Адам Бид.
Книга первая.
Глава XVI. Звенья длинной цепи.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. Глава XVI. Звенья длинной цепи. (старая орфография)

ГЛАВА XVI.
ЗВЕНЬЯ ДЛИННОЙ ЦЕПИ.

Артур Донниторн, если вы помните, дал себе слово съездить к мистеру Ирвайну в пятницу утром, и теперь он проснулся и одевается. Он проснулся так рано, что решил ехать до завтрака. Он знает, что ректор завтракает в половине десятого, один, так как дамам его завтрак подается позже, отдельно. А за едой как-то легче все говорится.

Благодаря прогрессу цивилизации, завтраки и обеды, к общему удобству и удовольствию, заменили у нас другия, более сложные и неприятные церемонии. Наши заблуждения представляются нам не в таком мрачном свете, когда наш отец-проповедник выслушивает наши признания за чашкой кофе или кушая яйцо.

При таких условиях мы как-то яснее сознаем, что о строгой каре небесной не может быть речи, в применении к джентльмену просвещенного века, и что смертный грех вполне совместим с хорошим аппетитом. Нападение на наш карман, которое во времена варварства было-бы произведено в грубой форме пистолетного выстрела, представляет вполне благовоспитанную и приятную процедуру в наши дни, когда оно производится под видом просьбы о займе, закинутой вскользь, в дружеской беседе, между вторым и третьим стаканом кларета.

Но старые, суровые формы имели то преимущество, что в выполнении принятого вами решения оне связывали вас каким-нибудь внешним действием. Когда вы приложили губы к одному концу отверстия в стене и знаете, что на другом её конце есть ухо, ожидающее ваших признаний, вы вернее скажете то, что были намерены сказать и зачем явились сюда, чем когда вы сидите за накрытым столом, в удобной позе, вытянув ноги, и против вас сидит собеседник, у которого не будет никаких причин удивляться, если вы не скажете ему ничего особенного.

Тем не менее Артур Донниторн, проезжая верхом по полям, извилистой дорожкой, на которую весело светит утреннее солнце, имеет самое искреннее намерение открыть свое сердце ректору, и свист косы на лугу кажется ему вдвое приятнее, благодаря такому честному намерению. Он радуется тому, что погода обещает установиться, потому что фермеры уберут теперь свое сено, за которое они так боялись; а делить общую радость так приятно, - в этом чувстве есть что-то такое здоровое, что эта мысль об уборке сена сейчас-же сказывается на его настроении, и осуществление принятого решения кажется ему легче. Городской житель скажет, пожалуй, что действие на душу подобных впечатлений существует разве только в детских книжках, но когда живешь среди лугов и полей, невозможно бывает не поддаться иногда влиянию простых радостей, которые дает нам природа.

Артур уже проехал Дейслоп и перевалил к Брокстону, на противоположный склон холма, когда на повороте дороги, ярдах во ста впереди, он увидел фигуру мужчины, в котором невозможно было не признать Адама Бида, еслиб даже не было тут серой безхвостой овчарки, которая бежала за ним. Адам шел своим всегдашним быстрым шагом, и Артур должен был пришпорить лошадь, желая нагнать его поскорей, ибо он слишком хорошо сохранил свое детское чувство к Адаму, чтоб упустить случай поболтать с ним. Я, впрочем, не скажу, чтобы желание покровительствовать не играло никакой роли в его привязанности к этому честному малому: наш друг Артур любил поступать красиво, и любил, чтобы его красивыми поступками любовались.

Адам обернулся на ускоренный темп лошадиных копыт и остановился, поджидая всадника и приподняв над головой с веселой улыбкой свою бумажную шапочку. Не было на свете молодого человека, для которого Адам был-бы готов стольким пожертвовать, как для Артура Донниторна (не считая, разумеется, брата его Сета), и ни одну из своих вещей ему не было-бы, кажется, так жалко потерять, как двухфутовую складную линейку, которую он всегда носил в кармане, и которая была подарком Артура, купленным им на свои карманные деньги, когда он был еще белокурым одиннадцатилетним мальчуганом, и когда он так хорошо воспользовался уроками Адама и ъ плотничном и токарном мастерстве, что все женщины в доме не знали, куда деваться от его щедрых подношений в виде катушек для наматывания ниток и круглых ящичков для клубков. Адам положительно гордился маленьким сквайром в те давно улетевшие дни, и это чувство почти не изменилось за то время, которое понадобилось белокурому мальчугану, чтоб превратиться в юношу с бакенбардами. Адам - должен я сознаться, был очень чувствителен к обаянию высокого сана и всегда готов отдать более чем должную дань уважения всем, стоявшим выше его: он ведь был не философ и не пролетарий с демократическими идеями, а просто дюжий и сметливый плотник; почтительность к высшим была у него в крови, заставляя его признавать все установленные права, пока он не видел особенно веских оснований оспаривать их. У него не было никаких теорий переустройства мира; он знал только, что строить из сырого леса - значит даром переводить материал, - что неряшливая столярная работа никуда не годится, - что когда невежественные люди в щегольском платье начнут сочинять планы постройки мастерских, складочных магазинов и т. п., это не приносит ничего, кроме вреда, - что контракты, составленные на скорую руку, неизбежно разоряют которую-нибудь из сторон; это он твердо знал и говорил себе, что никогда не будет поступать таким образом. В этих и тому подобных пунктах он готов был отстаивать свое мнение против самого богатого землевладельца во всем Ломшире и Стонишире, но вне этой области он чувствовал, что ему лучше было молчать и положиться на мнение людей, более сведущих. Он прекрасно видел, как плохо было поставлено лесоводство в именьи Донниторнов и в каком позорном состоянии находились постройки на тамошних фермах, и если-бы старый сквайр спросил его о причине таких безпорядков, он высказал-бы ему свое мнение, не сморгнув, хотя, высказывая это мнение, ни на минуту незабыл-бы, что он говорит с с джентльменом. Слово "джентльмен" имело обаяние для Адама и, как он сам нередко говорил, он терпеть не мог людей, которые старались быть дерзкими с высшими, разсчитывая этим отличиться. Я должен опять-таки напомнить вам, что в жилах Адама текла крестьянская кровь, а так как полстолетия тому назад он был еще совсем молодым человеком, то некоторые из его понятий естественно должны казаться нам отсталыми.

Что-же касается молодого сквайра, то инстинктивная почтительность Адама к высшим еще поддерживалась в этом случае воспоминаниями детства и личным уважением; неудивительно после этого, что он преувеличивал хорошия качества Артура и малейшему хорошему его поступку придавал гораздо больше цены, чем придал-бы такому-же поступку кого-нибудь из своих товарищей рабочих. Он был уверен, что тот день, когда Артур вступит во владение дедовским поместьем, будет счастливым днем для всех обитателей окрестностей Гейслопа: не даром-же у молодого сквайра был такой великодушный, открытый характер и такое "удивительное" понимание необходимости улучшений в именьи, принимая в разсчет, что ему не было еще и двадцати одного года. Вот почему любовь и уважение сквозили в улыбке, с которою Адам приподнял свою шапочку навстречу Артуру Донниторну.

-- Как поживаете, Адам? сказал Артур, протягивая ему руку. Ни с кем из фермеров он не здоровался за руку, и Адам живо почувствовал оказанную ему честь. - Я всегда издали узнаю вас по вашим плечам: это те самые широкия плечи - только теперь оне стали, пожалуй, еще немножко пошире, - на которых вы, бывало, носили меня, - помните?

-- Конечно, помню, сэр. Плохо было-бы жить на свете, если-б люди не помнили, что они говорили и делали, когда были детьми. Во что-бы тогда ценили старых друзей?

-- Должно быть, вы идете в Брокстон? спросил Артур, придерживая свою-лошадь и стараясь ровняться с Адамом, который шел подле него. - И верно к ректору?

-- Нет, сэр, я иду смотреть ригу Брадвелля. Они там боятся, как бы крышей не выперло стен; вот я и иду взглянуть, что можно там сделать, прежде чем мы пошлем им материал и рабочих.

-- Кажется, Бурдж все свои дела теперь вам поручает. Я думаю, он скоро возьмет вас к себе в компаньоны, и если он не дурак, то непременно это сделает.

-- Не знаю, сэр; не думаю, чтоб он много от этого выиграл. Если старший работник - человек добросовестный и любит свое дело, он будет работать на хозяина не хуже всякого компаньона. Я и гроша не дам за человека, который не вобьет лишняго гвоздя без добавочной платы.

-- Я это знаю, Адам; я знаю, что вы работаете на него, как на себя. Но будь вы участником предприятия, у вас были-бы развязаны руки, и вы могли-бы лучше повести дело. Все равно старику придется когда-нибудь уйти на покой, а сыновей у него нет, и, вероятно, он будет рад иметь зятя, которому он мог-бы передать свое дело. Впрочем, у него, кажется, загребистые лапы: пожалуй, он предпочтет человека с капиталом, который можно было-бы вложить в предприятие. Не будь я беден, как крыса, я-бы с радостью дал вам на это денег, ради того, чтобы прикрепить вас к нашим местам. В конце концов я был-бы от этого только в выгоде, я уверен. Ну, может быть, я разбогатею через годик-другой. Скоро я буду совершеннолетний, и дед наверно увеличит мой годовой оклад, и когда я порасплачусь немного с долгами, я посмотрю, что можно будет сделать для вас.

-- Вы очень добры, сэр, что так говорите, и я вам благодарен, но - продолжал Адам решительным тоном - я не хотел-бы обращаться ни с какими предложениями к мистеру Бурджу, да и принимать их от него. Я не вижу, каким образом я могу стать его компаньоном. Вот если он когда-нибудь задумает продать свое дело, - это другая статья. Тогда я бы не отказался призанять деньжонок за хороший процент, потому что я уверен, что выплачу их со временем.

-- В воскресенье, сэр; мистер Ирвайн нарочно за этим приедет к нам пораньше. Я буду рад, когда это кончится: может быть, мать успокоится тогда хоть немного. Тяжело видеть, когда старый человек плачет и убивается. Молодежь легче справляется с горем, а у стариков нет на это ни сил, ни рессурсов: сухому дереву уж никогда не пустить новых ростков.

-- Да, не мало-таки было у вас в жизни испытаний и тяжелых забот, Адам. Я думаю, вы никогда не были легкомысленным, ветреным юношей, как другие. Над вами всегда тяготела забота.

-- Да, это правда, сэр, но что-ж тут такого особенного? Если ты человек с человеческими чувствами, ты должен нести и человеческия тяготы. Только птица вылетает из родного гнезда, когда у нея подростут крылья, и потом уж не узнает своих кровных и всякий год ищет себе новую пару. А я еще за многое должен быть благодарен судьбе: у меня всегда было довольно здоровья, сил и ума, чтоб находить наслаждение в моей работе, и я считаю за великое для себя блого возможность посещать вечернюю школу Бартля Масси. С его помощью я приобрел такия знания, каких мне никогда-бы не приобрести самому.

-- Какой вы молодец, Адам! сказал Артур после короткой паузы, во время которой он задумчиво разсматривал рослого парня, шедшого подле него. - Я дерусь на кулачках лучше многих студентов в Оксфорде, но доведись мне схватиться с вами, - я думаю, вы одним ударом сшибли-бы меня с ног.

и теперь никогда не дерусь. Теперь если я и ударю когда-нибудь человека, так разве за то, что он сделает подлость. Когда имеешь дело с негодяем, у которого нет ни стыда, ни совести, и которого ничто не берет, так только и остается что попробовать, нельзя-ли подействовать на него кулаком.

Артур не засмеялся; он был поглощен какою-то мыслью и, спустя минуту, очевидно, под влиянием этой мысли, сказал:

-- Я думаю, Адам, у вас никогда не бывает внутренней борьбы. Мне кажется, вам ничего не стоит побороть в себе желание, раз вы решили, что не следует ему поддаваться; вам это так-же легко, как свалить с ног пьяного, который к вам пристает. Я хочу сказать, что вы не знаете колебаний: наверно с вами никогда не бывает так, чтоб вы сказали себе, что не сделаете того-то или того-то, а потом-бы все таки сделали.

-- Да, кажется не бывает, проговорил Адам медленно после минутного раздумья. - Я не помню, чтоб я когда-нибудь изменил себе таким образом, раз я решил - как вы говорите, - что чего-нибудь не следует делать. Удовольствие отравлено для меня, когда я знаю, что потом оно будет камнем лежать на моей совести. С тех пор, как я научился считать, я всегда понимал, что всякий дурной поступок влечет за собой больше греха и горя, чем можно предвидеть. Это все равно, что скверная работа: никогда нельзя предугадать, сколько зла она может наделать. Тому и на свет не стоит родиться, кто приносите своим ближним не радость, а горе. Но грех греху рознь. Мало-ли что люди не называют грехом! Я не считаю грехом, как наши диссентеры, какую-нибудь ребяческую шалость - даже самую сумасбродную, если она никому не вредит. Можно еще спорить о том, не стоит-ли инои раз посадить себе на лоб лишнюю шишку ради того, чтобы получить лишнее удовольствие... Но, это правда, сам я не умею колебаться; я грешу скорее в обратную сторону: раз я что-нибудь порешил - хотя-бы сам с собой, - мне уже трудно отступить.

"я не буду рвать ягод", и может заставить себя держать руки в карманах, но он не может удержаться, чтоб у него не текли слюнки при виде этих ягод,

-- Это правда, сэр, но против этого есть хорошее средство: стоит только сказать себе, что на свете много вещей, без которых надо уметь обходиться. Жизнь не то, что Треддльстонская ярмарка, куда люди ездят покупать всякий товар. Если смотреть на жизнь таким образом, так непременно будешь грешить... Но зачем я вам это говорю? Вам лучше знать, как надо жить на свете.

-- Я не уверен в этом, Адам. Вы на четыре или на пять лет меня старше, у вас больше опыта, и я думаю, что ваша жизнь была для вас лучшей школой, чем коллегия - для меня.

-- Сдается, сэр, насчет этого вы сходитесь во мнениях с Бартлем Масси. Он говорит, что коллегии делают из человека пустой пузырь, годный только на то, чтоб наливать в него всякую всячину. Впрочем у Бартля язык как бритва: для него ничего нет святого... А вот и перекресток, сэр. Я должен с вами проститься. Ведь вы к ректору? - так нам не по пути.

-- Прощайте, Адам, доброго утра.

против столовой. Это была небольшая, низенькая комната, составлявшая часть старой половины дома и казавшаяся мрачной от темных переплетов книг, которыми были уставлены стены; но в это утро она смотрела очень веселой, по крайней мере в ту минуту, когда Артур подошел к её открытому окну. Утреннее солнце обливало косыми лучами большой стеклянный шар на высокой подставке с плавающими в нем золотыми рыбками, стоявший насупротив накрытого стола, а подле этого стола помещалась группа, способная оживить всякую комнату. В мягком кресле, обитом малиновым шелком, сидел мистер Ирвайн, сияющий свежестью, какою сиял он всегда, по окончании своего утренняго туалета; его красивой формы пухлая белая рука ласково гладила волнистую коричневую шерсть Юноны, а за спиной у Юноны, помахивавшей хвостом в избытке материнского удовольствия, возились два коричневых щенка, перекатываясь друг через друга и исполняя самый восторженный собачий дуэт. На подушке, немного подальше, лежала моська, поглядывая с видом скромной девицы на эту интимную семейную сцену, которую она считала верхом неприличия, и старалась как можно меньше замечать. На столе, у самого локтя мистера Ирвайна, лежал первый том Эсхила, хорошо знакомый Артуру. Серебряный кофейник, который Карроль только-что принес, распространял ароматный пар, дополнявший эту приятную картину завтрака холостяка.

-- А, Артур! Как это мило с вашей стороны! И как раз во время, сказал мистер Ирвайн, увидев гостя, влезающого в комнату через низенький подоконник. - Карроль, подайте нам еще кофею и яиц, да не найдется-ли у вас там холодной курицы? - мы поели-бы с ветчиной. - Знаете, Артур, это напоминает мне старину: вот уже пять лет, как мы не завтракали с вами вдвоем.

-- Утро такое соблазнительное, что мне захотелось прокатиться перед завтраком, сказал Артур. - Я помню, когда я учился у вас, я очень любил эти наши завтраки вдвоем. А с дедом такая скука: за завтраком он обыкновенно бывает еще на несколько градусов холоднее, чем в другие часы дня; должно быть, это утренняя ванна так на него действует.

Артур старался не показать, что его визит имеет определенную цель. Как только он очутился в присутствии мистера Ирвайна, он почувствовал, что признание, казавшееся ему вчера самой простой и естественной вещью в мире, будет для него трудным подвигом, и в ту минуту когда ректор пожимал ему руку, вчерашнее его решение представилось ему в новом свете. Каким образом объяснит он Ирвайну свое положение, если не разскажет подробно того, что произошло в лесу? А рассказывая это, он неизбежно будет иметь глупый вид. И наконец, как признаться в своей слабости? в том, что он уехал от Гавэна, т. е. сделал как раз противоположное тому, что намерен был сделать? После такого признания он навсегда останется в глазах Ирвайна жалким недорослем, у которого нет своей воли... Ну, может быть, все как-нибудь устроится само собой, без приготовлений; может быть, разговор случайно коснется этой темы.

-- Час завтрака - мое любимое время дня, сказал мистер Ирвайн. - Ум как-то не успевает еще засориться и отражает впечатления, как гладкое зеркало. За завтраком я всегда перелистываю какую-нибудь любимую книгу, и отдельные мысли, которые я вычитываю таким образом, доставляют мне такое огромное наслаждение, что регулярно каждое утро у меня бывает такое чувство, как будто я твердо решился засесть опять за занятия. Но вот является Дент и приводит какого-нибудь беднягу, застрелившого зайца; а когда я кончу его.отчитывать", как называет это Карроль, мне захочется прокатиться верхом, а потом, на обратном пути, мне попадается на встречу смотритель рабочого дома и заводит длиннейшую историю о каком-нибудь взбунтовавшемся бедняке. Так день и проходит, и к вечеру я оказываюсь все тем-же лентяем, каким был и вчера. Впрочем, для того, чтоб работать, нужен стимул сочувствия, а у меня его нет с тех самых пор, как бедняга Д'Ойли покинул Треддльстон. Вот еслиб вы любили книги, мошенник вы этакий, передо мной была-бы более приятная перспектива. Но любовь к науке, кажется, не в крови в вашей семье.

очень еще хорошо. Cras ingens iterabimus aequor и еще что нибудь в этом роде может быть и удержится в моей памяти, а я уж постараюсь так прилаживать мои мнения, чтобы можно было вставить эти кусочки в мою речь. Но я не думаю, чтобы знание классической старины было так уже необходимо для сельского хозяина; насколько я могу судить, для него гораздо важнее знать толк в удобрениях. Недавно я перечитывал книжки вашего друга Артура Юнга, и я не могу себе представить лучшей будущности, как применять на практике некоторые из его идей, приучая фермеров к лучшим способам ведения хозяйства и - как он говорит - превращая дикия земли в яркую картину разнообразных хлебов и лугов. Мой дед, пока он жив, не позволит мне действовать самостоятельно, но со временем я этим займусь. Что особенно меня привлекает, так это разработка Стониширской части имения, - теперь она в плачевном состоянии: ввести там всевозможные улучшения и потом скакать с места на место, наблюдая за ходом работ. Я хотел-бы знать в лицо каждого своего фермера, каждого земледельца нашей местности; я хотел-бы, чтобы, кланяясь мне, они делали это от чистого сердца.

-- Браво, Артур! Тот, кто равнодушен к классической древности и смеет после этого жить на свете, - не может представить лучшого для себя оправдания, как увеличивая количество хлеба для поддержания существования ученых классиков... и ректоров, которые умеют их ценить. Дай Бог мне дожить до того дня, когда вы начнете ваше поприще образцового землевладельца. Для дополнения картины вам понадобится тогда представительный ректор, который пожелает получить и свою долю уважения и почета, заработанных вами тяжелым трудом. Только не слишком разсчитывайте на благодарность потомства, как на награду за ваши труды. Я далеко не уверен, что люди всегда особенно ценят тех, кто старается быть им полезен. Гавэн, как вам известно, навлек на себя проклятия всего околотка своей системой изгородей. Вам не мешает, дружище, сперва хорошенько выяснить себе, что больше вас привлекает - популярность или польза, а не то - знаете пословицу: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

-- Ну, Гавэн резок в обращении; он не умеет заставить себя полюбить. Я убежден, что добротой с людьми все можно сделать. Я лично по крайней мере не мог-бы жить в таком месте, где меня не любили-бы и не уважали; здесь-же мне всегда приятно заходить к арендаторам: все они видимо расположены ко мне. Должно быть, они еще не успели забыть, как я, маленьким мальчиком, ездил на пони ростом с овцу: им кажется, что это было только вчера. Да, если не скупиться на ссуды, да поисправить хозяйственные постройки на фермах, наших фермеров будет легко убедить вести свое хозяйство но более рациональному плану, как они ни тупы.

-- Ну, так смотрите: когда придет вам время влюбиться, делайте это с выбором, потому что если жена опустошит ваш кошелек, вы поневоле сделаетесь скрягой. Мы с матерью часто спорим о вас; она говорит: "Я не рискну предсказывать, что выйдет из Артура, пока не увижу женщины, которую он полюбит". Она думает, что ваша красавица будет управлять вами, как управляет луна приливом и отливом. Но я отстаиваю вас, как своего ученика, считая это своим долгом, и всегда доказываю ей, что вы созданы не из такого жидкого материала. Смотрите-же: не опозорьте меня в глазах моего оппонента.

Артура покоробило от этих слов: мнение о нем проницательной мистрис Ирвайн подействовало на него как зловещее предзнаменование. Казалось-бы, это было только лишним поводом укрепиться в принятом решении и постараться оградить себя от соблазна, прибегнув к поддержке другого лица. Тем не менее, именно теперь, когда разговор дошел до этого пункта, Артур почувствовал, что ему положительно не хочется рассказывать свою историю с Гетти. Он был натура впечатлительная; мнения о нем и чувства к нему окружающих играли в его жизни огромную роль, и один уже тот факт, что он находился в присутствии близкого друга, не имевшого ни малейшого понятия о серьезной внутренней борьбе, которую он переживал в последние дни, значительно поколебал собственную его уверенность в серьезном значении этой борьбы, конечно, шутить такими вещами нельзя; но что мог сделать для него Ирвайн? - во всяком случае не больше, чем он может сделать сам для себя. Не беда, что Мег захромала: он все таки поедет в Игльдэль, - поедет на Раттлере, а Ним пусть поспевает за ним, как умеет, на какой-нибудь старой кляче. Он почти окончательно остановился на этой мысли, когда размешивал сахар в своем кофе, но в следующую минуту, поднося чашку к губам, вспомнил, как твердо он решил вчера вечером рассказать все Ирвайну. Нет, довольно колебаний! - на этот раз он сделает то, что намерен был сделать. А если так, то значит надо постараться удержать разговор на личной почве: если он перейдет на общия темы, затруднение еще возростет. - Вся эта борьба мыслей и чувств заняла так мало времени, что в беседе двух друзей не произошло сколько-нибудь заметного перерыва, когда Артур ответил:

острой болезни. Можно иметь твердую волю во всех других отношениях и быть не в силах устоять перед очарованием женщины.

-- Да. Но между оспой и любовью - или очарованием женщины, как вы выражаетесь, - та разница, что в последнем случае, раз вы подметили в себе начало болезни и переменили воздух, вы имеете все шансы на полное выздоровление и на прекращение дальнейшого развития зловещих симптомов. Есть и еще одно предохранительное средство, которым мы можем лечить себя сами, а именно - всегда иметь в виду неприятные последствия нашей слабости; это средство служит нам в некотором роде закопченным стеклом, сквозь которое мы можем смотреть на нашу блистательную красавицу, не мигая, и различать настоящия её очертания (хотя, в скобках сказать, обыкновенно бывает, кажется, так, что этого спасительного стекла не оказывается налицо именно в тот момент, когда мы особенно в нем нуждаемся). Смею сказать, что даже люди, имеющие такую солидную поддержку, как знакомство с классиками, способны иногда увлекаться и вступать в неблагоразумные браки вопреки предостережению, которое дает им хор в "Прометее".

Улыбка, скользнувшая по лицу Артура, была очень слаба, и вместо того, чтоб ответить шуткой, в тон мистеру Ирвайну, он сказал совершенно серьезно:

-- Да, и это хуже всего. Это-то и обидно, что, не смотря на все наши размышления, на все наши спокойные решения, мы поддаемся влиянию настроений, которых невозможно предвидеть. Но я думаю, что человек подлежит все-таки менее строгому осуждению, когда он увлекается таким образом наперекор своей воле.

-- Да, но ведь источник наших настроений лежит в нашем характере, мой милый. Наши настроения - часть нашей природы, так-же, как и наши мысли, - и даже более. Человек не может сделать ничего, что не было-бы согласно с его натурой. Он носит в себе зародыши самых исключительных своих действий, и если мы, умные люди, строим из себя подчас величайших дураков, нам остается только примириться с тем логическим заключением, что на каждую унцию нашей мудрости приходится несколько крупинок глупости.

-- Да, разумеется. Украсть банковый билет с полным удобством можно только тогда, когда он плохо лежит; но я не поверю, что вы честный человек, только на том основании, что вы будете ругать банковый билет за то, что он подвернулся вам под руку.

-- Но делаете-же вы разницу между человеком, который борется с искушением, хотя-бы в конце-концов он и пал, - и человеком, который даже и не пытается бороться?

-- Конечно; я жалею его соразмерно продолжительности его борьбы, ибо эта борьба есть предвестник внутренних страданий - худшого вида кары, какой только может избрать Немезида. Но последствия не знают жалости. Наши поступки несут нам с собой свои ужасные последствия совершенно независимо от колебаний, предшествовавших им, - последствия, которые редко ограничиваются нашей собственной личностью. Поэтому всегда полезнее помнить о том неизбежном, что нас ждет впереди, чем придумывать что-бы такое могло послужить нам в оправдание...

-- Но что значит, Артур? С которых пор вы полюбили спорить о вопросах нравственности? Я что-то не замечал за вами этого раньше. Уж не грозит-ли вам самому опасность этого рода, которую вы желаете уяснить себе общими философскими разсуждениями?

путь этим прямым вопросом. Но он ошибся. Артур, неожиданно прижатый к стене, почувствовал, что он менее чем когда-либо расположен делать признания, и попятился назад. Он не разсчитывал, что разговор примет такой серьезный оборот... Ирвайн может неверно истолковать его исповедь -вообразить, что он питает к Гетти глубокую страсть, тогда как ничего подобного нет. Он почувствовал, что краснеет, и разсердился на себя за такое мальчишество.

-- О нет, мне ровно ничего не грозит, постарался он ответить как можно безпечнее. - Не думаю, чтобы характер был у меня слабее, чем у других, но бывают случаи, которые невольно наводят на мысль о том, что может случиться с тобой в будущем.

Не скрывалось-ли под этой странной нерешительностью Артура какое-нибудь тайное побуждение, которым можно было ее объяснить и в котором он сам себе не сознавался? Ход нашей умственной работы во многом напоминает устройство государственного механизма: и здесь, и там значительная часть черного труда исполняется неизвестными двигателями. Да и в обыкновенных машинах, насколько мне известно, бывает часто какое-нибудь маленькое, незаметное колесико, играющее очень важную роль в движении больших колес, сразу бросающихся в глаза. Быть может, и в душе Артура работал в эту минуту один из таких тайных, невидимых двигателей. Быть может, это было опасение, как-бы его исповедь перед ректором - если-бы она состоялась, - не оказалась для него серьезной помехой в таком случае, если он будет не в силах довести до конца осуществление своего благого намерения. Я не рискну утверждать, что это было не так! - человеческая душа очень сложная вещь.

У мистера Ирвайна промелькнула мысль о Гетти в тот момент, когда он так внимательно смотрел на Артура; но безпечный тон, да и смысл его ответа не замедлили подтвердить другую, быстро сменившую ее мысль, а именно - что с этой стороны не могло быть ничего серьезного. Артур мог видеться с Гетти только в церкви, да у нея в доме, где за ними наблюдал зоркий глаз мистрис Пойзер. и намек, который он, Ирвайн, сделал ему накануне, не заключал в себе никакого скрытого смысла: он хотела только предостеречь молодого человека, что своим исключительным вниманием к этой маленькой кокетке он может разбудить её тщеславие и нарушить мирное течение её безыскусственной жизни. Артур скоро возвратится в свой полк, и больше они не увидятся... Нет, положительно не может быть опасности с этой стороны, хотя-бы даже характер Артура и не представлял особенно надежной гарантии против нея. Хорошее, честное чувство, заставлявшее его гордиться добрым расположением и уважением всех окружающих, было достаточной порукой за него, и оно, конечно, предохранит его от предосудительного романического увлечения, а тем более от низменной страсти. Если в начале разговора Артур и имел намерение что-то ему сообщить, то теперь он не желал входить в подробности - это было ясно; а мистер Ирвайн был слишком деликатен, чтобы выдать в этом случае свое - хотя-бы даже и дружеское - любопытство. Он видел, что его собеседнику будет приятно переменить разговор, и сказал:

-- Кстати, Артур: в раз на вашем полковом празднике, в день рождения вашего командира, было поставлено с большим эффектом несколько туманных картин в честь Великобритании, нитта, Ломширской милиции, а больше всего в честь "благородного юноши" - героя дня. Отчего-бы и нам не устроить чего-нибудь в этом роде на удивление нашим слабым умам?

Случай был упущен. Пока Артур колебался, спасительный канат, за который он мог-бы ухватиться, пронесло течением мимо, и теперь он должен выплывать сам, как умеет.

Через десять минут мистера Ирвайна вызвали по какому-то делу, и Артур, распростившись с ним, опять сел на коня, с тяжелым чувством недовольства собой, которое он пытался заглушить, повторяя себе, что он сегодня-же, самое большое через час, уедет в Игльдэль.