь взошла луна, и было настолько светло, что Гетти могла ходить по своей комнатке и раздеваться с полным удобством. Ей были видны все колышки в старом крашеном шкапу, где она вешала свои платья и шляпку; она могла различить каждую булавочку на своей красной подушечке для булавок и даже видеть достаточно отчетливо собственное отражение в старомодном зеркале, принимая во внимание, что ей нужно было только пригладить волосы и надеть ночной чепчик. Странное старинное зеркало! Гетти сердилась на него почти всякий раз, как ей приходилось одеваться. Оно считалось очень красивым зеркалом в свое время и, вероятно, было приобретено семьей Пойзеров четверть столетия тому назад, если не больше, на какой-нибудь распродаже мебели в старинном барском доме. Даже и теперь каждый аукционист оценил-бы его в хорошую цену: на нем оставалось еще много почерневшей от времени позолоты; у него была прочная подставка красного дерева с безчисленным множеством выдвижных ящиков, которые надо было дергать изо всей силы для того, чтоб открыть, причем их содержимое выскакивало из самых дальних углов, избавляя вас от труда нырять в глубину ящика; но главное - по обеим сторонам зеркала были приделаны медные подсвечники, что придавало ему до последней степени аристократический вид. Но Гетти не любила это зеркало за то, что все его стекло было в каких-то тусклых пятнах, которые не было возможности оттереть, и еще за то, что оно не могло качаться взад и вперед, а было укреплено в вертикальном положении, так-что для того, чтобы видеть свою голову и шею, ей нужно было сесть на низенький стул перед своим туалетом. Да и туалет этот был вовсе не туалет, а маленький старый комодик - самая неудобная вещь в мире, когда приходится сидеть перед ним. Большие медные ручки ящиков не давали ей как следует подвинуться к зеркалу, и она постоянно ушибала о них колени. Но маленькия неудобства никогда еще, кажется, не мешали ревностным поклонникам божества выполнять свои религиозные церемонии, а Гетти в этот вечер была больше чем когда-либо расположена поклоняться своему божеству.

купленных в Треддльстоне) и вставила их в медные подсвечники. Затем из того-же ящика она вытащила пачку спичек, зажгла свечи, и, наконец, достала грошевое зеркальце в простой крашеной рамке, но без пятен. Усевшись на стул, она первым делом посмотрелась в это зеркальце. С минуту она глядела на себя, слегка согнув голову на бок и улыбаясь, потом положила зеркальце на комод и достала из верхняго ящика щетку и гребень. Она решила распустить волосы, чтоб быть похожей на тот портрет знатной дамы, что висел в уборной мисс Лидии Донниторн. Сказано - сделано, и темные блестящия кудри упали ей на шею. Это не были тяжелые массивные косы, а мягкия пряди шелковистых волос, завивавшихся в изящные кольца, как только им давали свободу. Она откинула их назад, как на портрете, и они спустились темным покрывалом, красиво обрисовав её круглую белую шейку. После этого она отложила в сторону щетку и гребень и посмотрелась в большое зеркало, сложив перед собой руки - опять-таки как на портрете. И даже старое истертое зеркало не могло не показать ей прелестного образа - ничуть не менее прелестного оттого, что корсет её был не из белого атласа - какие, по всей вероятности, носят все героини, - а из темной зеленоватой бумажной материи.

О, да. Она очень хороша, - и капитан Донниторн это находит. Лучше всех в Гейслопе, - лучше всех знатных дам, каких ей только доводилось видеть в замке (да правду сказать, знатных дам, кажется, и не бывает других, кроме старых и безобразных); лучше мисс Кэкон, дочери мельника, которая слывет красавицей в Треддльстоне. Сегодня Гетти смотрела на себя с совершенно новым чувством, какого она никогда еще не испытывала: подле нея был невидимый зритель, чьи глаза ласкали ее, как лучи утренняго солнца ласкают цветы. Его нежный голос вновь и вновь повторял те милые слова, которые он говорил ей в лесу; его рука обвивала её стан, и она опять слышала тонкий аромат роз, которым были пропитаны его волосы. Самая тщеславная женщина никогда не сознает вполне своей красоты, пока ее не полюбит человек, чья страсть заставит трепетать её собственное сердце.

Но должно быть Гетти решила, что ей чего-нибудь не хватает, потому что она встала и достала из шкапа с бельем старый кружевной черный шарф, а из заветного ящика, где у нея хранились огарки, - пару больших серег. Шарф был старый-престарый, весь в дырках, но он будет красиво облегать её плечи и ярче выставит белизну, её рук. Она вынула из ушей маленькия сережки, которые всегда носила (ох, как бранила ее тетка за то, что она проколола себе уши!) и вдела большие. Оне были из простого цветного стекла в позолоченой медной оправе, но если не знать, из чего оне сделаны, то вид оне имели совершенно такой, как и те, что носят знатные дамы. И она опять села, с большими серьгами в ушах и с черным кружевным шарфом, красиво разложенным но плечам. Она поглядела на свои руки: трудно было найти более красивые руки - сверху до локтя и немного пониже, - такия оне были беленькия, пухленькия, все в ямочках; но дальше к кисти (думала она с огорчением) оне совсем загрубели от вечной возни с маслом и от другой черной работы, которой никогда не делают знатные дамы.

Капитан Донниторн не захочет, чтоб она продолжала работать; он захочет видеть ее в хорошеньких платьях, в тонких башмаках и белых чулках - может быть, с шелковыми стрелками. Наверно он очень ее любит: никто еще никогда не обнимал ее и не целовал так, как он. Он женится на ней и сделает из нея важную даму. Она едва осмеливалась дать этой мысли определенную форму, но как-же могло быть иначе? Они обвенчаются тайно, как обвенчался докторский помощник мистер Джемс с племянницей доктора, и ведь очень долго никто ничего не подозревал, а потом уж было поздно сердиться. Доктор сам рассказал всю эту историю её тетке, а она слышала. Она не знает, как все это будет, но, разумеется, старому сквайру ничего нельзя говорить, - она упадет в обморок со страха, если встретится с ним в замке. Он такой важный... может быть, он и не человек - почем она знает! Ей даже в голову не приходило, что и он был когда-нибудь молодым, как все люди; для нея он был всегда старым сквайром которого все боялись... Ох, невозможно и представить себе, как все это случится! Но капитан Донниторн все устроит, он настоящий барин; он может сделать все, что захочет, и купить все, что ему вздумается. Теперь вся её жизнь переменится. Может быть, когда-нибудь она сделается важной барыней, будет разъезжать в собственной карете, надевать к обеду шелковое затканное платье и носить перья на голове; и платье её будет волочиться но полу, как у мисс Лидии и у лэди Дэси в тот вечер, когда оне входили в столовую, а она поглядывала в маленькое круглое окошечко из сеней. Только она не будет такой старой и безобразной, как мисс Лидия, и такой толстухой, как лэди Дэси. Она будет хорошенькая и будет хорошо одеваться - носить все разные прически и каждый день надевать новое платье - сегодня белое, завтра малиновое - она не могла решить, какое лучше. И, может быть, Мэри Бурдж и все оне здесь увидят, как она будет проезжать в своей карете, или, вернее, услышат об этом, потому что невозможно представить себе, чтобы все это случилось в Гейслопе на глазах её тетки. При мысли обо всем этом великолепии Гетти быстро встала со стула, задела концом своего шарфа за маленькое зеркальце в крашеной рамке, и оно со стуком упало на пол. Но она была так поглощена своими мечтами, что и не подумала его поднять; она только вздрогнула в первую минуту испуга и потом принялась ходить по комнате с грацией маленькой птички, старающейся принять величественный вид, в своем цветном корсете и пестрой юбке, с старым кружевным шарфом на плечах и в больших стеклянных серьгах.

Как хороша была эта кошечка в своем странном наряде! Ничего не могло быть легче, как влюбиться в нее - так много детской округлости было в её лице и фигуре, так очаровательно ложились изящные кольца волос вокруг её ушек и шейки, так загадочно глядели её большие темные глаза из-под длинных ресниц, точно в них сидел шаловливый бесенок, которому доставляло удовольствие вас дразнить.

фате и цветах! прелестное, пухленькое, гибкое, нежное юное существо! Наверно и сердце у нея такое-же нежное, в характере нет угловатостей, натура кроткая и податливая. Если брак окажется неудачным, в этом будет муж виноват: он может сделать из нея все, что захочет - это ясно. И сам влюбленный такого-же мнения: милая крошка так любит его, маленькия проявления её тщеславия так пленительны, что он и не желает видеть ее иною; все эти кошачьи движения и кошачьи взгляды - это именно то, что нужно человеку, чтобы превратить в рай его домашний очаг. Каждый мужчина при таких обстоятельствах считает себя великим физиономистом. Он знает, что природа имеет свой язык - всегда строго правдивый, и он признает себя знатоком этого языка. Природа открыла ему характер его милой в этих тонких линиях щеки, губ и подбородка, в изящно очерченных веках, нежных, как лепестки цветка, в длинных, загнутых кверху, ресницах, в темной, влажной глубине этих удивительных глаз. Как эта женщина будет дрожать над своими детьми! Она сама почти дитя, и эти маленькия, пухленькия, розовые создания будут жаться к ней, как бутоны к распустившейся розе. А муж будет смотреть на них с благосклонной улыбкой, зная, что он во всякую минуту может удалиться в святилище своей мудрости, на которое его кроткая жена будет взирать с почтением, не дерзая приподнять даже уголка таинственной завесы. Это будет брак, какие бывали в золотом веке, когда все мужчины были само величие и мудрость, а все женщины - красота и любовь.

Так приблизительно, только другими словами, думал о Гетти наш друг Адам Бид. Когда в её обращении с ним он видел одно холодное тщеславие, он говорил себе: "Это потому, что она не любит меня", и нисколько не сомневался, что любовь её - для того, кому она ее отдаст, - будет драгоценнейшим даром, какой только доставался человеку на земле. Прежде чем вы начнете презирать Адама за отсутствие проницательности, будьте добры - спросите себя, бывали-ли в когда-нибудь расположены думать дурно о хорошенькой женщине, - могли-ли вы когда-нибудь без очевидных, фактических доказательств поверить дурному о красавице из красавиц, околдовавшей вас? Нет, - тот, кто любит пушистые персики, легко забывает о косточке и зачастую жестоко ушибает о нее зубы.

Артур Донниторн имел о Гетти такое-же представление, насколько он вообще размышлял об её нравственных свойствах. Он считал ее милым, добрым, любящим существом. Тот, кому случилось пробудить первую, трепещущую страсть в сердце молоденькой девушки, всегда считает ее любящей, и если он склонен заглядывать в будущее, он, по всей вероятности, воображает себя добродетельно-нежным супругом. И в самом деле: бедняжка так преданно его любит, - жестоко было-бы не отвечать ей такою-же нежностью. Сам Бог создал женщин такими: и это имеет большие удобства для мужчины, особенно когда придет старость и болезнь.

еще не изучили всех трудностей её синтаксиса и при торопливом чтении её книг легко можем ошибаться в их истинном смысле. Длинные темные ресницы... что может быть изящнее этого? Невольно мы ожидаем встретить глубокую душу за этими глубокими серыми глазами с длинными ресницами, вопреки горькому опыту, показавшему нам, что они могут уживаться с обманом, разсчетом и глупостью. Но если по реакции, под влиянием разочарования, мы пристрастимся к рыбьим глазам, получится поразительное тождество результата. В конце концов начинаешь подозревать, что не существует никакого прямого соотношения между ресницами и душой, или-же, что эти темные чудесные ресницы выражали во время оно характер какой-нибудь распрабабки нашей красавицы, что для нас не так уже важно, принимая в разсчет все обстоятельства.

Не могло быть ресниц красивее, чем у Гетти, и теперь, когда она расхаживает по своей комнатке с величественной грацией голубки, любуясь своими плечами, поражающими белизной в рамке из черного кружева, темная бахрома этих ресниц превосходно выделяется на её розовых щечках.

Иартины будущого, которые рисует её узкая фантазия - смутны и неопределенны, но центральная фигура каждой картины - она сама в богатом наряде. Капитан Донниторн на втором плане, хоть и близко от нея; он обнимает ее, может быть целует, а все остальные восхищаются ею и завидуют ей, - особенно Мэри Бурдж в своем новом ситцевом платье, которое выглядит таким жалким рядом с её собственным блистательным туалетом. Примешивается-ли какое нибудь радостное или грустное воспоминание к этим мечтам о будущем, - хоть крупица признательности и любви к её вторым отцу и матери, к детям, которых она помогала ростить, к какому-нибудь товарищу её ребяческих игр, к любимому животному, - память о чем-нибудь дорогом в её детстве? - Ничего. Есть растения, почти лишенные корней; вы можете вырвать такое растение из расщелины его родного утеса или из трещины в стене, пересадить в ваш цветочный горшок, - и оно будет рости и цвести нисколько не хуже. Гетти ничего не стоило отбросить всю свою прошлую жизнь и потом никогда не вспомнить о ней. Я подозреваю, что у нея не было никакого чувства к старому дому, где она выросла, что длинный ряд мальв и розы их старого сада были ей ничуть не милее, если не хуже, цветов в других садах. Удивительно, как мало заботливости выказывала она своему дяде, который был ей добрым отцом; не было, кажется, случая, чтоб она во-время и без напоминаний подала ему его трубку, разве что в присутствии гостя, который мог удобнее любоваться ею, когда она проходила к печке мимо него. Она не понимала, как можно любить пожилых людей. Ну, а о детях и говорить нечего. Эти несносные ребятишки Марти, Томми и Тотти положительно отравляли ей жизнь: они были хуже тех назойливых мух, что жужжат у вас над ухом и лезут к вам в жаркий день, когда так хочется покоя. Марти, старший, был грудным младенцем, когда она переехала к ним на житье (все дети, родившияся до него, умирали), так-что вся тройка выросла на её руках. Все они были с нею почти постоянно: бежали за ней в припрыжку, когда она шла в поле, или играли подле нея в ненастные дни в пустых комнатах большого старого дома. От мальчиков она теперь избавилась; но Тотти была её вечной болячкой - хуже обоих мальчиков вместе, потому что с нею больше носились.

А шитье и починка детского платья - ведь им конца по было! Гетти была-бы рада-радехонька никогда больше не видеть детей; они были даже хуже ягнят - противных ягнят, которых пастух постоянно приносил по весне и с которыми ей приходилось возиться: ягнята по крайней мере скоро выростали, и она избавлялась от них. Цыплят и индюшат она тоже терпеть не могла; она возненавидела-бы самое слово "высиживать", если бы тетка, поручая ей уход за своим птичником, не пообещала отдавать в её пользу всю прибыль от одной птицы из каждого выводка. Кругленькие, покрытые пушком цыплятки, выглядывающие из-под крыльев матери, не доставляли ей ни малейшого удовольствия своим видом: такая красота не трогала ее; на нее гораздо больше действовала красота модных вещиц, которые она покупала себе на Треддльстонской ярмарке на доходы с этих цыплят. А между тем, нагибаясь, чтоб подложить намоченный в молоке мякиш хлеба под решето, где сидели цыплята, она была так обворожительно мила со своими плутовскими глазками и ямочками на щеках, что надо было быть очень проницательным человеком, чтобы заподозрить ее в такой черствости. Работница Молли со своим вздернутым носом и выдающейся нижней челюстью была добрая девушка с нежным сердцем - настоящий алмаз в уходе за птицей, как говорила о ней мистрис Пойзер; но на её деревянном лице нельзя было увидеть и тени той материнской радости, какою наполнял её сердце вид маленьких птичек, как нельзя видеть сквозь стенки темного глиняного горшка света горящей в нем лампочки.

Женский глаз всегда первый подметит изъяны, скрывающиеся под обманчивыми чарами красоты; неудивительно поэтому, что мистрис Пойзер, с отличавшей ее проницательностью, и имея достаточно случаев для наблюдений, составила довольно верное представление о том, чего можно было ожидать от Гетти в области чувства, и в минуты негодования говорила с мужем по этому поводу с большой откровенностью.

и тогда было все равно. Я не могу вспомнить без ужаса об этом происшествии! Помнишь, как мы ее нашли? Милый мой ангелочек! стоит себе у самого колодца в своих новеньких башмачках, по щиколку в грязи, и кричит так, что, кажется, сердце у нея разорвется. Но Гетти это нисколько не тронуло - я отлично заметила, - хотя она знает девочку с пеленок и почти что выняньчила ее. У нея жесткое, каменное сердце я в этом уверена.

-- Нет, нет, говорил мистер Пойзер, - не суди ее слишком строго. Молодые девушки - что незрелые зерна. Со временем выйдет ^толк и из Гетти, а пока что с нея взять? - молодо - зелено. Ногоди: будет у нея добрый муж, будут дети, - и ты её не узнаешь.

-- Да я и не хочу судить ее слишком строго. Руки у нея золотые, и она может быть очень полезна, когда захочет. Еслиб не она, я не знаю, что-бы я делала с маслом: но этой части она настоящая мастерица... Ну, да что-бы там из нея ни вышло, - она тебе племянница, и я с своей стороны сделаю для нея все, что в моих силах. Да я уже и сделала: я научила ее всем домашним работам, я не устаю твердить ей об её обязанностях, хотя - видит Бог - я едва дышу иной раз, когда ко мне подступит эта ужасная боль. С тремя работницами в доме надо иметь вдвое больше сил, чтоб успевать присматривать за ними и не давать им гулять. Это все равно, что жарить ростбиф в трех печках: не успеешь перевернуть один кусок, как другой уже подгорел.

Гетти боялась тетки ровно настолько, чтобы стараться скрывать перед нею свое тщеславие, когда это могло быть достигнуто без слишком крупных жертв. Она не могла не накупать себе хорошеньких безделушек, хотя мистрис Пойзер и не одобряла этого, - соблазн был слишком велик; но она была-бы готова умереть от стыда, досады и испуга, еслиб её тетка отворила к ней дверь в эту минуту и увидала-бы ее с её зажженными огарками, выступающею по комнате в кружевном шарфе и серьгах. Во избежание подобных сюрпризов Гетти всегда запирала свою дверь на задвижку. Она не забыла запереть ее и теперь, и хорошо сделала, потому что в дверь тихонько постучались. С бьющимся сердцем она кинулась гасить свои свечи и прятать их в ящик. Она не посмела снять серег, боясь слишком промедлить, но сбросила шарф, и он упал на пол. Тут к ней опять постучались.

комнатке Гетти. Дина очень любила окно своей спальни, потому-что из него открывался широкий вид на поля. Толстая стена образовала под самым окном большой выступ, где Дина поставила себе стул. И теперь, придя в свою комнату, она прежде всего села на этот стул и стала глядеть на мирные поля, за которыми, над длинной линией вязов, поднимался полный месяц. Она больше любила пастбища, где ходил молочный скот, но ей нравились и луга с наполовину скошенной травой, лежавшей серебристыми, волнистыми рядами. Сердце её было переполнено: еще только одну ночь ей оставалось любоваться этими полями, а потом Бог знает, когда она их увидит. Но не полей ей было жалко, - унылый Сноуфильд имел для нея не меньше привлекательности: она думала о дорогих ей людях, чью жизнь она делила среди этой мирной природы, - о тех, кто теперь всегда будет жить в её признательной памяти. Она думала об испытаниях и борьбе, быть может ожидавших этих людей в их дальнейшем жизненном странствии, когда её не будет с ними, и она но будет знать, как им живется, и вскоре гнет этой мысли сделался так тяжел, что она не могла уже наслаждаться равнодушной тишиной освещенных луною полей. Она закрыла глаза, чтобы сильнее ощущать в себе присутствие любви и сочувствия, более глубоких и нежных, чем те, какими дышали небо и земля. Это был её обыкновенный способ молиться - закрыть глаза и отдаться ощущению присутствия Бога. И тогда все её страхи, её горячая тревога за других, мало по малу таяли, как льдинки в теплых водах океана. Она просидела таким образом не меньше десяти минут - сложив руки на коленях, не шевелясь, со спокойным лицом, на котором играл бледный свет месяца, - когда внезапный резкий стук, выходивший, повидимому, из комнаты Гетти, заставил ее вздрогнуть. Но как это всегда бывает, когда мы задумаемся, - звук дошел до нея не вполне явственно, так-что она не могла отдать себе отчета в его происхождении. Она встала и прислушалась, но все было тихо, и она подумала, что верно Гетти, ложась в постель, уронила какую-нибудь вещь. Она, не спеша, начала раздеваться; но теперь, по ассоциации идей, под впечатлением этого стука, мысли её сосредоточились на Гетти - на этом прелестном юном существе, чья жизнь со всеми её испытаниями была еще впереди. Бедная девочка! - до такой степени неподготовленная к высоким обязанностям жены и матери, которые ее ожидали, - вся поглощенная мелкими, себялюбивыми удовольствиями, как дитя, улыбающееся своей кукле в начале долгого и трудного пути, на котором его ожидают и голод и холод, и мрак безприютных скитаний. Дина вдвойне страдала за Гетти, ибо она делила с Сетом его горячее участие к судьбе его брата, а ей еще не было ясно, что Гетти не любит Адама настолько, чтобы стать его женой. Она слишком хорошо видела отсутствие живой, самоотверженной любви в натуре Гетти, чтобы принимать её холодность к Адаму за доказательство того, что она не любит его и никогда не полюбит как мужа. И эта душевная пустота не только не возбуждала в ней отвращения, но наполняла её сердце еще более глубокой жалостью: прелестное личико действовало на нее, как всегда действует красота на чистую, нежную душу, свободную от эгоизма и зависти. Красота - чудный дар Божий, заставляющий нас только больнее чувствовать пустоту, грех и скорбь, когда он достается им в удел, как больнее бывает нам видеть червоточину в бутоне белой лилии, чем в каком-нибудь простом, обыкновенном цветке.

К тому времени, когда Дина разделась и накинула ночную рубаху, это чувство тревоги за Гетти достигло тягостной степени напряженности; воображение рисовало ей терновую чащу греха и скорби, в которой несчастная девушка билась, изнемогая в непосильной борьбе, истекая кровью, взывая со слезами о помощи и не находя её. С Диной всегда так бывало: её фантазия и горячее участие к ближнему работали непрерывно, взаимно подогревая друг друга. И теперь ею овладело страстное желание пойти к Гетти и вылить перед нею все слова нежного предостережения и мольбы, которые теснились ей с душу. Но может быть Гетти уже спит? Дина приложилась ухом к перегородке и услыхала шум легких движений, убедивший ее, что Гетти еще не ложилась. Но она все-еще колебалась: она еще не получила прямого божественного указания; голос, побуждавший ее идти, звучал, казалось ей, не громче другого голоса, говорившого, что Гетти устала, и что если придти к ней не в пору, это может только хуже ожесточить её сердце. Дина не могла удовлетвориться тем, что говорили ей эти внутренние голоса; ей нужно было более ясное внушение, в котором нельзя было-бы ошибиться. Было настолько светло, что, раскрыв свою библию, она легко различит текст, который ей попадается, и будет знать, что ей делать. Она знала в лицо каждую страницу своей библии и могла сказать, не глядя на заглавие, на какой книге и даже на какой главе она раскрылась. Это был толстый маленький томик, истертый по краям. Дина поставила его корешком на подоконник, где было больше свету, и раскрыла указательным пальцем. Первые слова, попавшияся ей на глаза, приходились вверху, на левой странице: "Тогда немалый плач был у всех, и, падая на выю Павла, целовали его". Этого было довольно для Дины: ей попалось известное прощанье с Ефесеянами, когда апостол Павел раскрыл им свое сердце в последнем горячем увещании. Она не колебалась больше и, отворив тихонько дверь, подошла к комнате Гетти и постучалась. Мы уже знаем, что ей пришлось постучаться два раза, потому что Гетти надо было успеть погасить свечи и сбросить свой шарф, но после второго стука дверь сейчас-же отворилась. Дина спросила: "Можно мне войти, Гетти?", и Гетти, не отвечая (потому что ей было стыдно и досадно), распахнула дверь и впустила ее.

Какой странный контраст представляли эти две девушки при слабом свете сумерек, боровшемся со светом луны! Гетти с пылающими щеками и блестящими глазами, взволнованная своими грезами на яву, с прекрасными обнаженными руками и шеей, с распущенными волосами, сбегавшими ей на спину темной волной, с серьгами в ушах, - и Дина в своей длинной белой рубахе, с выражением сдержанного волнения на бледном лице, напоминающая прекрасное тело усопшей, к которому душа вернулась, обогащенная новыми высокими тайнами и новой великой любовью. Оне были почти одного роста, - Дина чуть-чуть повыше: это было особенно заметно, когда она обняла Гетти за талию и поцеловала в лоб.

-- Я знала, что еще не спите, дорогая моя, сказала она своим нежным, чистым голосом, который раздражал Гетти, потому-что звучал не в тон её мелочной досаде; - я слышала, как вы ходили по комнате, и мне захотелось еще раз побеседовать с вами; ведь мне осталось пробыть здесь еще только одну ночь, а мы не знаем, что будет с нами завтра. Можно мне посидеть с вами, пока вы причешетесь на ночь?

-- Конечно, отвечала Гетти, поспешно поворачиваясь и подавая стул, очень довольная тем, что Дина не обратила, повидимому, внимания на её серьги.

глядели прямо, очевидно не замечая мелочей.

Дорогая Гетти, начала Дина, - сейчас я раздумалась о вас, и мне пришло в голову, что может настать день, когда вас посетит горе. Горе - наш общий удел на земле, и у каждого из нас бывает такая пора, когда он нуждается в утешении и поддержке, каких не может дать ему ничто в его земной жизни. Я пришла вам сказать, что если у вас когда-нибудь будет горе, и вы будете нуждаться в друге, который любил-бы вас и сочувствовал вам, вы найдемте этого друга в Дине Моррис. Тогда приходите к ней или пришлите за ней, она к вам придет. Помните: она никогда не забудет этой ночи и тех слов, которые она вам теперь говорит. Будете помнить, Гетти?

-- Да, отвечала Гетти, начиная пугаться. - Но почему вы думаете, что у меня будет горе? Вы что-нибудь знаете?

Гетти теперь села, чтоб завязать свои чепчик. Дина наклонилась к ней, взяла ее за руки и сказала:

-- Потому, дорогая, что горе посещает каждого из нас. Мы прилепляемся сердцем к благам земным, которые Господу не угодно нам дать, и скорбим, не получая их. Люди, которых мы любим, умирают, и ничто нас не радует, потому что их нет с нами. Приходит болезнь, и мы изнемогаем под бременем нашего слабого тела. Мы сбиваемся с прямого пути, грешим и ссоримся с людьми, нашими братьями. Нет на земле человека - женщины и мужчины. на долю которого не выпали-бы какие-нибудь из этих испытаний; придется пережить их и вам - я это чувствую, и мне искренно хотелось-бы ради вас, чтобы пока вы молоды, - вы искали опоры у вашего Небесного Отца, потому что эта опора никогда не изменит вам в черный день.

её сердце. Румянец её пропал; она была теперь почти бледна: это был страх эпикурейской, жаждущей наслаждений натуры, которую малейший намек на страдание заставляет содрогаться. Дина заметила действие своих слов и заговорила еще настойчивее, еще горячее. Кончилось тем, что Гетти, под влиянием смутной боязни, что с нею должно случиться в будущем что-то очень дурное, заплакала.

Низшая натура не в состоянии понять высшую, но высшая понимает низшую вполне и до тонкости - так все мы думаем и часто говорим. Но я того мнения, что высшая натура доходит до этого понимания тяжелым, долгим опытом, как дитя, которое учится видеть и часто делает себе больно, потому что берется за предмет не с того конца, или не может соразмерить пространства. Дина никогда еще не видела Гетти такою взволнованной и со своей всегдашней готовностью отдаваться надежде, приписала это волнение действию Благодати. Она поцеловала рыдающую девушку и расплакалась сама от радости и признательности. Но Гетти была просто напугана; она находилась в том возбужденном состоянии духа, когда невозможно бывает предугадать, какое направление примет чувство в следующий момент, и в первый раз ласка Дины разсердила ее. Она резко ее оттолкнула и сказала капризным, ребяческим тоном:

-- Не говорите так со мной, Дина! Зачем вы пугаете меня? - я ничего вам не сделала. Оставьте меня в покое!

-- Простите, дорогая моя, я вижу - вы устали. Я не стану вам больше мешать. Ложитесь поскорее в постель. Доброй ночи.

А Гетти очень скоро была опять в лесу, её грезы на яву перемешались со снами, почти такими-же смутными и отрывочными.